Книга: Всеобщая история чувств

«И тебе фугу, Брут?» Еда как поиск приключений

Нация приверженцев сенсаций может есть на обед то же самое, что и городские законодатели мод – пирожные с ревенем или малиной, копченых омаров, морского черта в листьях гибискуса, натертых малиновым маслом, запеченного в глиняной печи и подкопченного в дыму мескитового дерева. Учась в колледже, я не ела золотых рыбок, не набивалась с большой компанией в крошечный «фольксваген» и не заливала в себя водку целыми бутылками, хотя другие, пытаясь воссоздать «ревущие двадцатые», занимались такими вещами. Эпатирование буржуа всегда относилось к любимейшим занятиям студентов и художников, и порой они издевательски обыгрывали причудливые пищевые привычки богатых. В одной из классических миниатюр «Летающего цирка Монти Пайтона» кондитера допрашивают в полиции из-за того, что он торговал залитыми шоколадом лягушатами, костями и тому подобным («Без костей шоколад хрустеть не будет!» – кричал кондитер), а также насекомыми и разными запретными для еды животными, которые непременно должны были оскорбить вкус человека Запада. Мне доводилось встречать исследователей-полевиков самых разных специальностей, которые ели местную пищу – кузнечиков, пиявок или летучих мышей, тушенных в кокосовом молоке, – отчасти из вежливости, отчасти из любопытства, а отчасти, подозреваю, чтобы было о чем рассказать по возвращении в Штаты. На деле же это всего лишь питательная еда, не входящая в наш привычный рацион.

Не всегда те или иные блюда употребляют ради вкуса; порой – ради каких-то других ощущений. Однажды в Бразильской Амазонии я ела популярное блюдо «pato no tucupi» («pato» по-португальски – утка, «no» – в, «tucupi» – особым способом обработанный сок маниока), главная ценность которого в том, что соус действует как анестетик: рот после него теряет чувствительность. Виновата в этом «желтая маргаритка», растение из рода Спилантес, которое встречается по всей Бразилии и иногда используется как лекарство от простуды. Эффект оказался поразительным – казалось, будто мои губы и весь рот мелко зудели. Но многие культуры знают и еду, потрясающую в чисто физическом смысле. Я обожаю жгучие перцы и другие острые блюда, от которых рот словно обдирает пескоструйкой. Описывая такую пищу, мы говорим «вкус», на деле же имеем в виду комбинацию осязания, вкуса и отсутствия дискомфорта после того, как оцепенение или «пескоструйка» прекратятся. Сычуаньский соус из острого перца чуть ли не по-настоящему обжигает (губы от него щиплет, даже когда с едой покончено), вызывает своей серной едкостью неудержимую отрыжку[67]. Менее экстремальный пример – это наша любовь к хрустящей пище (например, моркови), которая не отличается особо выразительным вкусом, зато производит много хруста и заставляет челюсти напрягаться. Один из наиболее удачных пищевых продуктов на Земле – это кока-кола, сочетающая в себе сладость, кофеин и щиплющее ощущение в носу, которое мы находим освежающим. В 1888 году напиток появился в продаже как полоскание для рта. Тогда в нем содержался кокаин, вызывавший мощный прилив бодрости; этот ингредиент изъяли в 1903 году. Запах листьев коки сохранился, но кокаина не стало. Кофе, чай, табак и другие стимуляторы пришли в западный мир в XVI–XVII веках и быстро распространились по Европе. Модные и к тому же вызывающие привыкание, они превращали обеды в настоящую встряску для нервной системы. В отличие от обычной пищи их можно было принимать дозированно, в зависимости от того, на какую степень воздействия настроен человек и насколько он втянулся в потребление.

В Японии специально обученные повара готовят особое деликатесное сасими – фугу. Белое мясо рыбы-шар (иглобрюха) режут сырым и выкладывают на блюдо в виде цветка. Гурманы платят большие деньги за блюдо, напоминающее тонким сладковатым вкусом сырую рыбу помпано. Фугу требует очень тщательного обращения, ведь, в отличие от помпано, иглобрюх чрезвычайно ядовит. Причем это не форма химической защиты, как можно подумать: для обороны рыба-шар глотает воду и так раздувается, что мало кто из хищников может ее проглотить. И все же ее шкура, икра, печень и кишки содержат тетродоксин, один из опаснейших известных ядов – в сотни раз сильнее стрихнина или цианида. Крошка размером с ноготь может убить целую семью. Если умелый повар не удалит полностью яд, чревоугодник умрет почти сразу. Именно в этом главное достоинство блюда – в возможности наслаждаться смертельно опасной пищей, в преодолении страха, который приходится подавлять во время еды. И все же у японцев приготовление фугу – традиционное искусство, имеющее множество поклонников. Больше всего уважают тех поваров, которые умудряются оставить легчайший намек на яд, ровно столько, чтобы пощипывало губы, напоминая о том, что гурман находился рядом со смертью, но она прошла мимо. Правда, каждый год умирают несколько любителей фугу, но других это не останавливает. Самые отчаянные из них заказывают тири, мясо рыбы-шар, тушенное в бульоне из ядовитой печени или кишок. И нельзя сказать, что поклонники фугу не осознают большой вероятности отравиться токсинами иглобрюха. Древние египтяне, китайцы, японцы и представители ряда других культур очень подробно описывали отравление фугу: сначала кружится голова, немеют рот и губы, затрудняется дыхание, начинаются болезненные спазмы, синеют губы, возникает сильнейший зуд, будто по телу ползают полчища насекомых, начинается рвота, расширяются зрачки, а потом человек погружается в беспробудный сон, вернее, нервный паралич, во время которого жертвы часто сознают, что происходит вокруг и почему умирают. Но иногда они приходят в себя. В Японии, если кто-то умирает, отравившись фугу, родственники выжидают несколько дней, прежде чем хоронить усопшего: вдруг человек очнется. Известно много случаев, когда отравившегося фугу чуть не погребали заживо, и он, очнувшись в последний момент, описывал в ужасающих подробностях свои похороны, во время которых отчаянно пытался крикнуть или показать знаком, что жив, но не мог пошевелиться.

И, хотя употребление фугу в пищу – почти то же самое, что и «русская рулетка», в этой традиции есть и определенная эстетика. Она заставляет задуматься об условиях, которые мы в шовинистическом стремлении все упрощать называем «человеческими». Мы, которым суждено однажды исчезнуть с лица Земли, перейти в состояние, исключающее саму возможность восприятия, именуемое смертью, всю жизнь играем со смертью, разжигаем войны, развлекаемся тошнотворными фильмами ужасов, в которых маньяки терзают и убивают своих жертв, приближаем собственную смерть ездой на быстроходных автомобилях, курением, самоубийствами. Мы неотвязно думаем о смерти, и это неудивительно, но очень странно реагируем на нее. Мы постоянно имеем дело с ураганами, разрушающими дома, пыльными бурями, уничтожающими посевы, наводнениями и землетрясениями, поглощающими целые города, ужасными болезнями, которые то сжирают костный мозг, то калечат, то сводят с ума. Эти кошмарные бедствия являются, не дожидаясь приглашений, и раздают ужасы как милостыню – и можно было бы ожидать, что в противостоянии силам Природы люди сплотятся, объединят усилия, станут союзниками и перестанут сами устраивать друг другу бедствия и разрушения. Смерть и сама отлично справляется. И удивительно, что люди, а порой и целые страны делаются ее добровольными сообщниками.

Фильмы ужасов много говорят о нас и наших пищевых безумствах. Я не о тех, где маньяки с бензопилами и бритвами терзают одиноких женщин ради того, чтобы остаться в одиночестве или выполняя чей-то заказ, – хотя и это весьма ужасает. И не об историях с участием потусторонних сил, где мы громко ахаем, когда в финале из хаоса восстанавливается порядок. И не о жутких детективных историях, по окончании которых кажется, будто во Вселенной временно стало меньше случайности, насилия и необъяснимости. Сильнее всего нас очаровывают фильмы, в которых злобные чудовища, наделенные неодолимой силой и хитростью, охотятся на людей и поедают их. И не важно, будут ли это прыткие «Землеройки-убийцы», или мрачные «Люди-кошки», или абстрактные «Волки», или безымянные, брызжущие кислотой «Чужие». Суть всегда одна и та же. Именно это направление доминирует в жанре. И мы жадно припадаем к ужасам такого сорта.

Истина проста, и состоит она в том, что мы, похоже, никак не привыкнем к своему положению на самой верхушке пищевой цепи. И это сильно тревожит нас – иначе мы, поколение за поколением, не снимали бы фильмы с одним и тем же приемом нагнетания ужасов: привычный порядок вещей разрушен, и мы превратились в корм. Ладно, мы самодовольно сознаем себя венцом творения, пока гуляем по Манхэттену, но представьте себе – о, ужас! – что на других планетах мы являемся нижнимзвеном пищевой цепи! Что страшные как черти «чужие» хватают людей, откладывают в их тела свои червеобразные личинки и подвешивают на осклизлых крючьях в своих кладовых для продуктов.

Мы мчимся как угорелые в кинотеатры, сидим в темных, похожих на пещеры залах и боремся с ужасом. И видим на экране, что мы в состоянии встретиться с чудовищем и выжить. На следующей неделе или следующим летом мы повторим это снова. И, возвращаясь домой, мы пытаемся уловить цоканье когтей по асфальту, и неестественное пыхтение, и трепет крыльев вампиров. Эпоху формирования человека как еще не обладающего технологиями животного вида мы провели в обоснованном страхе перед львами, медведями, змеями и акулами, которые могли ловить нас – и частенько ловили. Принято считать, что все это мы изжили в себе. Чтобы успокоиться, достаточно взглянуть на аккуратно отрубленный, проштампованный и упакованный кусок говядины на полке магазина. Но феномен цивилизации намного моложе, чем нам хотелось бы думать. Не являются ли фильмы ужасов подобием тех магических рисунков на стенах пещер, поединки с которыми изображали наши предки? И не продолжаем ли мы эти поединки?

Фугу, кажется, имеет мало общего с ядерным вооружением и миром во всем мире, но это маленький индикатор нашего психического состояния. Мы – пусть не все и не всегда – считаем, что угроза жизни на Земле растет. Но более чем достаточно – и достаточно часто – для того, чтобы держать всех нас, миролюбивых, в напряжении, хотя мы предпочли бы спокойно сидеть с друзьями за вкусным обедом.