Книга: Макрохристианский мир в эпоху глобализации

Древнерусская субцивилизация Византийско–Восточнохристианского мира (Ю. В. Павленко)

Древнерусская субцивилизация Византийско–Восточнохристианского мира (Ю. В. Павленко)

К моменту приобщения Руси к Восточнохристианскому миру славянство уже прошло длительный и сложный путь социокультурного развития. Поэтому вкратце, опираясь на уже опубликованные исследования692, посвященные этой проблеме, остановимся на предыстории Руси.

Консолидация праславянской общности протекала в течение III–II тыс. до н. э. на обширных пространствах между Днепровским Левобережьем и Вислой южнее полосы Полесских болот в преимущественно лесостепной зоне на север от Карпат и степей Северного Причерноморья. Сутью этого длительного процесса была постепенная индоевропеизация более древних местных земледельческо–скотоводческих групп. К концу II тыс. до н. э. завершается выделение из аморфной балто–славянекой общности племен собственно праславянской группы в пределах очерченных территорий с ее ведущими центрами в лесостепном Днепровско–Днестровском междуречье.

Сочетание разнообразных внутренних и внешних факторов, среди которых в первую очередь следует назвать переход к железному веку, давление кочевников, стимулировавшее консолидацию на межплеменном уровне, и установление контактов с греками–колонистами, обосновавшимися в Днепровско–Бугском лимане, определило выход лесостепного, преимущественно среднеднепровского славянства на рубежи раннегосударственных отношений в течение второй четверти I тыс. до н. э. Однако данный процесс осложнялся фактом включения лесостепного праславянского ареала в социо–культурную систему Скифского мира, где доминирующая в политическом отношении роль принадлежала ираноязычным кочевникам.

В сложившейся ситуации констатируем известное противоречие (в чем-то вообще характерное для всей последующей истории славянства Восточной Европы) между тенденциями развития экономической и политической сфер. На уровне хозяйственной деятельности индивидуализация производства здесь зашла уже достаточно далеко, как и во всей среднеевропейской полосе того времени от Атлантики до Предкавказья. В социально–экономическом отношении праславянство органически входило в семью древнеевропейских обществ средней полосы Европы, непосредственно примыкающей к античному Среднеземноморью, и в этом плане было ближе к фракийцам, иллирийцам, кельтам или синдам, меотам, колхам, чем, скажем, прабалтам или прагерманцам того времени (которые не имели прямых контактов с древними греками).

Однако политические органы власти и управления неизменно усиливали свой гнет, что усугублялось фактом доминирования скифов–кочевников над земледельческими праславянскими социумами, знать которых ориентировалась на жизненные и культурные стандарты аристократии номадов. Лесостепное праславянство весьма рано, уже с VII в. до н. э., оказалось в мощном силовом поле преимущественно кочевнических ираноязычных народов, непосредственно связанных как с ближайшими к ним номадами более восточных регионов Евразийских степей (вплоть до «красных ди» Монголии и Северного Китая), так и с могущественными ближневосточно–закавказскими и среднеазиатскими державами того времени.

Сказанное в некотором отношении определило уже в эпоху раннежелезного века дилемму «европейской» и «евразийской» идентичности славянства Восточной Европы, не разрешенную до наших дней. По своей внутренней природе праславянское общество было, так сказать, «европейским», в такой же степени как и современные ему кельтское, фракийское или прагерманское. Как и последние, оно воспринимало стимулирующие его развитие античные импульсы, особенно ощутимые в первые века н. э., когда границы Римской империи пролегли Карпатами и вышли к низовьям Днестра и Днепра.

Однако нахождение праславян и древних славян на рубеже с Великой Степью, в случае создания там могущественных кочевых империй (от Великой Скифии до Золотой Орды), способствовало их (как и прочих оседлоземледельческих евразийских этносов степного порубежья от Паннонии до Маньчжурии) подчинению правящим домам воинственных номадов. Последние же в общественно–политическом отношении были ориентированы на нормы деспотических великих держав древнего и средневекового Востока, что прямо или косвенно, в большей (Московское царство) или меньшей степени передавалось и восточноевропейскому славянству, противореча его изначальным хозяйственно–социокультурным интенциям.

В то же время симбиоз с оседавшими на порубежье со степью номадами, со времен раннего Средневековья преимущественно тюркского происхождения, способствовал становлению украинского и российского казачества с его специфическими, военно–демократическими, в прямом значении этого словосочетания, социокультурными и организационно–политическими качествами (Запорожье, Дон и пр.).

Усиление скифского гнета в V–IV вв. до н. э., а позднее сарматские вторжения способствовали оттоку населения в менее обжитые, но зато более безопасные лесные районы. Этот процесс привел к образованию в позднеантичное время в пределах славянского региона двух крупных этнокультурных массивов: среднеднепровско–прикарпатского, преимущественно лесостепного, и лесного, сперва в бассейнах Припяти, Верхнего Днепра и Десны, а затем и на более широких пространствах — в верховьях Оки и Волги, на Волхове и Западной Двине. Возможно, уже к этим временам относится формирование тех фонетических особенностей, которые позволяют объединять в две группы, с одной стороны, украинский, чешский, словацкий и балканские славянские языки, а с другой — русский, белорусский и польский (как известно, по другим критериям выделяются три группы славянских языков: восточная, южная и западная, оформившиеся в своей основе к рубежу 1—II тыс.).

В течение первых трех четвертей I тыс. среднеднепровско–прикарпатский массив был втянут в бурные исторические процессы, связанные с такими событиями, как сарматский прорыв в Среднее Подунавье, римская экспансия в Карпатском ареале, переселение из Прибалтики на юг готов, расколовшее на рубеже II–III вв. славянство на прикарпатский (склавенский) и среднеднепровский (антско–полянский) блоки и пр. За этим следует уже собственно Великое переселение народов: миграции из глубин евразийских степей гуннов, булгар, авар и иных тюркоязычных этносов, сочетавшиеся с крахом Западно–Римской империи и возвышением Византии, которая в VI–VII вв. сама становится объектом славянской агрессии, приведшей к быстрой славянизации Балкан.

Эти и другие обстоятельства создавали ситуацию хронической незавершенности процесса становления основ местной цивилизации в славянской среде юга Восточной Европы. В отличие от лесных групп славян, в Среднем Поднепровье объективные предпосылки становления собственного раннегосударственного образования в целом сложились уже в раннежелезном веке, тем более в первые века н. э. Однако внешние обстоятельства, прежде всего экспансия кочевых народов, постоянно срывали его завершение693.

Временные успехи на этом пути, относящиеся к периодам господства и постепенной славянизации роксолан в Среднем Поднепровье в I–II вв., социально–экономическому подъему времен Черняховской культуры III–IV вв., консолидации и активизации антско–полянской конфедерации в конце V — середине VI вв., образования военно–политического союза «Русская Земля» в Среднем Поднепровье к VII в., обрывались насилием извне: уже упоминавшаяся готская миграция и последующая антско–готская война конца IV в., разгром антов аварами в третьей четверти VI в. и Среднеднепровской Руси хазаро–алано–булгарами в середине VIII в. И только после этого, в условиях определенной стабилизации ситуации, в оказавшейся под властью хазар южной половине Восточной Европы, появившиеся к рубежу VIII–IX вв. ростки собственной государственности смогли в достаточной степени развиться, породив феномен Киевской Руси времен Аскольда и первых Рюриковичей.

При этом чрезвычайно медленным, но не обрывавшимся внешними силами характером отличалось развитие лесных групп славян Восточной Европы. Низкое плодородие подзолистых почв лесной полосы, невысокая плотность населения, не стимулируемого к сплочению внешней угрозой и не принуждаемого к интенсификации труда широкими возможностями ведения экстенсивных форм хозяйства, отсутствие непосредственных, стимулирующих прогресс связей с цивилизационными центрами — все это определяло застойный характер обществ лесных племенных объединений (дреговичей, кривичей, радимичей, вятичей, ильменских словен) и, в известной степени, обитавших на порубежье лесной и лесостепной зон сиверян и древлян.

В IX в. среднеднепровское славянское государство со столицей в Киеве начинает быстро укрепляться и заявляет о себе дерзкими грабительскими походами в Причерноморье и бассейне Каспия, становясь известным во всем средневековом мире. Постепенно оно вовлекается в орбиты влияния соседних Мусульманской и Византийской цивилизаций при активном участии в ее деловой, а отчасти и религиозно–культурной жизни хазарских и прочих иудеев.

Вопрос о приобщении Киевской Руси к системе Восточнохристианского мира благодаря исследованиям М. Ю. Брайчевского694 получил принципиально новое освещение, и общий ход связанных с этим событий IX–XI вв. восстанавливается достаточно четко. Князь Аскольд (Осколт), организовавший поход (несколько походов?) на Константинополь и принявший крещение (что следует из сообщений организатора этого акта патриарха Фотия и других источников), сыграл в этом процессе ключевую роль. Со времени правления Аскольда в Киеве уже была своя христианская община с церквями, среди которых известна соборная — Ильинская. Во главе киевских христиан стоял местный епископ. Поддерживались регулярные церковно–культурные связи с Константинополем и христианскими общинами Крыма и Балкан.

Варяжская династия Рюриковичей, представленная сперва Олегом и Игорем, утвердилась в Киеве в конце IX в. на волне языческой реакции, однако в глазах цивилизованного мира Русь официально уже считалась крещеной. В течение X в. Киевская Русь развивается в мощное государство, занимающее одно из ведущих мест в средневековом мире. Ольга, вдова Игоря, приняв крещение, поддерживала тесные контакты с Византией и Германией, а ее сын Святослав сокрушил главного соперника Руси в Восточной Европе — Хазарский каганат. Из разгоревшейся после гибели Святослава борьбе за власть победителем вышел Владимир. Сперва он опирался на языческие круги, однако, утвердившись в Киеве, должен был сам принять крещение и обратить в христианство всю Русь.

Со вступления на престол Владимира Святославича начинается блестящий полуторасотлетний период в истории Древнерусского государства, ставшего к концу X в. органической составной частью Восточнохристианской цивилизации, возглавлявшейся в ту пору Византией с ее богатой, опирающейся на античное наследие и библейскую традицию, христианской культурой.

В отличие от, скажем, Японии, Вьетнама, Кореи, Маньчжурии, с одной стороны, или раннеклассовых обществ Западного и Центрального Судана — с другой, выходившая на цивилизационный уровень развития Русь изначально оказалась в ситуации выбора своих культурных ориентиров, а значит, и включения в одну из уже сложившихся цивилизационных систем. Как в обобщенном виде передано в летописном сказании о «выборе веры» князем Владимиром Святославичем, альтернативами были Мусульманский, Восточнохристианский и Западнохристианский миры, а также квазицивилизационная иудейская система в виде ее хазарской филиации.

Окончательная победа восточнохристианской традиции на Руси к концу X в. была, в сущности, предрешена всем предшествующим развитием среднеднепровского славянства — о чем и свидетельствует факт крещения Владимира, который, разочаровавшись в сперва насаждавшемся им самим язычестве, субьективно готов был и на принятие ислама. Однако сам факт пребывания Руси на стыке силовых полей нескольких цивилизационных систем (даже при том, что у одной из них было заведомо больше шансов восторжествовать) делает условия ее становления как субцивилизационной системы уникальными.

В мировой истории мы находим не так уж много примеров, когда выход некоей этносоциальной общности на цивилизационный уровень был связан с выбором ориентации (тем более сознательно совершаемым правящей элитой) между двумя альтернативными центрами. Этого не было даже в Тибете и Юго–Восточной Азии, где индийское влияние укоренилось заведомо ранее китайского, не говоря уже о Дальнем Востоке или Тропической Африке.

Нечто подобное наблюдается лишь в Среднем Подунавье — в Великоморавском государстве, где восточнохристианская традиция сперва, стараниями равноапостольных Кирилла (Константина) и Мефодия, привилась, однако затем была искоренена Западнохристианским миром, и на Нижней Волге — в Хазарии, где проблема восточнохристианско–мусульманского соперничества была разрешена в пользу выбора иудаизма. Русь же, выбирая греко–православную традицию, дистанциировалась как от Мусульманского, так и, менее явственно (ввиду того, что окончательный церковный разрыв между Римом и Константинополем произошел лишь в 1054 г.), от Западнохристианского миров, равно как и от иудейской квазицивилизации.

Восточнохристианский выбор Руси был определен не только ее традиционными связями с Византией и христианским Крымом, но и огромной религиозно–культурной, просветительской работой, проводившейся среди балкано–дунайских славян Кириллом и Мефодием, а также продолжателями их дела. Преодоление смут иконоборческого периода к середине IX в. прямо сказалось на активизации религиозно–культурной политики восточнохристианской империи в Балкано–Дунайском ареале и южной половине Восточной Европы. Многое было сделано для приобщения среднедунайских славян к восточнохристианской традиции. В результате уже во второй половине IX в. сложился особый Балкано–Придунайский славянский субцивилизационный регион Восточнохристианского мира.

После смерти Кирилла (869), при отсутствии должного внимания к центральноевропейским делам у византийского правительства, Великоморавское государство оказалось в орбите политики Германии, что определило его последующую религиозную переориентацию на Рим. Однако в пределах Болгарского царства православие утвердилось прочно. Впрочем, это не помешало Болгарии в правление Симеона (в конце IX — начале X вв.) значительно расширить свои владения за счет Византии. Под его властью оказались не только территории современной Болгарии, но также земли Сербии и Македонии, придунайской Румынии (Валахия и Добруджа), а также, частично, Боснии и Албании. На многих из них, особенно на захваченных у Византии, христианство имело уже глубокие корни, что способствовало укреплению его позиций в государстве в целом. Вместе с болгарами во второй половине IX в. христианство греческого обряда, но со славянским языком богослужения и церковной письменности, принимают и сербы.

В 925 г. Симеон провозгласил себя «царем и самодержцем всех болгар и греков», а болгарский архиепископ был возведен в степень патриарха, так что его Охридская кафедра стала автокефальной. Однако после Симеона Болгарское царство распадается на Восточно–Болгарское (разгромленное киевским князем Святославом и подчиненное воспользовавшимися его победами византийцами) и Западно–Болгарское (завоеванное византийским императором Василием II в 1018 г., после чего под верховной властью ромейской державы оказались также сербы и боснийцы) государства.

Столь энергично начавшееся развитие славянско–балканской ветви Восточного мира было заторможено. Новый ее подъем относится уже ко временам после IV крестового похода, когда добившиеся независимости еше в 70?х — 80?х гг. XII в. Сербия и Болгария образовали сильные, но нередко враждовавшие, государства.

Расцвет культурной жизни православных Балкан приходится на XIV а, однако в условиях бесконечной борьбы между болгарским, сербским и греческим началами уже к концу этого столетия большая часть Балканского полуострова оказывается под властью турок. А с падением Константинополя в 1453 г. весь православный Эгейско–Балканский ареал оказывается в руках мусульман. С этого времени в Балкано–Дунайско–Карпатском регионе православными остаются лишь восточнороманские княжества, окончательно вошедшие в структуру Восточнохристианского мира к началу XIV в. Но и они вскоре оказываются вассалами Османской империи: Валахия в 1476 г., Молдова в 1501 г., а в 1541 г. и Трансильвания с ее смешанным православно–романским и католически–венгерским населением.

Однако важнейшую роль (разумеется, после самой Византии) в жизни средневекового Византийско–Восточнохристианского мира средневековья суждено было сыграть ее Древнерусской или Восточнославянской субцивилизации. Именно благодаря принятию Киевской Русью христианства восточного обряда и сопряженной с ним богатой социокультурной традиции, Восточнохристианская цивилизация не погибла с крахом Византии, а нашла свое продолжение во второй половине II тыс. в истории православных народов Восточной Европы.

Владимир, расширив и укрепив границы Руси, породнившись с византийским императорским домом и утвердив христианство восточного обряда в качестве духовного основания дальнейшего культурного развития восточнославянских народов, поднял достоинство Киевского государства на новую высоту. При его сыне, Ярославе Мудром, в Киеве были завершены грандиозные строительные работы, а Софийский собор превратился в духовно–просветительский центр всей Древнерусской державы. Вокруг столицы стали появляться монастыри, выступавшие в роли центров христианской духовности. Среди них особую роль предстояло сыграть Киево–Печерскому монастырю, с конца XVI в. — лавре.

Сказанное, конечно, не означает, что уже при Владимире Святославиче христианство в полной мере восторжествовало на Руси. В лесной зоне, в частности в Новгородской земле, поворот к христианству встречал глухое, но упорное сопротивление, тогда как вятичи вообще оставались язычниками до середины XII в. До монгольского завоевания вполне языческое сознание преобладало в крестьянских массах, воспринявших новое вероучение вполне традиционалистски и превратив его постепенно в пресловутое русское «обрядоверие».

Важно учитывать то обстоятельство, что взаимодействие (включавшее и открытую конфронтацию, и глубокое взаимопроникновение) христианской и языческой традиций определяет всю социокультурную историю Киевской Руси, причем в течение всей ее государственной истории — со времен Аскольда до Батыева нашествия, а, по сути, и много позднее. Связанный с этим феномен т. наз. двоеверия сопоставим с буддийско–синтоистской двойственностью традиционной японской культуры, как и подобными формами духовного симбиоза в Корее, Вьетнаме и средневековых маньчжурских государствах.

Однако существенное различие состояло в том, что в нашем случае два соответствующих культурных пласта оказываются в состоянии перманентной конфронтации (при том, что «стороны конфликта» в принципе не стремятся к использованию крайних мер борьбы, как это было в эпоху инквизиции на Западе). Это, скорее, напоминает формы симбиоза мусульманства и негритянского язычества в принявшей ислам средневековой Тропической Африке. Еще более близкую параллель дает средневековая Эфиопия, за верхними, христианско–монофизитскими, культурными слоями которой явственно проступало типичное африканское язычество.

Утверждавшееся на Руси восточное христианство к середине XI в. в полной мере определяет «лицевую» сторону древнерусской культуры. Общие духовные интуиции восточного христианства — идеи «софийности мира» и «обожания плоти», «онтологического оптимизма» и «мира как книги» воспринимаются в полной мере и становятся сквозными для восточнославянской духовной культуры последующих веков. Однако явственно просматриваются и местные особенности интерпретации христианского мировосприятия, в целом представляющегося более светлым, оптимистическим и жизнерадостным (и в этом отношении более природно–языческим), чем в Византии или, тем более, в Западной Европе того времени.

Самостоятельность древнерусской социокультурной системы в восприятии византийско–православного наследия особенно ярко проявилась в сохранении прежней (с ее последующими модификациями, обусловленными действием сугубо внутренних причин) концепции и построения политической власти. Византийская идея государственности зиждется на утверждении достоинства сана, а не рода, тогда как древнерусская изначально опирается на представление о «природности» государя, который является таковым в силу принадлежности к княжескому роду.

Особой, существенно отличной от византийской, была на Руси и система отношений светской и церковной власти. Вторая была вполне независимой от первой, имея своим источником Вселенского патриарха Константинополя. Такое положение делало Церковь самостоятельной силой, стремившейся к пресечению княжеских усобиц, к стабилизации и сохранению единства Руси.

Однако с 30?х гг. XII в., после смерти старшего сына Владимира Мономаха, Мстислава Великого, на Руси разгорается борьба за великокняжеский престол между представителями отдельных ветвей дома Рюриковичей — сперва между Ольговичами и Мономаховичами, а затем и среди самих Мономаховичей (главным образом потомками упомянутого Мстислава) и Юрием Долгоруким с его сыновьями. Борьба, в ходе которой князья часто обращались за помощью к половцам, велась, в первую очередь, за Киев, который вплоть до монгольского нашествия считался столицей Руси и оставался наиболее многолюдным, богатым и культурным городом Восточной Европы. Следствием междоусобной борьбы стало ослабление великокняжеской власти.

Параллельно к середине XII в. окрепли и превратились во вполне самостоятельные государственные образования Новгородская республика с Псковом, Черниговское, Галицкое, Полоцкое, Смоленское, Владимиро–Суздальское и другие большие княжества. Русь стала постепенно превращаться в децентрализованную конфедерацию отдельных земель–княжеств, признававших авторитет Киева в качестве традиционного политического и церковно–духовного центра, но проводивших независимую от него внешнюю политику по отношению к государствам Запада и Востока.

Как любое структурно–целостное цивилизационное образование, Древняя Русь была объединением полиэтничным. При доминирующей роли восточнославянского (изначально далеко не однородного, консолидировавшегося в этом качестве в рамках Киевской державы Рюриковичей) компонента в ее состав в разные периоды были включены те или иные финно–угорские (восточная чудь, весь, водь, меря, мещера, мурома и пр.), балтские (голядь, частично ятвяги), тюркские (торки, берендеи, черные клобуки и пр., окончательно славянизированные уже после татарского нашествия), североиранские (северскодонецкие аланы) этносы, а также многочисленные выходцы из полиэтничной скандинавско–поморскославянско–балтской «варяжской» среды.

В течение всей истории Древнерусской субцивилизации в ней четко прослеживается сложная, но в общих чертах сводимая к двухуровневой схеме, иерархия этноисторических общностей внутри собственно славянского массива (при постепенной ассимиляции им неславянских компонентов)695. Эта иерархия сочеталась с сохранением более древнего разделения общеславянского массива Восточной Европы на южный (лесостепной) и северный (лесной) блоки, разделенные болотистым Полесьем. Это в некотором отношении напоминает соотношение двух частей Китая, с той, впрочем, разницей, что в последнем случае цивилизационный центр находился на севере, а колонизируемая им внутренняя, в пределах его границ начиная с эпохи Цинь, периферия простиралась на юге, тогда как в Восточной Европе выходцы из лесостепи до второй половины XII в. колонизировали и «оцивилизовывали» северные лесные области.

Двухъярусная этническая иерархия Древней Руси на первых порах состояла на нижнем уровне из отдельных этно–территориально–культурных общностей, «земельных княжений», предшествующих времен (древляне, волыняне, северяне, радимичи, вятичи и пр.), покоренных среднеднепровскими русичами в течение IX–X вв., и на верхнем — из макроэтносоциальной славяноязычной (с неславянскими вкраплениями) общности Киевской Руси как таковой, которая, сформировавшись вокруг Киева и его правящей достаточно гетерогенной верхушки и окончательно приняв христианство к концу X в., уже со времен Владимира Святославича и, тем более, при Ярославе Мудром, стала быстро превращаться в общность макроэтнокультурную — на общей конфессиональной (восточное христианство), языково–литературной (киевское «койне») и культурно–бытовой (в первую очередь, городской, княжеско–боярско–дружинно–посадский стандарт жизни) основе. Последнему, как показал А. П. Толочко696, способствовали и постоянные перемещения князей с их дружинами и свитой от одного княжеского стола к другому.

Этот процесс, при параллельном исчезновении старого постплеменного этнотерриториального деления и постепенной консолидации новых земель–княжений во главе с городами–столицами (Галицкая, Черниговская, Полоцкая или Новгородская земли), приводит к тому, что Древнерусская субцивилизация во второй половине XII в. приобретает характер, в первую очередь, макроэтнокультурной общности, состоящей из примерно полутора десятков вполне самостоятельных в общественно–экономическом отношении социальных организмов, приобретающих некоторые этноотличительные черты.

Однако такого рода гетерогенность, как и связи с балкано–дунайскими православными славянами, вплоть до татаро–монгольского нашествия не подрывает древнерусской субцивилизационной (в данном случае, и макроэтнической) идентичности. Последняя сохраняется в силу ряда обстоятельств, среди которых следует назвать и совпадение в ее пределах макроэтноязыковой и конфессиональной общности с рамками макрополитической, скрепленной единством княжеского рода, системы, и наличие по всему периметру ее рубежей четких отличий от соседей по либо конфессиональному (от поляков — католиков), либо этноязыковому (от православных восточных романцев — «волохов»), либо, чаще, по обоим из этих признаков (от финно–угорских и тюркоязычных кочевых языческих этносов, тюркоязычных мусульман — волжских булгар, балтов–язычников или причастных к католицизму народов Балтийского бассейна, венгров и пр.).

К концу XII — началу XIII вв. начинают просматриваться отдельные региональные конгломераты княжеств, в пределах которых военно–политические, экономические, этнокультурные и прочие связи были более тесными и которые были ориентированы в своих внешних связях на различные мировые центры.

С глубочайшей древности прослеживается общность исторической жизни и этническая близость в пределах Среднего Поднепровья — Киевской, Черниговско–Северской и Переяславской земель. Население этого региона было теснейшим образом связано с кочевыми народами Причерноморских степей (мирные торговые отношения с которыми нередко перемежались и кровавыми, но в целом непродолжительными периодами войн), а также с христианскими землями на юге — с Крымом, Дунайско–Балканским регионом, жизненными центрами Византии и Кавказа. В столетия, последовавшие за нашествием полчищ Батыя, именно здесь, на древнем славянском субстрате, с включением отдельных групп степных этносов, сложилось ядро украинского народа.

Вторым, в пределах территории современной Украины, регионом политической и этнической консолидации в XII–XIII вв. становятся западноукраинские земли, объединенные сперва князем Романом Мстиславичем, а затем его сыном Данилом в могущественное Галицко–Волынское княжество (с середины XIII в. — королевство). Хозяйственные, политические и культурные связи этого региона были ориентированы как на Приднепровье, так и на страны Центральной Европы. Здесь сильнее, чем где-либо на Руси, ощущалось и влияние католицизма. Западноукраинские земли меньше, чем Северо–Восточная Русь и Среднее Поднепровье, пострадали от монгольского нашествия и быстрее смогли вернуться к нормальной жизни.

Во второй половине XIII в. Галицко–Волынская Русь выступала в качестве одного из ведущих центральноевропейских государств наряду с Польшей, Чехией и Венгрией. Однако к середине XIV в. в результате внутренней борьбы и захватнической политики соседей это государство было расчленено. Галицкая земля подчинилась Польскому королевству, а Волынь вошла в состав Великого княжества Литовского, вскоре объединившего территории Литвы, Беларуси и большей части Украины.

Автономно в течение всей истории Киевской Руси происходило развитие белорусских земель, по большей части входивших в систему обширного Полоцкого княжества. Его связи были ориентированы на Прибалтику и потому неудивительно, что с середины XIII в. наблюдалось всемерное сближение схожих в хозяйственно–бытовом и этнокультурном отношении предков современных белорусов и литовцев. В результате династических браков и прочих обстоятельств к началу XIV в. под властью великих князей Литвы из дома Гедиминовичей оказались практически все земли современной Беларуси, а их православные жители составили большинство населения нового государства, часто именуемого Русско–Литовским.

Два автономных центра экономического, социально–политического и национально–культурного развития восточных славян складывались в древнерусскую эпоху в пределах нынешней России. С одной стороны, видим Новгородскую республику с прилегающим к ней Псковом, а с другой — Северо–Восточную Русь: обширное Владимиро–Суздальское княжество (в пределах которого в X1Y в. ведущую роль начинает играть Москва) и княжество Рязанское.

Население Северной (Новгородской) и Северо–Восточной Руси формировалось из достаточно разных этнических компонентов и было в своих внешних связях ориентировано в разные направления: на Балтику в одном случае и на Поволжье с Каспием — в другом. Здесь складывались разные политические системы (республиканская и монархическая), типы общественных отношений и пр. В XV–XVI вв. Новгородская земля была подчинена Московским государством и включена в его состав. Однако былое противостояние этих регионов впоследствии всплыло в виде соперничества Петербурга–Ленинграда и Москвы.

Таким образом, в течение последнего периода истории Киевской Руси в ее пределах выделялось пять регионов, на основе которых в принципе могли бы сложиться отдельные восточнославянские народы. Аналогичным образом в те же века две соперничавшие народности существовали на территории современных Франции (провансальская и северо–старофранцузская) и Испании (каталонцы и кастильцы). Еще большей этнической пестротой отличались средневековые Германия и Италия. Однако последующие события определили становление трех восточнославянских народов. Реализовалась, как всегда, одна из нескольких исторических возможностей. В результате на славянской основе бывших княжеств Южной и Юго–Западной Руси при участии некоторых тюркских компонентов сложился украинский народ, на землях Северной и Северо–Восточной Руси при включении финно–угорских и тюркских элементов — русский, и на территории Западной Руси при интеграции с балтскими группами — народ белорусский.

Господство золотоордынских ханов в Среднем Приднепровье продолжалось до 60?х гг. XIV в., когда Киевская, Переяславская и Черниговская земли признали над собой власть литовских князей из династии Гедиминовичей. Их правление по сравнению с господством золотоордынских ханов было менее обременительным, и население скоро стало воспринимать литовцев, давно породнившихся с природными князьями этих мест и часто исповедовавших православие, как своих законных правителей. В это время Северо–Восточная Русь начала объединяться вокруг Москвы, где правили Рюриковичи.

В результате, при ослаблении Золотой Орды, основная часть древнерусских земель к XV в. оказалась в составе либо Великого княжества Литовского (Беларусь и большая часть Украины), либо — Великого княжества Московского, владыки которого, начиная с Ивана III, стали титуловать себя царями и подчеркнуто ориентироваться на византийские государственные традиции.

В пределах первого происходило постепенное становление украинского и белорусского народов, в рамках второго — русского народа, представители которого назывались тогда «московитами».

В течение XIII–XV вв. весь Византийско–Восточнохристианский мир оказался в состоянии глубочайшего системного кризиса. После завоевания турками Болгарии, Сербии и Киликийского царства (ведущую роль в жизни которого играли армяне), взятия ими Константинополя в 1453 г. и последующего покорения Трапезундской империи, Эпира и горно–крымского княжества Феодоро с дальнейшим подчинением Валахии, Молдавии и Трансильвании единственным (если не считать изолированной Эфиопии) неподвластным мусульманам ареалом Восточнохристианского мира оставались лишь восточнославянские земли в составе великих княжеств Литовского и Московского (при том, что Галиция и Закарпатье уже были включены в состав католических Польши и Венгрии).

Древняя Русь имела свои периоды становления (VII — начало IX вв.), роста (IX–X вв.), расцвета (IX — первая треть XII вв.), дифференциации (между серединами XII и XIII вв.) и последовавшей за татарским нашествием медленной трансформации, когда в ее рамках все более отчетливо начинают просматриваться контуры новых этносоциальных образований (вторая половина XIII–XV вв.). Все сказанное позволяет рассматривать Киевскую Русь в качестве особой суб цивилизации в пределах Византийско–Восточнохристианского мира средневековья, находившейся в ближайшем родстве с Балкано–Придунайским славянским, субцивилизационным регионом Восточнохристианского мира.

Место Киевской Руси в Восточнохристианском мире во многом напоминает положение средневековой Японии в Дальневосточной цивилизационной системе, а также типологически сопоставимо с отношением исламизированного Западного и Центрального Судана к Мусульманскому миру или индуистско–буддийской Юго–Восточной (кроме Вьетнама) Азии в рамках средневековой Индийско–Южноазиатской социокультурной системы. Общее состоит, прежде всего, в том, что Русь, как и Япония или Мали, свободно и добровольно восприняла одну из ведущих в средневековом мире социокультурных традиций. Это обстоятельство определило тот факт, что названные общества (в отличие, скажем, от Кореи или Вьетнама) относились к воспринимаемой традиции достаточно «переборчиво», усваивая то, что им импонировало, и оставляя без внимания многое из того, что для их властвующих сообществ было неприемлемым (особенно в отношении социально–политической и юридически–правовой сфер).

Известная неполнота восприятия заимствуемой традиции была связана с тем, что общества–реципиенты во многом еще не поднялись до необходимого для усвоения всего культурного богатства цивилизаций–доноров. Это, в свою очередь, способствовало длительному сохранению (Русь, Судан в природно–географическом смысле), а то и дальнейшему развитию (сохранившая синтоизм Япония) собственных, изначальных социокультурных форм.

Из этого следует, что если в пределах базовых для некоего региона цивилизаций (Китай, Индия, арабоязычный блок Мусульманского мира, Византия) социокультурная система определяет ведущие оппозиции в себе самой (как конфуцианство и даосизм в Китае), то в складывающихся на их периферии субцивилизационных системах такая альтернативность задается самим фактом наложения воспринимаемой извне традиции, стержнем которой является определенная религиозно–мировоззренческая конструкция, на уже в достаточной степени оформленную (раз она вывела общество на раннеклассовый уровень) собственную социокультурную систему: конфуцианско–буддийского комплекса на синтоизм, православия со следовавшим за ним шлейфом «византинизма» на славянский языческий субстрат, ислама на традиционное африканское или тюркское сознание и пр.

Такого рода восприятие чужого как высшего развивало навыки заимствования передовых достижений соседних цивилизаций и в последующие века, однако на весьма длительное время определяло известную двойственность, даже неорганичность состоящей из двух, весьма медленно притирающихся друг к другу, субстратного и суперстратного блоков, социокультурной системы.

Однако нельзя не видеть и принципиальные отличия в ситуациях, отмечаемых в Киевской Руси и Японии. Среди них, в первую очередь, следует отметить три.

Во?первых, воспринимавшаяся японцами буддийско–конфуцианская традиция была гораздо более толерантной к местным обрядовым формам и религиозно–мифологическим воззрениям, соединенным в комплексе синтоизма, чем византийское православие к восточнославянскому язычеству. Это во втором случае определяло перманентное состояние внутрикультурного конфликта, сочетавшееся со стремлением различных социальных групп в разные периоды идентифицироваться с той или другой субкультурой. В первом же случае складывались нормы взаимной терпимости и толерантности, что способствовало более органичному синтезу местного и заимствованного наследия в единую, но широко вариативную, национальную социокультурную систему.

Во?вторых, история Древней Руси может рассматриваться в ключе перманентного противоборства с чуждым ей кочевым миром как постоянной внешней угрозой, в конечном счете, разрешившейся катастрофой Батыевого нашествия, тогда как Япония не знала ничего подобного. Реальную внешнюю опасность она испытала лишь в 1274 и 1281 гг., однако оба раза тайфун помог японцам избежать монгольско–китайского завоевания. Поэтому, если история Японии, при всех происходивших в ней междоусобных распрях, сохраняет историческую последовательность и внутреннюю логику (чему способствовала и сакрализация императора как общенационального символа), то развитие Древней Руси оказалось принципиально деформированным под действием внешних факторов.

В?третьих, различной была судьба базовых по отношению к Японии и Руси цивилизационных структур — Китая и Византии. Если Китай в принципе сохранял свою монолитность и самоидентичность даже если попадал под власть чужеземных захватчиков (монголов с их династией Юань или маньчжуров — династия Цин), а потому Япония всегда могла обращаться к его живой социокультурной традиции, то Византия, разрушенная крестоносцами в начале XIII в и окончательно поглощенная турками в середине XV в., уже в предтатарский период мало что из своего наследия транслировала на Русь. После взятия Константинополя султаном Мухамедом II она и вовсе превратилась в некий ирреальный символ православной государственности.

Но ошибочно было бы думать, что поздняя Византия все равно ничего не могла бы дать возрождавшемуся в XV–XVI вв. восточнославянскому миру. Оказавшись перед лицом неизбежной гибели, поздневизантийское общество выработало яркую гуманистическую культуру697, своеобразно сочетавшуюся с высокой религиозной мистикой исихазма698. Но раскрыться этому социокультурному феномену в угасавшей Византии уже не было дано. Унижение Флорентийской унии обернулось лишь очередным предательством Запада.

Киевская Русь, таким образом, оказывается ключевым звеном, связывающим Византийско–Восточнохристианскую и Православно–Восточнославянскую цивилизации. С одной стороны, она является автономной субцивилизационной подсистемой в системе первой, образуя в то же время отдельную макроэтническую общность. С другой — является первым этапом развития Православно–Восточнославянской цивилизации, которую (за пределами Украины) обычно называют просто Русской. Такое ее определение является вполне правомерным в том случае, если усматривать в ее основе понятие «Русь» в его предельно широком смысле, включая в него Киевскую Русь с ее среднеднепровским ядром («Русская земля» первоначального летописания), Гали цко-Волы некую Русь так же, как и Владимиро–Суздальскую, Новгород и Полоцк, Русь Московскую, но и Русь Литовскую (православные территории современных Беларуси и Украины в составе Великого княжества Литовского, позднее — Речи Посполитой), а также собственно Украину, Беларусь и Московию–Россию с обширной зоной ее колонизации в лесной полосе Северной Евразии.