Книга: Макрохристианский мир в эпоху глобализации

Постмодернистская мифологизация национальных историй в Российской Федерации (В. А. Шнирельман)

Постмодернистская мифологизация национальных историй в Российской Федерации (В. А. Шнирельман)

Начиная со второй половины 1980?х гг. в СССР, а затем и в России наблюдались лавинообразный распад единой национальной идеологии, ее фрагментация и замена ее мозаикой микроидеологий, вырабатываемых самыми разными, прежде всего этническими группами. Это не являлось спецификой нашей страны, а отражало глобальное явление, охватившее мир в последние десятилетия и получившее название постмодернизм.

Дело в том, что по мере упрочения и развития демократии сложность общественной структуры возрастает и на политическую сцену все чаще выступают группы, находившиеся ранее в приниженном, зависимом или угнетенном состоянии и обреченные тем самым на молчание. Лишь демократия позволяет им заговорить своим собственным голосом. Обладая особыми интересами и ведя поиски своего места на общественно–политической палитре современного общества, такие группы культивируют свои собственные идеологии, сильно отличающиеся от тех, которые разделяются или до недавнего прошлого разделялись большинством населения.

Вместе с тем модернизация болезненно переносится и многими из тех, кто относится к доминирующему населению и чувствует определенный дискомфорт в условиях кардинальной ломки прежних устоев. Это также создает почву для появления весьма специфических постмодернистских идеологий, ставящих своей целью восстановить душевный баланс и психологически компенсировать группу за понесенные тяготы и лишения. В результате мир постмодернизма теряет прежнюю идеологическую однородность, он становится необычайно многообразным и заставляет человека искать свою нишу в этом море плюрализма.

Ядро упомянутых идеологий, как правило, составляет историческая версия, придающая данной группе особое место в обществе, устанавливающая ее глубокие исторические корни и приписывающая ей выдающиеся заслуги в развитии человеческой культуры и цивилизации. Поэтому приход постмодернизма отмечен прежде всего битвой за историю. Ведь модернизм как бы навязывает всему населению страны единую унилинейную версию развития мира, отвечающую интересам доминирующей группы и потому не терпящую отклонений. Не удивительно, что эта версия отмечена изрядной долей телеологии.

В свою очередь постмодернизм дерзко порывает с этой традицией и выдвигает свои исторические версии, ставящие под сомнение саму идею причинности и закономерности в развитии человечества. Он исходит из того, что любая версия истории, выработанная учеными, является интерпретацией и конструкцией, которая отражает расстановку сил в обществе и имеет отношение не столько к реальной истории, сколько к структуре властных отношений763. На Западе постмодернизм смело бросил перчатку европоцентризму, объявлявшему европейскую культуру высшим достижением человечества, а ее исторический путь — магистральной линией развития для всех остальных неевропейских культур764. Постмодернизм начертал на своих знаменах лозунги плюрализма и мультикультурализма, и отрицание им универсалистских принципов фактически означало бунт против доминирования элиты, против социальных или этнических привилегий и дискриминации.

В политическом плане это было выступлением за уважение прав этнических меньшинств, культурам которых угрожала официальная государственная политика унификации и гомогенизации765. Тем самым постмодернизм выступил и против классического варианта представительной демократии, отдающей предпочтение мнениям большинства населения и оставляющей без внимания иные взгляды, выражаемые меньшинствами766. Однако внешне это движение сплошь и рядом принимало и принимает форму борьбы за право на свою версию локального, этнического или социального прошлого. Кстати, речь идет не только об особых этнических группах, которые ревностно относятся к своей специфической истории, но фактически о любых меньшинствах или группах, чувствующих свою ущемленность в современном мире — сексуальных и религиозных меньшинствах, региональных и культурных группах, женском движении. Феминизм — одно из весьма влиятельных общественно–политических движений на Западе, которое в последние 10–15 лет оказывает существенное влияние на интерпретацию истории, в том числе, первобытной.

Вместе с тем нетрудно заметить, что эта борьба за историю фактически выражает борьбу групповых интересов. Она не только не снижает межгрупповые конфликты, но выводит их на новый виток. Будучи не в состоянии решить противоречия современного мира, постмодернизм пытается перенести их в область психологии, которой придается значительная компенсаторная функция. Поэтому в рассматриваемых исторических версиях, как правило, нет места настоящему. Зато они переполнены рассуждениями о прошлом или будущем, которые густо окрашены в утопические или мессианские тона. Парадокс этой борьбы заключается в том, что, восставая против угнетателей, против расизма и «элитистского мускулинного подхода» к истории767 и преподнося свою историю в мессианских тонах, данная группа так или иначе культивирует представление о своей исключительности, а это создает новую почву для группового неравенства, которая может реализоваться и иногда реализуется в этнократии.

Иногда постмодернистов упрекают во враждебности к гуманизму науки Нового Времени768. Более того, как уже отмечали некоторые авторы, в этом движении имеется опасность авторитаризма, фундаментализма, этнонационализма, даже расизма и фашизма769. Впрочем, все это характерно лишь для отдельных направлений постмодернизма, а не для всего движения как такового, ибо постмодернизм весьма разнороден, в нем себя уютно чувствуют самые разные политические течения770.

Из чего же складывается национальный или этнический образ прошлого? Нетрудно заметить, что в истории каждого народа есть ключевые моменты, с которыми народ отождествляет себя и свою судьбу. Например, для португальцев непреходящее значение имеет эпоха Великих географических открытий, испанцы добавляют к ней реконкисту (XV в.), греки несут в своем сердце образ античности и всегда помнят о походах Александра Македонского, монголы и тюрки с не меньшим энтузиазмом говорят об империи Чингисхана, аналогичным образом арабы чтут пророка Мухаммеда и гордятся арабскими завоеваниями в VII–VIII вв., венгры вечно будут благодарны своим предкам за обретение родины (в 1996 г. по всей Венгрии проходили торжества по случаю тысячелетней годовщины этого события), для грузин «золотой век» связан с царствованием царицы Тамар.

История некоторых народов отягощена трагическими событиями, и тогда историческая версия делает акцент на два момента — расцвет данного народа и катастрофу, приведшую его в упадок. Так, армяне помнят не только об эпохе Тиграна Великого, но и об армянской резне 1915 г.; поляки равным образом выделяют период подъема польского государства (XIV в.) и расчленение Польши в конце XVIII в. Равным образом ключевыми моментами своей истории евреи считают строительство Первого храма (X в. до н. э.), разрушение Второго храма и уничтожение государства Иудея римлянами вів. н. э., Холокост XX века.

Нетрудно заметить, что в центре внимания народов находятся события, связанные, Во?первых, с обретением родины, Во?вторых, с формированием и расцветом своей собственной государствености, В?третьих, с великими завоеваниями, и, В?четвертых, с ужасной катастрофой, прервавшей поступательное развитие данного народа. Почему особым образом выделяются именно эти моменты? Первый из них легитимизирует право данного народа на территорию, второй позволяет считаться политическим субъектом и дает право на образование своей государственности, наконец, третий и четвертый, несмотря на их полную противоположность, представляются сильными аргументами для того, чтобы занять достойное место в современном сообществе народов. О том, насколько такой исторический образ важен для народа, свидетельствует хотя бы тот факт, что после образования Республики Македония Греция тут же заявила решительный протест против ее названия, усмотрев в этом покушение на сакральный образ своего славного прошлого.

Рассматривая все подобного рода примеры, нетрудно убедиться в том, что речь идет не столько об истории, сколько об этноисторическом мифе, который создается городской интеллигенцией и потребляется основной массой населения через средства массовой информации, художественную литературу и путем школьного образования. В современную эпоху такой миф обретает особый смысл. Дело в том, что в ходе модернизации происходит унификация культуры, и многие народы, живущие в многонациональных государствах, теряют свои традиционные хозяйственные системы, обычаи и социальную организацию, народную культуру и нередко даже родной язык. Основное, а порой и единственное, на чем держится их этническая идентичность, это сказания о великих предках и их славных деяниях, о блестящих достижениях своей культуры в глубоком прошлом. Поэтому такие представления о прошлом тесно связаны с самоидентификацией, и есть основания предполагать, что по мере развития модернизации роль этих представлений будет возрастать.

Следует отметить, что формирование мифологизированного образа прошлого не является только «конструктивным» актом; оно имеет и огромное «инструментальное» значение в борьбе за повышение политического статуса, за доступ к экономическим и финансовым ресурсам, за контроль над территорией и ее природными богатствами, и, наконец, за политический суверенитет. Чем более блестящим представляется народу его прошлое, тем с большей настойчивостью он склонен претендовать на значительную политическую роль в современном мире. Националистическая или этноцентристская историческая версия играет огромную роль в легитимизации политических претензий или уже имеющихся политических прав — и в этом состоит ее глубокий внутренний смысл771.

Вряд ли надо объяснять принципиальную важность того, как будут складываться взаимоотношения центра и регионов в современной России. Эти взаимоотношения определяются самыми разнообразными факторами, одним из которых является идеология, отражающая борьбу центробежных и центростремительных тенденций. Речь идет о представлениях местных элит о месте данных конкретных регионов в политико–административной структуре современной России и о том, удовлетворяет ли их нынешняя ситуация, каким они видят будущее своих регионов и связывают ли они его по-прежнему с Россией.

Эта идеология далеко не всегда принимает открытую форму. Чаще она носит завуалированный характер и выражается в этноцентрических или региональных версиях прошлого, которые активно вырабатываются интеллектуалами с целью обеспечить своих соплеменников или земляков славными престижными предками, создателями замечательных культурных ценностей (письменность, величественная архитектура и т. д.) и основателями древнейших государств. При этом речь идет не столько об установлении исторической истины, сколько о конструировании исторического прецедента, который стал бы источником вдохновения для народных масс, заразил бы их творческой энергией и помог бы преодолеть нынешний кризис.

Впрочем, желание поднять жизненный тонус — лишь один из побудительных мотивов к созданию этногенетических мифов. Другой, еще более важный мотив связан с этнополитикой. Действительно, обращаясь к истории древнейшей государственности своего народа, а чаще изобретая такую государственность, которой на самом деле никогда не существовало, мифотворцы как бы пытаются опереться на исторический или псевдоисторический прецедент, который призван легитимизировать нынешние претензии на самоопределение или самостоятельную государственность и мобилизовать массы для достижения этой цели. Мало того, крайние образцы такой мифологии отличаются откровенной ксенофобией. Ведь строя миф о происхождении и о славных деяниях предков, его создатели сплошь и рядом обращаются к фольклору или к историческим событиям отдаленного или не столь отделенного прошлого, тем самым возрождая давние предрассудки, подозрения и враждебность по отношению к соседним народам. Самым тревожным в этой деятельности представляется то, что такого рода мифологемы начинают просачиваться в школьные учебники, создавая опасность формирования ксенофобий у подрастающего поколения.

Многие интеллектуалы на местах связывают возрождение народов с выработкой общенациональных идеологий, важнейшим компонентом которых считается поиск славной древней истории. Скажем, именно так понимает свою задачу спикер парламента Ингушетии Р. Плиев, по мнению которого в Республике Ингушетия можно будет добиться процветания, лишь привив народу общенациональную идею. Но «о какой идеологии можно вести речь, если мы не располагаем историей большей части населения республики?», — патетически восклицает он772.

А вот что пишет активистка якутского национального движения, этнограф У. А. Винокурова: «Если раньше древняя история якутов занимала умы исследователей с этнографических позиций, то теперь прежде всего этот интерес определяется политическими приоритетами. Изучение истории требуется для определения места и роли народа саха в становлении и развитии суверенитета Республики Саха (Якутия), обоснования его статуса как коренного народа, разработки концепции и программы его выживания, сохранения и возрождения»773.

Вообще политическое значение этнической истории стало осознаваться интеллектуалами на всем пространстве СССР, начиная с эпохи «перестройки». В этом отношении к приведенным выше цитатам можно прибавить еще одну — мнение директора Института истории Азербайджанской ССР И. Г. Алиева, высказанное им в 1988 г.: «Изучение этнической истории любого народа представляет огромный интерес, и не только познавательный, оно важно и с позиций реальной политики»774. В принципе, такое политизированное отношение к истории очень часто возникает на волне национального подъема775.

Эти цитаты могли бы служить эпиграфом к исследованию о том, что сейчас происходит на местах как в исторической науке, так и в сфере исторического образования. Общей тенденцией там является бурная деятельность местной интеллигенции по активной культивации этнического и регионального самосознания, т. е. осознания своей культурной и языковой особости, своего специфического исторического пути, своей особой стратегии выживания в местных природных и социальных условиях. Огромную роль в этом играет миф о прошлом.

Во многих случаях речь идет о кризисе идентичности, когда содержание прежнего этнонима или даже он сам перестают удовлетворять новые этнополитические реалии. Возникает необходимость нагрузить его новым смыслом или, в крайнем случае, даже заменить его, попытки чего наблюдались в 1920?е гг., скажем, в Беларуси776 и сейчас наблюдаются у ряда народов, в частности, на Северном Кавказе и в Среднем Поволжье. Здесь-то и помогает обращение к давно забытой древней истории, предоставляющей широкое поле для маневров. Но это еще не все. В центре распространяющихся сейчас этноцентристских этногенетических концепций стоят вопросы об автохтонности предков и о сохранении ими древних исконных языков, что имеет прямое отношение к борьбе за старшинство, за повышение этнополитического статуса, за суверенитет и нередко подспудно содержит идею территориальных претензий.

Интересы центробежных и центростремительных сил и находят выражение в мифах о прошлом, которые нередко принимают крайние формы, отражая высокую степень развития ксенофобии как в центре, так и на местах. Поэтому среди этногенетических мифов следует различать интегрирующие и дезинтегрирующие, а также те, которые содержат зерна откровенной ксенофобии и способствуют нагнетанию межэтнической напряженности.

Интегрирующие мифы создаются и бытуют прежде всего в русской среде, и их задачей является спасение целостности Российского государства или даже восстановление его в границах бывшей Российской империи или СССР. Скажем, в последние два десятилетия на поверхность вновь всплыла «Русская идея», и в последние годы в стране нет, пожалуй, ни одного печатного органа, который бы так или иначе не касался ее При этом множатся и широко тиражируются проекты будущего устройства России, выдержанные в откровенно шовинистических тонах, в частности, открыто призывающие к упразднению национальных автономий. Эта идеология пытается опираться на «исторический» прецедент и для этой цели ее создатели изобретают миф о славных предках, которые якобы еще в глубокой первобытности владели евразийским степным поясом, что как бы должно оправдать и увековечить существование Российской империи под руководством этнических русских или, как вариант, превратить ее в славяно–тюркское единство. Варианты этого мифа широко используются современными русскими националистами (неоевразийцами, неоязычниками, оккультистами и др.)777.

Конец 1980?х — 1990?е гг. показали всплеск популярности псевдонаучных версий этногенеза на территории бывшего СССР. Очень часто, хотя и не всегда, они были связаны с попытками реанимации старых языческих культов, в большинстве своем были проникнуты более или менее откровенно высказываемой неприязнью к соседним народам или тем этническим группам, которые живут среди представителей «титульной» нации определенного государства.

Типичным является и то, что соответствующие фантастические этнопостроения попадали на пространства бывшего СССР преимущественно из эмигрантской среды представителей соответствующих народов. Примеры этого наблюдаем в Армении, Литве, Латвии и т. п., равно как и в Украине Общей является (среди представителей народов индоевропейской общности) также попытка доказать «настоящую арийскость» своего народа. Как и в нацистской идеологии, «арийская» идея в ее русском, украинском, литовском или армянском вариантах неотъемлема от грубого национализма, антисемитизма и, почти всегда, антихристианства.

Понятно, что мифологизацией этнической истории восточнославянских народов занимаются, прежде всего, их собственные представители — главным образом интеллектуальные маргиналы, которые не имеют профессиональных знаний относительно как теории этноса вообще, так и, в частности, собственно этнической истории Евразии. Меньше всего среди восточнославянских народов такой уклон присущий белорусскому обществу. Но и в Беларуси появляются авторы, которые стремятся возродить «культ Святогора» и резко отрицательно относятся к христианству и евреям, обвиняя православную церковь в стремлении искоренить языческое наследство778. Как и представители подобных течений в России, Украине, Армении, Латвии или Литве779, они настойчиво ищут доказательств теснейших связей белорусского языка с санскритом.

Значительно шире этническая квазимифология, представленная в русских псевдонаучных изданиях, в особенности тех, которые стремятся реанимировать язычество и стоят на почве антихристианства и антисемитизма, восстанавливают расистскую идеологию фашиского образца. Так, газета «Русское дело» провозглашает: «Забвение расового чувства — одно из сильнейших преступлений христианства против человечества»780, а Ф. Разоренов (Ладомир), председатель Московского ведического центра «Коловрат», разделяет мир на отдельные «расовые центры», которые будто бы поочередно возглавляют общечеловеческое развитие. Понятно, что он, как «искренний патриот», через полтора столетия после славянофилов и Н. Я. Данилевского (которым отнюдь нельзя предъявить обвинение в расизме) пророчит переход к эпохе, когда мировое лидерство перейдет к «славяноросам», благородным потомкам ариев, которые будто походят с Русского Севера781.

Следует отметить, что ничем не обоснованное положение относительно северорусского, где-то с Приполярья, происхождения индоевропейских народов (которые безосновательно отождествляются с «арийцами», хотя собственно арии, языковые предки современных иранских и североиндийских народов, составляют лишь одну из ветвей индоевропейцев наряду с балтами, славянами, германцами и т. п.) есть довольно распространенным в русской квазиэтнологической литературе последнего десятилетия. Понятно, что среди украинских авторов эту версию не разделяет никто. Но общим для русских и украинских дилетантов есть вера в аутентичность «Велесовой книги», давно признанной в научных кругах подделкой. На этом тексте также строят этногенетические версии, пренебрегая подлинными письменными источниками и археологическими данными.

Следует констатировать, что в квазинаучных кругах современной России мы сегодня не видим какой-то самобытной псевдомифологической концепции происхождения восточнославянских народов. Утверждения об их извечном пребывании в лесной зоне России (целиком абсурдное, поскольку там сплошь доминирует финно–угорская гидронимия и до прихода славян в раннем средневековье были распространены археологические культуры, ближайшим образом родственные с уральскими и западносибирскими), про «настоящую арийскость» славян или, как любят высказываться соответствующие авторы, «славяноросов», о расовой чистоте последних, наличие у них высших сакральных знаний, особого «духа», несравнимых по высоте с другими народами культурных достижений, моральных качеств и т. п. есть не более чем адаптация старых нацистских идеологических штампов к спросу определенных кругов российского общества при условии идейного вакуума постсоветской поры.

Поэтому не удивительно, что эти фантазии, объединенные с неоязычеством и антисемитизмом, пропагандируют наиболее радикальные шовинистические группировки наподобие «Русского национального единства» А. Баркашова. Он гордится своими «историческими познаниями» в области происхождения и ранней истории славянства, главным же источником этих познаний есть неоязыческие публикации и книга В. Емельянова «Десионизация»782.

Впрочем, как показывают недавние события, зерна сепаратизма зреют и в русской среде, что выражается в дезинтегрирующих версиях древней истории, которые вырабатываются в отдельных русских регионах. Там претензии на суверенитет искусно маскируются не столько этнической спецификой, сколько апелляцией к бесценному историческому и даже доисторическому вкладу данного региона в развитие человеческой цивилизации. Например, в Екатеринбурге вышла книга, авторы которой представляют Южный Урал центром мира на том основании, что там якобы сложилась индоиранская («арийская») общность, которая и разнесла цивилизацию по всему Старому Свету783. Характерно, что один из авторов этой книги — депутат городской Думы, один из авторов проекта Уральской республики (1993 г.).

В еще большей степени дезинтегрирующие версии истории характерны для нерусских регионов, где региональному прошлому придается особое значение, преисполненное глубокого смысла. Так, казанские татары делают особый акцент на истории Волжской Булгарин или блестящих страницах истории Золотой Орды, сибирские татары столь же любовно возрождают память о Сибирском ханстве, ногайцы связывают свое происхождение с героическим веком Ногайской Орды и т. д. Иногда такие версии приходят в противоречие друг с другом, и это порождает внутренние или межэтнические идеологические конфликты. Например, в Татарстане отмечаются серьезные разногласия в понимании местной истории между татаристами (сторонниками золотоордынского происхождения татар) и булгаристами (сторонниками их булгарского происхождения)784. А на Северном Кавказе уже несколько народов (осетины, балкарцы, чеченцы и ингуши) претендуют на то, что именно их предки были создателями и основным населением Аланского царства785.

Следует отметить, что многие из этих мифов отличаются ксенофобией. Определенную тревогу по поводу дальнейших взаимоотношений русских с тюркскими народами представляет интерпретация истории Золотой Орды, которую русская традиция (за исключением евразийцев и неоевразийцев) рисует исключительно черными красками. Части русских интеллектуалов кажется бесспорным, что тюрки–кочевники не являлись создателями каких-либо заслуживающих внимания культурных ценностей и служили лишь разрушительным фактором в истории. Борьба с ними русских представляется с этих позиций как героическое деяние, направленное на спасение цивилизации.

В особенно негативных тонах русская традиция преподносит историю татарских ханств, возникших после упадка Золотой Орды. Они изображаются исключительно как этакие «разбойничьи гнезда», их покорение (в особенности, взятие Казани, завоевание Сибири) трактуется как справедливый акт возмездия, причем все эти враждебные чувства осознанно или неосознанно переносятся на современных татар, что не может не вызывать у последних вполне понятного чувства тревоги и протеста.

Одновременно в национальных регионах создаются свои мифы, нередко также отличающиеся ксенофобией и, прежде всего, антирусскими настроениями. Они апеллируют к «золотому веку», когда данный народ имел свою государственность или, по крайней мере, славился своими культурными достижениями. В них делаются попытки объяснить причины упадка или затухания прошлой «великой культуры», в чем, как правило, обвиняют каких-либо захватчиков, чаще всего русских. Традиционная для советской науки «теория наименьшего зла» безусловно отбрасывается: татары вменяют русским в вину разрушение Казанского, Крымского и Сибирского ханств, народы Северного Кавказа — опустошения, к которым привела Кавказская война; один кумыкский автор786 сетует по поводу того, что русские якобы вероломно покорили и русифицировали половцев (куманов); ему вторит марийский археолог787, упрекающий славян в том, что они будто бы беспощадно погубили некий блестящий финно–угорский «суперэтнос» эпохи бронзового века.

Таким образом, Россия вступила в век постмодернизма, и было бы наивным ожидать в обозримом будущем установления какого-либо баланса сил между центром и регионами, не говоря уже о гармонии их интересов. Хотя определенные конституционные гарантии и приняты, многое будет зависеть от их практической реализации. А тем временем этно — и регионоцентрические исторические версии, которые рассматривались выше, входят в школьные учебники. И именно на их основе идет формирование представлений у нового поколения российских граждан об историческом развитии народов и регионов и их взаимоотношениях с центром. Этим и задаются идеологические векторы будущей политической жизни и политической борьбы в России.