Книга: Макрохристианский мир в эпоху глобализации

Восточнохристианская цивилизационная система и Православно–Восточнославянская цивилизация (Ю. В. Павленко)

Восточнохристианская цивилизационная система и Православно–Восточнославянская цивилизация (Ю. В. Павленко)

А. Дж. Тойнби до конца своих дней колебался, следует ли считать Византию и Русь–Россию единой Восточнохристианской цивилизацией или более правильно разграничивать их, понимая в качестве родственных и преемственно связанных друг с другом. В этом отношении тойнбианский взгляд принципиально отличен от вывода О. Шпенглера, который (явно неправомерно) относил Византию и Мусульманский мир к одной, «магической», культуре и при этом в качестве чего-то совершенно отличного выделял «русско-Сибирский» культурцивилизационный тип, предвидя его раскрытие в будущем.

Иной подход присущ русской национально–почвеннической традиции, наиболее весомо во второй половине XIX в. представленной Н. Я. Данилевским. Этот мыслитель считал возможным говорить об особом славянском культурцивилизационном типе, якобы наиболее полно и адекватно воплощенном в России. С тех пор, а по сути и ранее, со времен споров «славянофилов» с «западниками», в российском общественном сознании присутствует мысль об особой «Славянской цивилизации».

Однако выделять цивилизации по этническому критерию нет оснований, поскольку, Во?первых, каждая из великих и общепризнанных в таковом статусе цивилизаций полиэтнична (Западнохристианская, впоследствии Новоевропейско–Североамериканская, Мусульманско–Афразийская, Индийско–Южноазиатская, Китайско–Восточноазиатская и пр.) и, Во?вторых, многие макроэтнические общности распределены между двумя и более цивилизационными мирами. Яркий пример тому дают сами славяне, одна часть которых (русские, болгары, сербы и пр.) относится к восточнохристианской традиции, тогда как другая (поляки, чехи, хорваты и пр.) составляет пусть и периферийную, но неотъемлемую часть Западного мира. При этом среди славян мы знаем и этническую группу, относящуюся к Мусульманской цивилизации (боснийцы), тогда как западные украинцы, свидетельствуя о «пограничности» своего цивилизационного положения, исповедуют христианство в греко–католической (униатской) форме.

Поэтому, в противовес Н. Я. Данилевскому, славянофилам и почвенникам К. Н. Леонтьев имел все основания утверждать: славянство (как и любая другая этническая общность подобного плана) суть нечно аморфное и в цивилизационном (как мы бы сказали) смысле невыразительное единство. В противоположность ему он выдвигал образ «византинизма» как яркого, целостного и самобытного явления культурцивилизационного порядка699. Однако говорить об идентичности Византии и Московского царства — Российской империи в каком бы то ни было смысле не решался и он. Относительно же Советского Союза или современной России это выглядело бы вообще нелепостью.

Исторический материал, как и устоявшиеся представления о циклической природе изменений в жизни отдельных цивилизаций, склоняет к выводу о том, что при всей близости духовных основ Византийско–Восточнохристианского и Православно–Восточнославянского миров их следует различать как две преемственно связанные, но все же отдельные цивилизации. При этом их историческую общность можно передавать понятием Восточнохристианская цивилизационная система (мир).

Необходимость четкого различения Византийско–Восточнохристианской и Православно–Восточнославянской цивилизаций обусловливается прежде всего (но не единственно) тем обстоятельством, что к концу Средних веков (особенно в третьей четверти XV в.) первая из них практически прекратила свое самостоятельное существование, тогда как вторая только начала оправляться от катастрофы монгольского завоевания. С 1453 г., когда турки взяли Константинополь, до 1480 г., когда Москва окончательно освободилась от власти золотоордынских ханов, не было ни одного сколько-нибудь значительного православного независимого государства. В XVI в. заметными на карте мира были лишь два независимых государства восточнохристианской традиции, вообще не знавшие о существовании друг друга: Московия в заснеженных хвойных лесах Восточной Европы и зажатая на высокогорье между джунглями и пустынями, отрезанная от моря мусульманами Эфиопия в Восточной Африке.

Конечно, восточнохристианская культурцивилизационная традиция на Балканах, в Эгеиде, Малой Азии и Восточном Средиземноморье, в Закавказье и Крыму сохранялась и под властью турок. Однако ее творческая жизнь там, как и на Африканском роге, прекратилась. В то же время, актуализируя наследие Киевской Руси и отсвечивая последние творческие лучи заходящего солнца христианского Востока — исихазм, духовная и политическая жизнь просыпалась в Православно–Восточнославянском ареале. Этому здесь соответствовала и активизация этноинтеграционных процессов. Результатом стало становление современных восточнославянских народов.

С рубежа XV–XVI вв. Православно–Восточнославянский этнический массив, разделенный между католическими Польшей и Литвой, с одной стороны, и Московией (выступающей в роли наследницы Золотоордынской субевразийской системы) — с другой, начинает все более структурироваться в политическом, религиозно–культурном и национальном отношении. Это определялось, прежде всего, следующими тремя обстоятельствами цивилизационного плана:

   1.  Исчезновением Византийско–Восточнохристианской цивилизации как самодостаточного, имеющего независимое (определяющееся самое из себя) основание социокультурного мира. Это имело явно негативное значение. В эпоху Киевской Руси и, тем более, в XIV — начале XV вв., во время второй (связанной с духом исихазма) волны греко–болгарского влияния, восточнославянский мир воспринял византийское (тем более связанное с ним античное) наследие далеко не в полном объеме. Русь видела, прежде всего, церковный лик Византии, но едва прикоснулась ко второму полюсу ее социокультурной основы, непосредственно продолжавшему позднеантичную традицию светской образованности.

   2.  Непосредственной угрозой со стороны Мусульманской цивилизации в лице могущественной Османской империи восточному славянству, шире — всей Восточно–Центральной Европе. Чтобы представить масштаб этой опасности, вспомним хотя бы завоевание турками Венгрии в 1526 г., две турецкие осады Вены (в 1529 и 1683 гг.), сожжение крымскими татарами, вассалами турок, Москвы в 1571 г., широкомасштабные упорные сражения между турецко–татарскими и польско–украинскими войсками на Цецорских полях в 1620 г. и под Хотином в 1621 г., наконец Чигиринские походы турок в 1677 и 1678 гг., во время которых под угрозой удара оказался и Киев.

   3.  Коренная трансформация Западнохристианской цивилизации в Новоевропейско–Североамериканский цивилизационный мир, связанная с такими явлениями, как Возрождение, Реформация, Великие географические открытия, а также появление капитализма, утверждение абсолютных монархий в ряде европейских государств и становление в приатлантических странах Европы новоевропейских наций. В результате протестантско–католический Запад утверждается в качестве динамического, системообразующего центра опережающего развития в пределах Макрохристианского цивилизационного мира, охватывающего также функционально зависимые в своем развитии от него цивилизационные общности православной Восточной Европы и подвластной испанцам и португальцам Латинской Америки. При этом польский экспансионизм в восточном направлении (апогеем которого стала оккупация Москвы в 1610–1612 гг.) типологически соответствует захватническим акциям испанцев и португальцев в Новом свете, на побережьях Африки и в Мировом океане. Иберийские народы на западе и поляки со шведами на востоке, будучи сами окраинными в утверждающейся Новоевропейско–Атлантической цивилизационной системе, в XV–XVII вв. играли авангардную роль в формировании возглавляемой Западом планетарной системы Макрохристианского мира.

При этом в пределах Польши и Великого княжества Литовского, образовавших в 1569 г. единое федеративное государство — Речь Посполитую, и в рамках Великого княжества Московского, провозгласившего себя при Иване III, а затем вновь при Иване IV, царством, историческое развитие двух соответствующих частей Православно–Восточнославянской цивилизации было весьма отличным700.

В украинско–белорусских землях цивилизационное развитие в течение второй половины XVI — первой половины XVIII вв. имело социально–культурный характер, тогда как в рамках Московского царства, трансформировавшегося в Российскую империю — характер социально–политический. Социокультурное развитие Беларуси и Украины определялось разносторонним взаимодействием с Западнохристианско–Новоевропейским, уже пережившим Ренессанс и Реформацию, миром; взаимодействием, строившимся по тойнбианской модели «вызов — отклик».

Социально–политический вызов со стороны Польши (ставший особенно жестким после Люблинской унии 1569 г.) определил массовый переход ранее православных княжеских домов и шляхты в католицизм с последующим их включением в правящий класс Речи Посполитой. В то же время он стимулировал ускорение процессов самоорганизации средних слоев украинского и, отчасти, белорусского общества в виде создания городских православных братств, казачьих структур во главе с Запорожской Сечью и активизации церковно–просветительской жизни (деятельность К. К. Острожского, возрождение Киево–Печерской лавры и пр.).

Религиозно–культурный вызов со стороны Ватикана, в частности поднявшая бурю общественного негодования Брестская уния 1596 г., привел к образованию особой, греко–католической (униатской) церкви и на два десятилетия обезглавил украинско–белорусское православие. Однако многолетними упорными усилиями части сохранившего верность православию духовенства, киевских мешан и запорожских казаков во главе с гетманом П. Сагайдачным в 1620 г. была восстановлена Киевская православная митрополия, руководство которой взял на себя И. Борецкий. Установка сменившего его П. Могилы на открытость западным веяниям при неизменной опоре на отечественную, святоотческую традицию оказалась для того времени наиболее продуктивной.

Деятельность П. Могилы определила церковно–просветительское обновление украинского православия, символом которого стала знаменитая Киево–Могилянская академия с плеядой таких выдающихся мыслителей и церковных деятелей, как сам митрополит, а также И. Гизель, Л. Баранович, С. Яворский, Ф. Прокопович и ряд других, вплоть до Г. Сковороды. В результате к концу XVII в. староукраинская культура вполне адаптировала на собственных основаниях достижения народов центральноевропейско–католического круга, выработала собственные философско–теологические основания и художественный стиль, известный под названием «украинского барокко».

Параллельно в течение второй половины XVI — середины XVII вв. в Украине сложились самобытные формы социальной самоорганизации (городские братства в условиях действия в большинстве городов магдебургского права, казачья гетманско–полковая административно–военная система, самобытная церковная организация с элементами выборности и пр.). Данному обстоятельству содействовал и сопутствовал утвердившийся в Киеве со времен П. Могилы дух культурно–конфессиональной толерантности (конечно, относительной, но никак не меньшей, чем в ведущих государствах Европы того времени, где еще гремели последние окрашенные религиозным фанатизмом войны — Тридцатилетняя, и революции — Английская).

Подобные процессы имели место и в Беларуси, причем в первой половине XVI в., во времена Ф. Скорины, здесь они проявлялись даже более выразительно. Однако впоследствии более стабильное состояние белорусского общества в рамках вошедшего (без Украины) в состав Речи Посполитой Великого княжества Литовского определило его относительную инертность. Между тем, входя в состав канонической территории Киевской митрополии, белорусские земли и в XVII–XVIII вв. были органически сопричастны культурному процессу, центром которого был Киев. Ярким примером тому является личность Симеона Полоцкого, сыгравшего выдающуюся роль и в деле просвещения Московского царства.

Результатом работы православных украинско–белорусских, прежде всего киевских, культурно–церковных деятелей конца XVI — начала XVIII вв. стал самобытный синтез западных, в их преимущественно (но не только) католически–центральноевропейских формах, и местных, национальных традиций на прочном фундаменте православия, обновленного и развитого в соответствии с требованиями и духом времени. Этот, без преувеличения, подвиг в культурно–просветительском отношении обеспечил саму возможность дальнейшего развития Православно–Восточнославянской цивилизации как чего-то особенного и самобытного в пределах Макрохристианского мира, где к тому времени, прочно и надолго, ведущую роль взял на себя Запад.

Совершенно иначе, более во взаимодействии и противостоянии с Тюркской (в татарской форме) субцивилизацией Мусульманско–Афразийского мира, чем с собственно Западом, происходило становление и первоначальное развитие Московско–Российской части Православно–Восточнославянской цивилизации. Раннее утверждение единого общепризнанного политического центра в лице Москвы, взаимодействие с достаточно сильными, но в принципе (с конца XV в.) не угрожающими политическому существованию православного царства татарско–мусульманскими государствами, а также отсутствие повседневного контакта с более богатым и интеллектуально изощренным оппонентом (в городах Украины и Беларуси) определили преимущественное развитие государственных институтов московского общества при его подозрительном и предубежденном отношении ко всему иноцивилизационному.

Отстаивание своего духовного наследия строилось не на его модернизации через творческое освоение чужого, в частности западнохристианского, культурного опыта, а путем жесткого, принципиального отторжения всего «не–своего», за исключением разве что достижений в области военной техники. Попытки части образованных московитов при Иване III и в последующие времена перенять элементы Западной цивилизации сталкивались со стеной общественного непонимания и неизменно пресекались.

Московское царство строилось по мобилизационному принципу военного лагеря, находящегося в кольце врагов, с жесткой властной структурой, оборонным сознанием и отношением к инородным идейно–культурным веяниям как к проявлениям вражеской пропаганды. Это способствовало государственно организуемой консолидации (а иногда, как при Минине и Пожарском, и самоорганизации) населения, но препятствовало приобщению к активно разворачивавшемуся на Западе в XV–XVII вв. процессу цивилизационной трансформации, начало которому положили Возрождение, Великие географические открытия и Реформация.

Таким образом, в силу известных обстоятельств, среди которых в первую очередь следует назвать падение Византии, монгольские завоевания и польско–литовскую экспансию на восток, судьбы населения южных и западных земель Руси, с одной стороны, северных и восточных, с другой — заметно разошлись. Не утрачивая черт цивилизационного единства, они образовали отдельные субцивилизации, которые условно можно было бы назвать Западно–Православно–Восточнославянской (украинско–белорусской), во многом тяготеющей к культурно–цивилизационной общности Центральной Европы и Карпатско–Балканского региона, и Восточно–Православно–Восточнославянской (московско–российской).

Первая, украинско–белорусская, при повседневном взаимодействии с периферийными, польско–литовскими, формами Западного мира, выработала оптимальный для своего времени духовно–культурный синтез собственных традиций с западной, преимущественно барокковой культурой католическо–центральноевропейского образца. Ведущая роль в этом принадлежала Киеву с его знаменитой Академией. Художественно это нашло выражение в архитектуре, изобразительном искусстве и литературе украинского барокко, интеллектуально — в украинской религиозно–философской традиции XVII–XVIII вв. Но попытка конституировать себя в форме казацкого государства, при всех достижениях на этом пути в годы гетманства Б. Хмельницкого, в целом потерпела неудачу. В противоположность этому московско–российская субцивилизация, остававшаяся в течение нескольких столетий внутренне чуждой Западу и не склонной воспринимать его культурные достижения (кроме военно–технических), создала мощное государство, простиравшееся с середины XVII в. от Днепра до Тихого океана.

Российский XVI в. прошел под знаком энергичного подъема и стремительного, начавшегося с Ливонской войны и Опричнины, банкротства Московского царства, завершившегося в первом десятилетии следующего столетия катастрофой Смутного времени. Самоуверенно–экспансионистский стиль поведения на международной арене Ивана Грозного, ввязавшегося в войну с чуть ли не всей Северной и Центральной Европой (при незавершенности борьбы с Крымским ханством и его сюзереном — Османской империей), сменился осторожностью времен Михаила и начала правления Алексея Романовых. При всей непоследовательности их политики общей тенденцией стало стремление к интегрированию в состав Московского царства Украины и Беларуси, удавшееся тогда лишь частично.

Однако не менее существенным был и процесс утверждения культурной доминанты образованных киевлян, преимущественно имевших духовные звания, в Москве в течение второй половины XVII в. Западные веяния проникали в Москву не столько через Немецкую слободу или, тем более, Архангельский порт, сколько через Украину и Беларусь в уже православно–адаптированной форме. Так закладывались основы обновленного, пронизанного западным влиянием, синтеза традиций и наработок двух основных компонентов Православно–Восточнославянской цивилизации — западного, украинско–белорусского, и восточного, московско–российского.

К концу XVII в., тем более в течение первой трети XVIII в., на цивилизационном уровне украинско–московский культурно–политический синтез в общих чертах был достигнут. И если Москва, а затем Петербург утверждались в роли «Третьего Рима», то Киеву, «матери городов русских», отводилось почетное место «Второго Иерусалима», а то и «Вторых Афин». Аккумулированный в Киеве культурно–церковный потенциал был направлен на построение Петровской империи — не случайно рядом с царем–реформатором мы видим масштабную фигуру идеолога и проектировщика его преобразований Ф. Прокоповича.

Конечно, построение и возвышение Российской империи осуществлялось за счет и в ущерб интересов Украины и в этом смысле принятое после долгих колебаний решение И. Мазепы выступить в Северной войне на стороне Карла XII нельзя сводить к плоскости сугубо личных мотиваций. Однако не следует забывать, что при Петре I и Екатерине II, действовавших уже в соответствии с принципами западного абсолютизма, вопреки не только украинским казачьим, но и московским государственным и церковным традициям, попрание национальных и региональных прав и свобод осуществлялось на всем пространстве империи. По отношению к Украине оно, в принципе, было не более жестоким, чем относительно традиционных норм и привычного уклада жизни самой России (квинтэссенцией чего было яростно преследуемое старообрядчество).

Украинский народ, по словам Л. Н. Гумилева, «в XVIII в. завоевавший ведущее место в Российской империи»701, был полноправным участником всех сфер жизни этой державы с первых до последних дней ее существования. Его угнетенные классы подвергались эксплуатации не в большей степени, чем русского или любого другого, входящего в ее состав народа, тогда как представители высших слоев (Скоропадские, Кочубеи, Галаганы, Ханенки и пр.) были полностью включены в состав господствующего сословия империи. Все лично свободные люди украинского (как и русского или белорусского) происхождения через получение образования и государственную службу, творческие достижения, предпринимательскую активность и пр. продвигались по социальной лестнице на равных правах. Играла роль не национальность, а вероисповедание, да и ограничения, в сущности, распространялись лишь на адептов иудаизма.

Сказанное позволяет рассматривать созданную Петром I (при активнейшем участии образованных украинцев вроде С. Яворского или Ф. Прокоповича) империю как явление не столько национального (таким были Московское царство и казачья Украина — Гетманщина), сколько цивилизационного порядка. Господство в ее общественно–культурной жизни русского языка, каким он выступал и в советское время, свидетельствует лишь о том, что в силу вполне понятных исторических обстоятельств он стал общеупотребимым языком общения на имперско–цивилизационном уровне.

При этом не следует забывать, что речь идет о новом, литературном русском языке, разрабатывавшемся в петровские времена образованными украинскими книгочеями на основании старой украинской грамматики М. Смотрицкого с широким внедрением церковнославянской и староукраинской лексики. В своем законченном выражении он отличался от живых русских диалектов, распространенных в пределах бывшего Московского царства, не менее, чем от украинских (особенно среднеднепровско–левобережных) диалектов того времени.

В этом отношении русский литературный (обший для всех образованных восточных славян) язык XVIII в. подобен созданному тысячелетием ранее Кириллом и Мефодием церковнославянскому языку, который также не соответствовал ни одному из существовавших в то время наречий, но, вобрав лексику многих из них, был понятным во всем славянском мире. Подобным образом, на основе различных диалектов Аравии, возник литературно–канонический арабский язык домусульманских поэтов (Имруулькайса и пр.) и Корана.

Как справедливо писал Н. С. Трубецкой, «на рубеже XVII и XVIII веков произошла у к р а и н и з а ц и я в е л и к о р у с с к о й д у х о в н о й к у л ь т у р ы (разр. — Н. Т.). Различие между западнорусской и московской редакциями русской культуры было упразднено путем искоренения московской редакции, и русская культура стала единой». Далее этот выдающийся ученый продолжает: «Эта единая русская культура послепетровского периода была западнорусской — украинской по своему происхождению, но русская государственность была по своему происхождению великорусской, а потому и центр культуры должен был переместиться из Украины в Великороссию. В результате и получилось, что эта культура стала не специфически великорусской, не специфически украинской, а о б щ е р у с с к о й»702. О непосредственном и прямом влиянии украинского языка на формирование русского литературного языка и русской культуры писали и многие украинские ученые, в частности И. Огиенко703 (впоследствии митрополит Илларион).

Общерусской эта культура была, разумеется, в смысле Православно–Восточнославянской, существенно «западнизированной» с петровского времени, т. е. культурой не национального, даже не просто имперского, а цивилизационного плана (что, разумеется, предполагает и ее этническое измерение). Иными словами, общерусская и украинская культуры с обслуживающими их языками соотносятся между собой не столько как две национальные культурно–языковые формы (подобно французской и немецкой или польской и чешской), а как цивилизационная и этнонациональная (как санскритоязычная и развивавшиеся на национальных языках хинди, урду, бенгали и пр. в Индии или латиноязычная и этнонаииональные культуры средневековой Западной Европы).

Такое состояние суть явление не исключительное, а, в широком историческом масштабе, вполне обычное для практически всех цивилизационных миров (Китайско–Восточноазиатского, Индийско–Южноазиатского, Мусульманско–Афразийского, Византийско–Восточнохристианского, Западнохристианского с эпохой Возрождения, а в значительной степени, и Контрреформации) и больших субцивилизационных блоков (Иранского в пределах Мусульманско–Афразийской или Славянского в системе Византийско–Восточнохристианской цивилизаций). Напротив, отсутствие языково–определенного культурцивилизационного пласта — явление уникальное и характерно (да и то не в полной мере, поскольку в Европе до начала XX в. повсеместно еще учили в гимназиях латынь) только для Новоевропейско–Североамериканской цивилизации со времен Французской революции.

Сказанное проясняет состояние действительной и искренней сопричастности к обеим культурно–языковым системам — украинской этнонациональной и российской цивилизационной — большинства общественных и культурных деятелей украинского происхождения, и не только Ф. Прокоповича или Н. В. Гоголя, М. А. Максимовича или В. И. Вернадского, но и Т. Г. Шевченко, писавшего по-русски не только художественную прозу, но и дневники. Украинское как национальное и российское как цивилизационное для большинства людей такого плана в Украине (тем более, с коррекцией на ее национально–культурную специфику, в Беларуси) и сегодня не исключают, а взаимодополняют друг друга.

В то же время иную ситуацию наблюдаем в западноукраинских областях, где национальная культура развивалась в иноцивилизационном контексте, под влиянием польской и, отчасти, немецкой, но в условиях решительной конфронтации с ними, особенно с первой. В отличие от Т. Г. Шевченко, тем более его друга Н. И. Костомарова, которые были вполне «своими» в литературно–художественных и научных кругах Петербурга, И. Я. Франко, будучи прекрасно знаком с польской и немецкой культурами, к ним не принадлежал.

Обобщая сказанное, мы можем констатировать, что на рубеже XVII–XVIII вв. в результате синтеза ранее развивавшихся параллельно украинской культурной и московской политической традиций, при существеннейшей трансформации под воздействием Запада и как бы в тени его цивилизации, по крайней мере на его восточной периферии, институционально (в виде империи) оформилась Православно–Восточнославянская («Русская» в предельно широком смысле этого слова, в том его значении, в каком по-украински понятие «Руська» отличается от «Російська») цивилизация.

Последовавшие за петровскими преобразованиями два века ознаменовались крупными военно–политическими достижениями и культурными успехами Православно–Восточнославянской цивилизации в целом и отдельных, составляющих ее, народов. Однако «Второе Смутное время» начала XX в., при всей его связи с неблагоприятными внешними обстоятельствами (поражение в войне с Японией и истощение в ходе Первой мировой войны) продемонстрировало как изначальные, так сказать, «социогенетические» пороки, заложенные в самом основании как петровской абсолютистской системы, так и в просчетах при ее модернизации во времена «великих реформ» Александра II.

Следует отметить характер внутрикультурной дуальности Православно–Восточнославянской цивилизации, особенно рельефный с эпохи петровских преобразований. Он состоит в достаточно странном, отчасти механическом симбиозе западнических, в значительной мере государственнических, а затем и интеллигентских, социокультурных форм с традиционалистски–народными, православными, содержащими множество языческих элементов, формами.

Болезненное противоречие между ними отмечала вся русская классика, а особенно остро уже упоминавшийся нами П. Я. Чаадаев в своих «Философических письмах». В XX в. об этом писали многие, может быть, наиболее ярко Н. А. Бердяев704. Народно–церковное и государсгвенно — (интеллигентско-) — светское начала были гетерогенными по происхождению, «своим», отечественным, и «чужим», западным. Та форма их синтеза, которая была достигнута в Киеве XVII — начала XVIII вв. (на отрезке времени от П. Могилы до И. Мазепы), была органична для украинских условий того времени. Но эксперимент по гибридизации западно–светского и народно–церковного во имя построения великой империи оказался далеко не во всем удачным.

Киево–могилянская, в своей основе латинско–церковнославянская, ученость органично вошла в плоть и кровь староукраинской культуры, преобразив и возвысив ее. Но во всероссийском масштабе подобного не произошло. Западное просвещение не смогло или не успело до начала XX в. укорениться в толще русского народа. Оно лишь разложило духовные основания его мировоззрения и жизнеустройства, что если и не породило, то, по крайней мере, усугубило катастрофу 1917 г.

В петровской, военно–бюрократической и крепостнической, империи человек оказался лишенным свободы в гораздо большей степени по сравнению не только со странами Западной Европы, с Киевской Русью или казачьей Украиной, но и Московским царством. Если Запад в течение столетий развивался за счет раскрепощения личности и ее труда (при правовом оформлении соответствующих изменений), то в Российской империи закрепощение народных масс в течение XVII–XVIII вв. неизменно усиливалось, при наличии с середины XVIII в. и противоположных тенденций по отношению к высшему классу («Указ о вольности дворянства» и пр.). Но и в последнем случае либеральные тенденции (при Елизавете, Екатерине II, Александре I) сменялись противоположными (при Петре III, Павле, Николае I). Новое, уже тотальное порабощение личности мы видим в XX в. в первой, ленински–сталинской половине периода большевистского господства.

Петровская империя (как впоследствии в еще большем масштабе СССР) в своем экономическом развитии была ориентирована не на интенсивную (благодаря раскрытию частной инициативы, изобретательству, стимулированию личных мотиваций к труду и успеху), а экстенсивную модель. Ставка делалась на безжалостную, организуемую или обеспечиваемую государством, эксплуатацию казавшихся неограниченными природных и человеческих ресурсов. Достаточно вспомнить крепостные заводы, а потом сталинские лагеря. При жестком централизованном управлении и заимствовании западной техники это порою обеспечивало успех.

При крепостной системе разгромили Наполеона. Жестко централизованная экономика во многом обеспечила победу в Великой отечественной (как важнейшей составляющей Второй мировой) войне. Но после военных успехов, связанных с сверхнапряжением бесправного народа, наступал кризис, совпадавший с технологическим рывком (переход к паровым машинам, компьютеризация) на Западе. Его следствием стали неожиданные неудачи в Крымской и Афганской войнах. Попытки преодоления кризиса были связаны с малоэффективными реформами (Александра II, перестроечных и постсоветских лет), которые лишь обостряли общественные противоречия, становясь предвестниками краха всей системы.

Закрепощение личности (без чего мощную военно–бюрократическую многонациональную державу в принципе было невозможно создать), давая временный эффект усиления страны, в дальнейшем определяло ее крах. Однако если Российская империя простояла все же три столетия, то гораздо более жестокая и бездушная тоталитарная советско–коммунистическая не просуществовала и века. Немаловажную роль в относительно быстром (по историческим меркам) крахе последней сыграла ее (но, естественно, не общества в лице лучших его представителей) принципиальная воинствующая бездуховность.