Книга: Хозяйство и общество. Очерки понимающей социологии. Tом II Общности

§ 7. Сословия, классы и религия

§ 7. Сословия, классы и религия

Судьба крестьян настолько связана с природой, настолько зависима от органических процессов и природных явлений, да и по своему экономическому укладу столь мало поддается какой бы то ни было систематизации, что, в общем, крестьяне становятся носителями религии только тогда, когда им угрожает пролетаризация или порабощение со стороны внутренних (фискальных или помещичьих) либо внешних (политических) сил. И то и другое (сначала угроза извне, а затем столкновение с интересами землевладельцев, которые, как обычно в Античности, были горожанами) характерно, например, для древней религии израильтян. Древнейшие свидетельства, прежде всего библейская «Песнь Деворы»154, показывают, что борьба, которую вели в основном крестьянские конфедеративные союзы, напоминающие этолийцев, самнитов155, швейцарцев, с филистимлянами и живущими в городах ханаанскими землевладельцами, была направлена против сражающихся на железных колесницах, обученных «от юности своей воинов»156 (как говорится о Голиафе), которые пытались взимать повинности с тех, кто живет в предгорьях, где «течет молоко и мед»157. Их можно сравнить со швейцарцами еще и потому, что большой, пересекающий страну торговый путь из Египта к Евфрату создавал ситуацию, сходную с той, что сложилась в Швейцарии — стране альпийских проходов, с ее ранним развитием денежного хозяйства и соприкосновением различных культур. В силу констелляции важных факторов эта борьба, как и объединение сословий и экспансия во времена Моисея, все время возобновлялась под водительством спасителей религии Яхве (машиах, мессии, такие как Гидеон и другие, именуемые судьями). Тем самым в древнюю религию крестьян была привнесена религиозная прагматика, выходящая за пределы обычных крестьянских культов. В подлинно этическую религию культ Яхве, связанный с социальными законами Моисея, превратился только на почве полиса Иерусалима. Правда, и здесь это произошло (о чем свидетельствуют наставления пророков, имеющие социальный характер) не без влияния социального морализма сельских жителей, направленного против сидящих в городе землевладельцев и финансистов, и при постоянном напоминании о социальных предписаниях законов Моисея, требующих равенства сословий. Однако религию пророков нельзя рассматривать как продукт специфически крестьянского влияния. В морализме первого и единственного теолога официальной эллинской литературы — Гесиода — известную роль сыграла, конечно, типичная судьба плебея. Но Гесиод, безусловно, не был типичным крестьянином. Чем больше развитие культуры ориентировалось на крестьянство (на Западе — в Риме, на Востоке — в Индии, Передней Азии, Египте), тем сильнее эта часть населения обусловливала влияние традиционной модели и снижение степени этической рационализации, во всяком случае, в народной религиозности. В позднем иудаизме и христианстве крестьяне либо вообще не являются зачинателями рационально-этических движений, либо играют прямо противоположную роль (в иудаизме), либо, как в христианстве, являются таковыми лишь в исключительных случаях, и тогда движение принимает коммунистически-революционный характер. Пуританская секта донатистов в римской Северной Африке, где аккумуляция земель достигла наивысшего уровня, имела, по-видимому, много сторонников в крестьянских кругах, но в древности это единственный такого рода пример. Учение таборитов158 в той мере, в какой оно связано с крестьянскими кругами, пропаганда «божественного права» в крестьянской войне в Германии159, радикально коммунистические требования мелкого крестьянства в Англии, и прежде всего крестьян-сектантов в России, — все они в большей или меньшей степени выражают черты аграрного коммунизма, сложившегося в условиях земельной общины160, которая стоит перед угрозой пролетаризации и выступает против официальной церкви прежде всего потому, что она взимает десятину и служит опорой финансовых и земельных властей. Возникновение в связи с этим религиозных требований вообще было возможно только на почве уже сложившейся этической религиозности, содержащей специфические обещания, которые могут служить отправными точками формирования специфического революционного естественного права, но об этом в другом месте. Все это не относится к странам Азии, где сочетание религиозного пророчества с революционным движением (например, в Китае) имеет совсем иной характер и не является подлинно крестьянским. Крестьяне очень редко становятся носителями какой?либо другой религии, помимо исконной для них, магической. Правда, пророчество Заратустры как будто обращено к крестьянам с их относительно рационально упорядоченным сельскохозяйственным трудом — земледелием и скотоводством — и направлено против оргиастической религиозности мучающих животных ложных пророков; вероятно, так же боролся Моисей с одержимостью вакхантов, в исступлении разрывающих животных на части. Поскольку парсы считают магически чистой только возделанную почву и, следовательно, полностью богоугодным занятием — только земледелие, они, в значительной степени трансформировав первоначальное пророчество и приспособив его к повседневности, придали своей религии ярко выраженный земледельческий и по своим социально-этическим определениям специфически антиурбанистический характер. Однако в той мере, в какой пророчество зороастризма само выдвигало экономические требования, оно, скорее, отражало заинтересованность знати и землевладельцев в крестьянских повинностях, чем интересы самих крестьян. Как правило, крестьяне ограничиваются верой в колдовство (воздействие на погоду) и анимистическую магию; в сфере этической религиозности они относятся к богу и священнослужителям по принципу строго формалистической этики do ut des.

Восприятие крестьянина как типа особенно богоугодного и благочестивого человека — это, если отвлечься от зороастризма и отдельных примеров патриархально-феодальной или, наоборот, утонченно интеллектуальной литературной оппозиции городской культуре и ее последствиям, явление чисто современное. Оно не свойственно ни одной значительной религии спасения в странах Восточной Азии. В индийской религии спасения, а в наиболее последовательной форме в буддизме крестьянин вызывает подозрение или даже прямое осуждение (из?за ахимсы, запрета убийства любого живого существа). Израильская религия до пророков еще в значительной степени — религия крестьян. Прославление земледелия как богоугодного занятия в годы после Вавилонского пленения было, напротив, реакцией патриархально настроенных групп и литературных кругов на развитие городской культуры. Действительная религиозность уже тогда, а тем более позднее, в эпоху фарисеев, носила совсем иной характер. Для позднеиудейского общинного благочестия шаберим понятия «сельский житель» и «безбожник» были тождественны, а тот, кто не жил в городе, считался в политическом и религиозном отношении иудеем второго сорта. Дело в том, что соблюдать законы иудейского ритуала так же, как буддийского и индуистского, крестьянин просто не может. Практические последствия иудаистской теологии в период после Вавилонского пленения, а особенно талмудистская теология раввинов затрудняли занятие сельским хозяйством. Уже в наше время161 сионистское заселение Палестины столкнулось с непреодолимой трудностью в виде субботнего года, и восточноевропейским раввинам (отличавшимся меньшим ригоризмом, чем германские ортодоксы) пришлось сконструировать особую форму освобождения от этого правила, основанную на том, что поселение на этой земле особенно угодно Богу. В раннем христианстве язычник — это просто селянин (paganus). В официальных доктринах средневековой церкви (у Фомы Аквинского) крестьянин рассматривается как христианин более низкого ранга, во всяком случае, менее ценимый. Религиозное прославление крестьянина и уверенность в его особом благочестии — продукт совсем недавнего времени. Это характерно для лютеранства (в отличие от кальвинизма и большинства протестантских сект) и для современной религиозности в России, находящейся под влиянием славянофильства, т. е. для тех церковных общностей, которые в силу своей организации особенно тесно связаны с авторитарными интересами князей и знати и зависят от них. Для модернизированного лютеранства (позиция самого Лютера была иной) главное — это борьба против интеллектуалистского рационализма и политического либерализма, а для религиозной крестьянской идеологии славянофилов сверх того еще и борьба против капитализма и современного социализма. Прославление же русского сектантства народниками соединяло в себе антирационалистический протест интеллектуалов с выступлением пролетаризированного крестьянства против служащей интересам господствующих классов бюрократической церкви, причем обоим компонентам социальной борьбы придавался религиозный ореол. Таким образом, во всех случаях большую роль играет реакция на рост современного рационализма, носителями которого считаются города. Напротив, в прошлом города рассматривались как средоточие благочестия, и еще в XVII в. Бакстер162 видел в усилении связей ткачей Киддерминстера с Лондоном (путем развития надомных промыслов) способ поощрения их религиозности. Действительно, раннее христианство — религия городская, и ее значение растет, как убедительно показал А. фон Гарнак, при прочих равных условиях вместе с ростом городов. В Средние века и верность церкви, и сектантская религиозность формируются прежде всего в городах. Совершенно невозможно представить, что организованная религиозная община, подобная раннехристианской, могла бы возникнуть вне городской, причем городской именно в западном смысле слова, общинной жизни, предполагающей существование целого ряда специфических явлений, таких как разрушение родовых табу, специфическое представление о должности, восприятие общины как учреждения, наличие целевых корпоративных образований, развитие которых она поощряет, тем самым существенно облегчая их рецепцию в период возобновления городского развития в европейском Средневековье. Все они возникли целиком на почве средиземноморской культуры, сначала греческой, затем окончательно в римском праве. Но и специфические качества христианства как этической религии спасения и личного благочестия обрели соответствующую почву в городе, где они давали все новые ростки вопреки попыткам ритуалистической, магической и формалистической трансформации, которые предпринимали имеющие перевес сил феодальные власти.

Военная знать и все феодальные власти обычно нелегко становятся носителями рациональной религиозной этики. Жизнь воина не располагает ни к мыслям о благостном провидении, ни к следованию систематическим этическим требованиям надмирного Бога. Такие понятия, как «грех», «спасение», «смирение», не только далеки от нравственного чувства представителей господствующих слоев, и прежде всего военной знати, но даже оскорбляют его. Принять религию, оперирующую такими понятиями, склониться перед пророком или священником должно казаться неблагородным и недостойным как прославленному в битвах герою, так и аристократу, независимо от того, принадлежит он к римской знати эпохи Тацита или к конфуцианским мандаринам. Внутреннее сопротивление смерти и иррациональности человеческой судьбы для воина — повседневность, а возможности, даруемые посюсторонним миром, и приключения настолько заполняют его жизнь, что он неохотно принимает религию и не требует от нее ничего, кроме защиты от злых сил, а также церемоний, соответствующих его сословному достоинству и являющихся компонентами сословной конвенции, такими как молитвы о победе или о счастливом пребывании после смерти на небесах с другими героями. Как уже было сказано, образованный грек всегда оставался воином, во всяком случае, мыслил себя таковым. Простая анимистическая вера, которая нисколько не определяла характер потустороннего существования, а в конце концов и вообще перестала ставить вопрос о таковом, поскольку самое ничтожное земное существование следовало предпочесть положению царя в Гадесе, была присуща эллинам вплоть до времени полной утраты политической автономии. Лишь мистерии, предоставлявшие некий ритуальный набор средств для улучшения судьбы в этом и в ином мирах, а радикально — лишь общинная религиозность орфиков с их учением о переселении душ вышли за узкие пределы первоначальной веры. Во времена пророческого или реформаторского подъема знать также, причем достаточно часто, вступает на путь пророческой, этической религии, поскольку она развивается поверх классовых и сословных перегородок, а также потому, что именно знать концентрирует в себе светскую образованность. Но как только пророческая религия становится рутинным делом, знать покидает ряды ее горячих приверженцев. Примером могут служить споры по этическим вопросам в синодах гугенотов во время религиозных войн во Франции, в частности, с таким вождем, как Конде163. Шотландская знать, как и английская и французская, в конце концов почти полностью отвергла кальвинистскую религию, в становлении которой вначале она или, во всяком случае, многие ее слои играли важную роль.

Пророческая религия согласуется с рыцарским сословным достоинством в тех случаях, когда адресует свои обещания борцу за веру. Ее концепция предполагает исключительность единого Бога и нравственную порочность не верующих в него людей, которые поэтому в глазах борца за веру суть враги, чья безнаказанность вызывает его справедливый гнев. Такая концепция отсутствует в Античности на Западе и во всех религиях Азии, кроме зороастризма. Но и в нем еще нет непосредственной связи между борьбой с неверием и обетованиями религии. Такая связь нащупывается лишь в исламе. Преддверием к этому и, вероятно, прообразом были обещания иудейского Бога своему народу, как их понял и перетолковал Мухаммед после того, как из благочестивого главы религиозной общины в Мекке превратился в подесту Ясриба-Медины и окончательно был отвергнут иудеями как пророк. Древние войны израильской конфедерации под водительством разных спасителей (Heilanden), руководимых самим Яхве, вошли в традицию как священные войны. Такая война, т. е. война во имя Бога с целью покарать святотатство, уничтожив всех врагов со всем их имуществом, не чужда Античности, в частности грекам. Но иудейские войны имели свою специфику: народ Яхве, его община утверждали таким образом его престиж среди врагов. После того как Яхве стал универсальным Богом, пророками и псалмистами были заново интерпретированы его обещания: теперь речь идет не о владении обетованной землей, а о возвышении Израиля как народа Яхве над всеми народами, которые когда?нибудь будут вынуждены служить Яхве и лежать у ног Израиля. Мухаммед вывел отсюда требование религиозной войны вплоть до подчинения неверных политической власти и экономическому господству верующих в Аллаха. Уничтожение побежденных, если они исповедуют книжную религию, не требуется, напротив, даже в финансовом отношении полезно сохранить им жизнь. Лишь христианская война за веру проходит под девизом Августина «Coge intrare164», когда перед неверными или еретиками стоит выбор: обращение или истребление. Мусульманская война за веру была предприятием, рассчитанным на удовлетворение интересов феодалов через захват земель в еще большей степени и еще более явно, чем действия крестоносцев, которым, впрочем, папа Урбан II не преминул внятно разъяснить, что экспансия на Восток необходима для обеспечения ленами их потомков. В турецком праве участие в религиозной войне являлось преимуществом, которое принималось во внимание при пожаловании земель сипахам. Воздаяния, обещанные в исламе участникам священной войны — помимо господства над другими народами, — в частности обещание мусульманского рая тем, кто падет в сражении за веру, столь же далеки от спасения в подлинном смысле слова, как обетование Валгаллы или как обещание рая индийскому кшатрию, погибшему в бою, или военному герою, который пресытился жизнью после того, как увидел сына своего сына, как, наконец, любой другой рай, обещанный за военные подвиги. Те элементы раннего ислама, что придавали ему характер этической религии спасения, в значительной мере отступали на второй план, пока ислам оставался преимущественно религией воинов. Это же относится к религиозности связанных обетом безбрачия рыцарей средневековых орденов (особенно ордена тамплиеров), которые возникли во время Крестовых походов и были близки по своему характеру к военным орденам мусульман, к зародившейся из соединения идей ислама со строго пацифистским индуизмом религии индийских сикхов, идеалом которых в результате преследований стала непримиримая война, наконец, к воинственным японским буддийским монахам, некоторое время обладавшим политической значимостью, — все они если и имеют какое?то отношение к религии спасения, то лишь формальное. Но даже формальная ортодоксия этих религий вызывает сомнение в ее подлинности.

Если военное рыцарское сословие почти всегда негативно относится к религии спасения и общинной религиозности, то в постоянной армии, т. е. в бюрократически организованном профессиональном войске с офицерским составом, дело обстоит несколько иначе. В Китае военные, как и представители любой другой профессии, имеют своего бога — канонизированного государством героя. То, что византийская армия решительно поддержала иконоборцев165, объясняется не ее пуританскими принципами, а позицией солдат, рекрутируемых из исламизированных провинций. В римской армии эпохи Принципата, начиная со II в., среди центурионов, т. е. младших офицеров, претендовавших на государственное обеспечение (хотя не только среди них), значительную роль наряду с другими культами, которых мы касаться не будем, играла религия Митры с ее потусторонними чаяниями, соперничавшая по своему влиянию с христианством. Но подлинно этические требования в культе Митры незначительны и имеют самый общий характер, вообще же это ритуалистическая религия чистоты, в противоположность христианству чисто мужская (женщины не допускаются), самая маскулинная из доктрин спасения, имеющая иерархическое деление на ступени посвящения и ранги, причем, в отличие от христианства, она не исключает участия в других культах и мистериях, что, действительно, было довольно обычным явлением. Именно поэтому культу Митры покровительствовали императоры, начиная с Коммода, первым принявшего посвящение (примерно так же впоследствии вступали в масонскую ложу прусские короли), и до его последнего ревностного последователя — Юлиана166. Наряду с посюсторонними обещаниями, которые сочетались с надеждой на потустороннее воздаяние, в притягательности этого культа для офицеров важную роль играли магически-сакраментальный характер дарования благодати и иерархическое продвижение в процессе посвящения.

Те же свойства культа способствовали его распространению и популярности среди чиновников вне армии. Впрочем, в этой среде, вообще, всегда ощущалась склонность к специфической религиозности, связанной с надеждой на спасение. Примером могут служить чиновники-пиетисты в Германии (свидетельство того, что подлинно бюргерская аскетическая добродетель в Германии обнаруживалась в особом буржуазном образе жизни, скорее, чиновников, чем бюргеров-предпринимателей) и, правда, реже встречающиеся, действительно набожные прусские генералы XVIII—XIX вв. Однако, в принципе, это не характерно для религиозной позиции правящей бюрократии. Она является носителем, во-первых, совершенно трезвого рационализма, во-вторых, идеала дисциплины и порядка как абсолютного мерила ценности. Обычно для бюрократии характерно глубокое презрение ко всякой иррациональной религии и вместе с тем понимание ее необходимости как средства приручения подданных. Такова была в древности позиция римских чиновников. Такова и позиция государственной и военной бюрократии в наши дни167. Специфическое отношение бюрократии к религиозным проблемам классически выражено в конфуцианстве: это полное отсутствие какой?либо потребности в спасении и, вообще, в любом выходящем за пределы посюстороннего мира обосновании этики, которая заменяется оппортунистически-утилитарным по своему содержанию, но эстетически облагороженным учением бюрократического сословного конвенционализма; это устранение всякой эмоциональной и иррациональной религиозности помимо традиционной веры в духов, верность культу предков, а также сыновнему долгу в качестве общей основы субординации; это отстраненность в отношении к духам, чье магическое воздействие просвещенный чиновник не принимает всерьез, суеверный же выполняет необходимые требования примерно на том же уровне, что у нас спириты, при этом оба относятся к вере в духов с пренебрежением и равнодушием, полагая, что ее роль — быть народной религией, и внешне почитая ее в той мере, в какой она выражается в признанных государством обычаях, воспринимая это как часть своих конвенционально-сословных обязанностей. Сохранение магии, в частности культа предков, как средства, обеспечивающего послушание масс, позволило китайской бюрократии полностью подавить самостоятельное церковное развитие и возникновение общинной религиозности. Европейская бюрократия, в целом внутренне разделяющая с китайской презрительное отношение к любой религиозности, вынуждена официально демонстрировать уважение к церковной религии с целью приручения масс.

Если в отношении к религии обоих, как правило, наиболее привилегированных слоев общества — знати и бюрократии — при достаточно сильных различиях все?таки проявляются родственные тенденции, то в собственно бюргерских слоях в этой сфере наблюдаются сильнейшие контрасты, причем совершенно независимо от существующих внутри этих слоев весьма значительных сословных противоречий. Так, например, купцы могут входить в самый привилегированный слой общества, подобно античному городскому патрициату, но могут быть и париями, подобно бродячим торговцам, они могут обладать привилегиями, но стоять в порядке сословий позади знати или чиновничества, могут относиться к лишенным привилегий или даже негативно привилегированным слоям, но иметь при этом большое влияние в обществе, как (по порядку перечисления) римское всадничество, греческие метеки, средневековые сукноторговцы и близкие им торговые слои, затем финансисты и крупные купцы в Вавилоне, китайские и индийские торговцы и, наконец, буржуазия начинающегося Нового времени.

Отношение торгового патрициата к религии независимо от его социального положения во все времена демонстрирует своеобразные контрасты. Его энергичная посюсторонняя работа уже сама по себе не располагает к пророческой или этической религиозности. Первоначально деятельность крупных купцов Античности и Средневековья заключалась в несистематических и непостоянных сделках с целью получения случайной прибыли, в предоставлении капитала не имеющим средств странствующим торговцам; в историческое время эти крупные купцы — либо проживающая в городах разбогатевшая на таких сделках знать сеньорального происхождения, либо, наоборот, торговцы, приобретшие земельную собственность с намерением войти в среду аристократии. Сюда же добавляются по мере развития денежно-хозяйственного удовлетворения политических потребностей и представители политического, ориентированного на госпоставки и кредит государству, а также колониального капитализма, встречающегося во все исторические эпохи. Все упомянутые слои никогда не были носителями этической религии или религии спасения на стадии ее возникновения. Чем привилегированнее положение купечества, тем меньше его склонность к потусторонней религии. Религия знатной плутократии в торговых городах Финикии чисто посюсторонняя и, насколько известно, совершенно лишена пророческих черт. При этом, однако, интенсивность религиозного чувства и страх перед богами, имеющими весьма мрачные черты, очень велики. Наоборот, древнегреческая военная знать — наполовину пиратская, наполовину торговая, — чьи религиозные вкусы задокументированы в «Одиссее», отчетливо демонстрирует малоуважительное отношение к богам. Даосский бог богатства, почитаемый купечеством повсюду в Китае, лишен этических свойств и имеет чисто магический характер. Также и культ Плутона — эллинского бога богатства (преимущественно аграрного характера) — составлял часть элевсинских мистерий, не предъявлявших этических требований, если не считать таковыми ритуальную чистоту и непролитие крови. Август в характерной для него политической манере пытался путем учреждения статуса августалов использовать слой вольноотпущенников с их крупными капиталами как опору культа императора; какой?либо особой направленности религиозных интересов в этом слое не существовало. В Индии часть купечества, исповедовавшая индуизм, а именно банкиры, выходцы из старых кругов государственных кредиторов и крупных торговцев, принадлежали в основном к валлабхаритам — сторонникам реформированного Свами Валлабхи168 вишнуитского ордена «Святых (госаинов) Гокулы», в чей эротоморфный культ Кришны и Радхи входили трапезы во славу спасителя, переходящие в изысканные пиршества. Крупные купцы в средневековых городах гвельфов, например, принадлежащие к гильдии Калимала, политически оставались папистами, что не мешало им нарушать церковный запрет ростовщичества путем примитивных уловок, часто граничащих с издевательством. Представители купеческой знати протестантской Голландии, будучи арминианами, являлись реальными политиками в религиозной сфере, противниками этического ригоризма кальвинистов. Отношение крупных купцов и финансистов к религии отличается и всегда отличалось скепсисом и равнодушием.

Этим вполне понятным фактам противостоит, однако, то обстоятельство, что в прошлом образование капитала или, вернее, постоянное рациональное (причем промышленное, т. е. специфически современное) использование денежного состояния для получения прибыли поразительно часто было связано с рациональной общинной религиозностью соответствующих слоев. Уже в Индии в торговой сфере возникает (географическое) разделение: с одной стороны, последователи ригористической религии Заратустры (парсы), которая даже после ее модернизации, когда требуемая ритуалом чистота интерпретируется как гигиеническое предписание, остается этической, прежде всего в силу безусловного соблюдения заповеди правдивости и которая, следуя своей хозяйственной морали, изначально признает богоугодным занятием только земледелие и решительно отвергает все виды городских промыслов, а с другой — секта джайнов, наиболее аскетическое религиозное направление Индии, и упомянутые уже сторонники Валлабхи, чье учение, несмотря на антирациональный характер культа, можно рассматривать как учение о спасении, конституированное в виде общинной религии. Не могу утверждать, что религия мусульманских купцов большей частью является религией дервишей, но это вполне вероятно. Что касается этической, рациональной религии иудейской общины, то она уже в древности была религией торговцев и финансистов. В меньшей, но довольно значительной степени и средневековая религия христианских еретических и сектантских или близких к сектантству общин была религией если не торговцев, то, безусловно, горожан, и тем в большей степени, чем сильнее в ней был выражен этически рациональный момент. Но теснее всего, хотя и различным образом, были связаны с экономически рациональным и, где это было возможно, с капиталистическим развитием все формы аскетического протестантизма и сектантства Западной и Восточной Европы: последователи Цвингли, кальвинисты, реформаты, баптисты, меннониты, квакеры, пиетисты реформатского и — в меньшей мере — лютеранского толка, методисты, а также секты схизматиков, еретиков и прежде всего рационально пиетистские секты в России, а среди них в первую очередь штундисты и скопцы169. Причем стремление примкнуть к религиозной общине этически религиозного характера обнаруживается обычно тем сильнее, чем дальше интересующие нас группы от тех слоев, что являются носителями преимущественно политически обусловленного капитализма, существовавшего со времен Хаммурапи всюду, где практиковались откуп налогов, подряды на государственные поставки, война, пиратство, ростовщичество и колонизация, и чем ближе они (эти группы) к тем слоям, что являются носителями современного, рационального предпринимательского хозяйства, т. е. к слоям буржуазно-классового экономического характера (в смысле, который мы поясним позже). Одного существования капитализма любого типа совершенно недостаточно, чтобы создать единую этику, не говоря уже об этической религиозной общине. Сам по себе капитализм действует неоднозначно. Пока мы оставляем в стороне характер каузальной связи между рациональной религиозной этикой и особым типом торгового рационализма (там, где эта связь существует) и ограничимся лишь констатацией того, что между экономическим рационализмом, с одной стороны, и известными типами этически ригористической религиозности, которую мы подробнее охарактеризуем в дальнейшем, — с другой, существует избирательное сродство170. Оно лишь изредка встречается вне Запада, на Западе же выступает со всей отчетливостью, и тем отчетливее, чем ближе мы к классическим формам экономического рационализма.

Покинув социально или экономически привилегированные слои, мы столкнемся с многообразием религиозных позиций. В мелком бюргерстве, особенно среди ремесленников, сосуществуют величайшие противоположности: кастовое табу и магическая или мистагогическая религия как сакраментального, так и оргиастического типа в Индии, анимизм в Китае, религия дервишей в исламе, пневматистско-энтузиастическая общинная религиозность в раннем христианстве (особенно в Восточной Римской империи), страх перед демонами и дионисийские оргии в античной Греции, фарисейская верность закону в иудейских городах древности, по сути, идолопоклонническое христианство наряду с религиозными сектами всех видов в Средние века и все разновидности протестантизма в начале Нового времени — ббльших контрастов, вообще, невозможно себе представить. Специфической религией ремесленников было, впрочем, с самого начала древнее христианство. Их Спаситель — провинциальный ремесленник, их миссионеры — странствующие подмастерья, а главный из них занимается выделкой холста для шатров, он уже настолько чужд сельским занятиям, что в одном из посланий прибегает к очевидно ошибочному сравнению из области окулировки171, наконец, их общины, как мы уже видели, в древности определенно городские, и члены их рекрутируются преимущественно из свободных и несвободных ремесленников. В Средние века мелкое бюргерство — также самый благочестивый, если и не всегда самый ортодоксальный, слой общества. Однако даже и в христианстве у мелкого бюргерства также пользуются поддержкой самые разные течения от изгоняющего демонов античного пневматического пророчества, строго ортодоксальной (официальной церковной) религиозности и нищенствующего монашества до различных сект, к примеру, долго подозреваемого в ереси ордена гумилиатов, а также баптистских учений всех оттенков, различных типов реформаторской церкви, в том числе и лютеранской. Эти пестрота и многообразие доказывают, по меньшей мере, что однозначной экономической обусловленности религии ремесленников не существует. Тем не менее в отличие от крестьянства здесь отчетливо проступает явная склонность как к общинной религиозности, так и к религии спасения и, наконец, к рациональной этической религии. Надо только иметь в виду, что и эта склонность далеко не детерминирована однозначно и определенно; к примеру, сферой распространения баптистских религиозных общин были вначале преимущественно сельские местности (Фрисландия), а свое социальнореволюционное выражение баптизм получил в городе (Мюнстер).

Именно на Западе общинная религиозность оказалась связанной со средним и мелким бюргерством, и объясняется это тем, что в западном городе до известной степени теряют свое значение кровно-родственные связи, в частности внутриродовые. Замену им индивид находит не только в профессиональных союзах, которые на Западе, как и повсюду, носят культовый, хотя уже не табуистический характер, но и в свободно создаваемых религиозных общностях. Однако это не детерминировано экономическим своеобразием городской жизни как таковой, напротив, легко обнаружить, что каузальная связь может быть обратной. В Китае особое значение культа предков и родовой экзогамии способствует длительному сохранению связи городского жителя с родом и деревней, откуда он происходит. В Индии кастовые табу затрудняют возникновение сотериологической общинной религиозности или, во всяком случае, ограничивают ее роль как в поселениях городского типа, так и на земле. Вот почему в обеих странах, как мы видим, городу труднее развиться в общину, чем деревне. Тем не менее мелкое бюргерство по экономическим причинам, связанным со стилем жизни, оказывается склонным к рациональной, этической религиозности всюду, где существуют условия для ее возникновения. Ясно, что мелкий бюргер, например ремесленник или торговец, по характеру своей деятельности значительно меньше связан с природой, чем сельский житель, и магическое воздействие на иррациональные силы природы не имеет для него такого значения, как для крестьянина, напротив, условия его экономического существования имеют гораздо более рациональный характер, т. е. связаны с возможностью расчета и целерационального воздействия. Далее, экономические условия существования заставляют ремесленника прежде всего, а в определенных обстоятельствах и торговца полагать, что честность в делах соответствует его собственным интересам, и хорошо выполненная работа, как и верность долгу, достойна награды и действительно вознаграждается, в результате чего формируется этически рациональное вйдение мира в форме этики воздаяния, свойственной, как будет показано ниже, вообще всем непривилегированным слоям. Во всяком случае, им она ближе, чем крестьянам, которые обращаются к «этической» религии воздаяния, только когда магия уже искоренена другими силами, тогда как ремесленники часто сами активно участвуют в ее искоренении. И, конечно, этот тип религиозности несравненно ближе мелкому бюргерству по сравнению с военным слоем или крупными дельцами, зарабатывающими на войне и политическом насилии, почему им чужды этически рациональные элементы религии. Правда, на ранней стадии профессиональной дифференциации ремесленникам очень непросто «прорваться» за границы магии. Ведь всякое особенное, неповседневное, необщераспространенное искусство выглядит как проявление персональной или унаследованной харизмы, обрести и сохранить которую можно только с помощью магических средств и которая посредством табу, иногда тотемического происхождения, отделяет ее обладателей от обычных людей (крестьян), часто даже они оказываются лишены права владеть землей. Так происходит обычно с выходцами из древних, близких к природе народов, которые предлагают свои умения сначала в качестве бродячих ремесленников, затем осев в общине, но все равно оставаясь чужими; их относят к касте париев, а техника и приемы их ремесла отождествляются с магией. Но там, где прорыв происходит — а чаще всего это происходит на почве новых городских поселений, — новые обстоятельства оказывают свое воздействие: ремесленник или мелкий торговец начинает судить — первый о своем труде, второй о своем доходе — более рационально, чем любой крестьянин. Условия труда ремесленников дают им достаточно времени и возможностей для размышлений; во всяком случае, это касается ремесленников определенных профессий, особенно связанных в нашем климате с пребыванием в закрытом помещении, например ткачей, почему, вероятно, в их среде особенно распространено сектантство. До некоторой степени и при известных обстоятельствах это относится даже к работе на современных механических ткацких станках, не говоря уже о ручных ткацких станках прошлых времен. Повсюду, где чисто магические или ритуалистические представления искоренялись пророками или реформаторами, ремесленники и мелкие бюргеры склонялись к особенному, подчас весьма примитивному рационалистическому в этическом и религиозном смыслах отношению к жизни. Кроме того, уже в силу самой своей профессиональной специализации они оказываются носителями характерного целостного образа жизни. Конечно, детерминация религиозности этими общими условиями существования ремесленников и мелких бюргеров вовсе не однозначна. Весьма расчетливые китайские мелкие торговцы не являются носителями рациональной религиозности, как, насколько известно, и китайские ремесленники. Они сторонники магии и буддийского учения о карме. Этически рациональная религиозность им не свойственна, что первично и, по-видимому, определяет бросающуюся в глаза недостаточную рациональность их техники. Самого по себе существования ремесленников и мелких бюргеров никогда не хватало для создания этической религиозности даже самого общего, описанного здесь типа. Напротив, мы видели, как кастовое табу в сочетании с верой в переселение душ влияло на этику индийских ремесленников в направлении ее стереотипизации. Лишь там, где возникала общинная религиозность, причем именно рационально-этическая общинная религиозность, она могла находить сторонников в кругах мелких бюргеров и при известных обстоятельствах упорно воздействовать на их стиль жизни, что и происходило в действительности.

Что касается максимально негативно привилегированных слоев (рабы и свободные поденщики), то они до сих пор нигде и никогда в истории не были носителями специфической религиозности. В ранних христианских общинах рабы входили в состав мелкого городского бюргерства. Греческие рабы и, например, упоминаемые в Послании к римлянам люди Нарцисса (по-видимому, знаменитого императорского вольноотпущенника172) либо принадлежат к кругу достаточно обеспеченных и самостоятельно действующих домашних чиновников или слуг очень богатого человека, либо, наоборот, являются (по большей части) независимыми ремесленниками, которые выплачивают процент господину, надеясь скопить достаточно денег, чтобы уплатить за себя выкуп, что было обычной практикой в Античности и в России вплоть до XIX в., либо, наконец, они могли быть государственными рабами, занимающими хорошее положение. Как свидетельствуют надписи, многие из них были последователями религии Митры. Дельфийский Аполлон (как, несомненно, и другие боги) служил по причине сакральной неприкосновенности популярной сберегательной кассой для рабов, благодаря которой они впоследствии на собственные сбережения выкупали себя на свободу. Согласно кажущейся вероятной гипотезе Дайсмана173, именно на этой ассоциации основаны слова апостола Павла о том, что Христос выкупил христиан своей кровью, освободив их от рабства закону и греху. Если это верно (а дополнительным подтверждением могут служить ветхозаветные обороты g?’al или p?d?174), то ясно, в сколь большой степени пропаганда христиан была рассчитана и на слой несвободных горожан с их экономически рациональным целеустремленным жизненным стилем. Напротив, «говорящее орудие» античных плантаций — низший слой рабов — не стало питательной почвой ни для общинной религиозности, ни вообще для какой бы то ни было религиозной пропаганды. Подмастерья всех времен, которых отделял от искомой самостоятельности лишь период ученичества, были, как правило, приверженцами упомянутой мелкобюргерской религиозности; впрочем, с еще большей охотой они воспринимали неофициальную пропаганду сект, для которой низшие ремесленные городские слои с их повседневными заботами, вызванными поисками заработка и колебаниями цен на хлеб, и постоянной потребностью в «братской» помощи всегда были благодатной почвой. Многочисленные тайные или неохотно терпимые сообщества «бедных людей» с их иногда революционной, иногда пацифистски-коммунистической, иногда этически рациональной общинной религиозностью обычно характерны именно для среды мелких ремесленников и подмастерьев, и именно по той чисто технической причине, что странствующие подмастерья — готовые миссионеры любой общинной религии масс. Невероятно быстрое — за несколько десятилетий — распространение христианства на громадной территории от Востока до Рима является тому самой лучшей иллюстрацией.

Для современного пролетариата в той мере, в какой он вообще занимает какую?либо особую позицию по отношению к религии, характерно, как и для широких слоев современной буржуазии, равнодушие к религии или полное ее отрицание. Зависимость от собственных усилий здесь замещается или дополняется сознанием зависимости от чисто социальных констелляций, от экономической конъюнктуры и гарантированного законом правового положения. Напротив, мысль о возможном влиянии космических, метеорологических или каких?то иных сил, допускающих магическое или провиденциальное толкование, в случае пролетариата, как прекрасно показал Зомбарт, полностью исключается. Пролетарский рационализм, который представляет собой взаимодополняющий феномен по отношению к рационализму достигшей своего могущества крупной буржуазии, как и буржуазный рационализм, сам по себе не имеет религиозного характера, во всяком случае, далек от создания религии. Религию здесь обычно заменяют другие идеальные суррогаты. Правда, низшие, экономически неустойчивые слои пролетариата, которым меньше всего доступны рациональные концепции, а также близкие к пролетариату, постоянно испытывающие нужду и опасающиеся пролетаризации слои мелкой буржуазии легко могут стать объектом религиозной миссии, но только религиозной миссии ярко выраженного магического оттенка или, если магия уже искоренена, религиозности, служащей суррогатом магически-оргиастического культа, каковы, например, сотериологические оргии методистского типа, учреждаемые Армией спасения. Однако на этой почве легче складываются эмоциональные, нежели рациональные, элементы религиозной этики, и вряд ли в этом случае может появиться этическая религия. Специфически классовая религия негативно привилегированных слоев может существовать лишь в очень ограниченном смысле. В какой степени религия способна обосновать содержание социально-политических требований как богоугодное, мы кратко рассмотрим, когда будем заниматься этикой и естественным правом. Что касается характера религиозности как таковой, то, само собой разумеется, потребность в спасении в широком смысле этого слова присуща негативно привилегированным классам (хотя и не только и даже не в основном им), тогда как представителям «сытых» и позитивно привилегированных слоев — во всяком случае, военным, бюрократам и плутократии — она чужда.

Религия спасения, конечно, может возникнуть и в социально привилегированных слоях. Харизма пророка не зависит обычно от принадлежности к тому или иному сословию и требует хотя бы минимальной интеллектуальной культуры. О том и другом свидетельствуют специфические интеллектуальные пророчества. Но религия спасения, как правило, меняет свой характер, когда приходит в среду, где интеллектуализм как таковой специально и профессионально не культивируется, и меняет его еще радикальнее, когда распространяется в слоях, которым интеллектуализм экономически и социально недоступен. По крайней мере, одной из характеристик такого изменения, т. е. неизбежного приспособления религии к потребностям масс, становится появление персонифицированного спасителя — Бога или Богочеловека — и религиозного отношения к нему как условия спасения. Мы уже видели, что одной из форм адаптации к потребностям масс было преобразование культовой религии в чистое колдовство. Вера в спасителя является второй типичной формой такой адаптации и связана с чисто магическим преобразованием рядом переходов. Чем ниже мы спускаемся по ступеням социальной иерархии, тем более радикальные формы принимает, однажды возникнув, потребность в спасителе. Вишнуитская секта kartabhajas175, всерьез ставившая вопрос об устранении каст (что в теории свойственно всем доктринам спасения) и установившая, хотя и в ограниченном масштабе, обычай совместной трапезы всех ее членов, причем не только культовой, но и в повседневности, именно поэтому и была, в сущности, сектой мелкого люда, сочетавшей религию спасения с антрополатрией в виде почитания своего наследственного гуру и доведшей этот культ до крайности. Близкие проявления можно наблюдать в других религиях, распространенных в низших социальных слоях или испытавших их воздействие. При усвоении религии спасения массами почти всегда возникает или выдвигается на передний план роль персонализированного спасителя. Замена идеала Будды, т. е. «экземплярного» интеллектуального спасения путем погружения в нирвану, идеалом бодхисатвы как сошедшего на землю спасителя, отказавшегося от нирваны ради спасения людей, как и появление спасителя через вочеловечение Бога в индуистских народных религиях, прежде всего в вишнуизме, и в конце концов победа этой сотериологии с ее магической сакраментальной благодатью как над изысканным атеистическим спасением буддистов, так и над древним, связанным с ведийской образованностью ритуализмом — все это явления, которые в разных формах встречаются и в других религиях. Повсюду находит свое воплощение религиозная потребность мелких и средних городских слоев в эмоциональной, связанной с внутренними переживаниями назидательной легенде, а не в мифах о героях. Такая потребность отвечает представлениям о мирной природе и особом значении семьи и дома в народной жизни в противоположность правящим слоям. Появление проникновенного благочестия бхакти во всех индийских культах, создание образа бодхисатвы и культ Кришны, популярность назидательных мифов о младенце Дионисе, об Осирисе, младенце Христе и многих других, им подобных, — все это были свидетельства бюргерского жанрового преобразования религиозности. Возникновение бюргерства как силы, влияющей на характер благочестия, и воздействие нищенствующих орденов привели также к замене изысканного изображения Theotokos176 в имперском искусстве Никколо Пизано177 жанровыми картинками из жизни Святого семейства у его сына. В Индии любимцем народных культов является младенец Кришна. Сотериологический миф и его вочеловеченный Бог или ставший Богом святой — это, как и магия, специфически народная и во многих местах спонтанно сложившаяся религиозная концепция. Безличный, возвышающийся над богами этический порядок космоса и спасение, основанное на личном примере, напротив, представляют собой специфически ненародный, соответствующий этически рациональному светскому образованию интеллектуальный продукт. То же относится к представлению об абсолютном надмирном Боге. Все религии и религиозные этики, за исключением иудаизма и протестантизма, вынуждены были, адаптируясь к требованиям масс, восстановить культ святых, героев или функциональных богов. Конфуцианство дает ему возможность существовать возле себя в форме даосского пантеона, популяризированный буддизм терпит богов стран, на которые он распространяется, как подчиненных Будде культовых божеств, исламу и католицизму приходится признавать местных богов и богов определенных родов деятельности и профессий как святых, которым, собственно, и поклоняются массы в своей повседневной жизни.

Для религиозности негативно привилегированных слоев в отличие от аристократических культов военной знати характерно привлечение женщин как равноправных участниц культового служения. Различные степени допуска женщин, их более или менее активное либо пассивное участие или полное исключение из процессов отправления культов всегда зависят от (нынешнего или прежнего) относительного миролюбия либо милитаризма общности. При этом существование жриц, прорицательниц или колдуний, иначе говоря, почитание конкретных женщин, обладающих, по общему мнению, сверхъестественной силой или харизмой, не имеет никакого отношения к культовому равноправию женщин вообще. Наоборот, принципиальное равенство мужчин и женщин в отношении к божеству, как в христианстве и иудаизме или менее последовательно проводимое в исламе и официальном буддизме, может сосуществовать с исключительной монополией мужчин, получивших специальную подготовку и обладающих соответствующей квалификацией, на функции священнослужителей и активное участие в решении дел общины, как это и происходит в названных религиях. Б?льшая восприимчивость женщин к религиозным пророчествам, если только они не имеют ярко выраженного военного или политического характера, вызывает непринужденное, свободное отношение к женщинам почти всех пророков — Будды, Христа или, например, Пифагора. Однако эта восприимчивость женщин к пророчеству важна обычно только на ранней стадии образования общины, когда в первую очередь ценится пневматическая харизма как признак специфической религиозной возвышенности. Затем, по мере рутинизации и регламентации жизни общины, наступает обратная реакция, и характерная чувствительность женщин в религиозных вопросах начинает восприниматься как симптом неспособности следовать установленному порядку и болезненный пневматизм. Это видно уже у Павла178. А любое военно-политическое пророчество (например, ислам) вообще обращено только к мужчинам. И нередко культ воинского духа (культ Дук-Дука на островах индийского архипелага или другие периодические епифании героических богов) прямо связан с беспардонным использованием и подлинным разграблением домашнего хозяйства женщин мужчинами, ведущими своего рода клубный стиль жизни в мужском доме. Всюду, где господствует или когда?либо господствовало аскетическое воспитание воинов с присущим ему представлением о «новом рождении» героя, считается, что женщина лишена высшей героической души и тем самым деклассирована в религиозном смысле. Это характерно для большинства аристократических или специфически милитаристских культовых общностей. Женщины полностью исключены из официального китайского, а также римского и брахманского культов, интеллектуальной религии буддизма они также чужды, и даже во времена Меровингов на церковных синодах высказывались сомнения в равноценности душ мужчин и женщин. Напротив, некоторые особенные культы индуизма, часть буддийских и даосских сект в Китае, а на Западе прежде всего раннее христианство и позже пневматические и пацифистские секты Восточной и Западной Европы в значительной степени были обязаны своим пропагандистским успехом именно тому, что привлекали женщин наравне с мужчинами. В Элладе культ Диониса первоначально был связан с неслыханной ранее свободой участвовавших в оргиях женщин от всех привычных условностей, но чем дальше, тем больше свобода эта подвергалась художественной и церемониальной стилизации и регламентации и постепенно была сведена к участию в процессиях и других праздничных актах разных культов, а затем вообще утратила всякое практическое значение. Огромное преимущество христианской пропаганды по сравнению с его основным соперником, митраизмом, с точки зрения мелкого бюргерства, состояло в том, что культ Митры носил чисто мужской характер и исключал женщин. В период общего мира сторонники Митры вынуждены были искать для своих женщин другие мистерии, например Кибелы, что вело к разрушению единого и универсального характера религиозной общности даже на уровне отдельных семей, а это резко контрастировало с христианством. Так же, в принципе, если не в частностях, то по результатам обстояло дело и в других интеллектуальных культах — гностических, манихейских и им подобных. Отнюдь не все религии, которые призывают любить и брата, и врага своего, приобрели данное качество под влиянием женщин или имеют феминистский характер; это, например, никак не относится к этическому принципу индуистской религии — ахимсе. Влияние женщин обычно сказывается только в усилении эмоциональных или даже истерических аспектов религиозности; это можно видеть, например, в Индии. Однако нельзя не признать, что религии спасения выдвигают на первый план немилитаристские и антимилитаристские добродетели, а это характерно для настроений негативно привилегированных слоев и женщин.

Особое значение религии спасения для политически и социально негативно привилегированных слоев в противоположность позитивно привилегированным можно объяснить и с некоторой более общей точки зрения. При рассмотрении сословий и классов мы еще будем говорить о том, что достоинство и «благородство» высокопривилегированных (не священнических) слоев, особенно аристократии, основаны — и по самой своей природе только и могут быть основаны — на сознании «совершенства» их образа жизни как выражения качественной особости и самодостаточности их бытия, тогда как, напротив, чувство достоинства негативно привилегированных всегда базируется на данном им обещании, которое связано с порученной им функцией, миссией, призванием. То, чем они не в состоянии быть, они заменяют достоинством того, чем они когда?нибудь будут, к чему они призваны в будущей жизни на земле или в мире ином, либо (и обычно одновременно) тем, что они провиденциально значат и свершают. Жажда достоинства, не данного им в этом мире, создает концепцию, из которой выводится рационалистическая идея провидения, значимости в глазах божественной власти с ее иной, чем в мире людей, иерархией достоинств.

Будучи повернутым вовне, к другим социальным слоям, такое внутреннее состояние обнаруживает характерные противоречия в религиозных ожиданиях разных слоев. Потребность в спасении всегда предполагает ощущение бедствия, и социальное или экономическое угнетение является хотя и не единственной, но весьма вероятной его причиной. Привилегированные слои вряд ли испытывают при прочих равных условиях подобную потребность. Для них роль религии состоит в том, чтобы легитимировать их положение в обществе и стиль жизни. Это весьма распространенное явление коренится в универсальной психологической установке. Известно, что счастливый человек по отношению к менее счастливому не довольствуется самим фактом счастья, но хочет еще считаться имеющим право на него, т. е. сознавать, что он, в отличие от менее счастливого, свое счастье заслужил, тогда как тот, соответственно, так или иначе заслужил свое несчастье. При этом речь может идти о политическом успехе, о различиях в экономическом положении, о здоровье, удачливости в любовных делах, да о чем угодно вообще. Эта потребность в душевном комфорте, в легитимности счастья хорошо нам известна из повседневного опыта. Именно такой внутренней легитимации требуют от религии представители привилегированных слоев, если они вообще чего?либо от нее требуют. Конечно, не все привилегированные слои ощущают эту потребность в равной мере. Для героев-воинов боги — существа, которым не чужда зависть. Солон разделяет с древнеиудейскими мудрецами мнение об опасности, связанной с высоким положением. Герой завоевывает свое исключительное положение не только без помощи богов, но часто вопреки им и в борьбе с ними. Гомеровский и частично древнеиндийский эпос в связи с этим состоят в характерном противоречии с бюрократическими хрониками Китая и священническими — Израиля, где упор делается на легитимности счастья как награды за угодные Богу добродетели. В то же время уверенность в том, что несчастье связано с гневом или завистью демонов или богов, свойственна абсолютно всем. Почти в любой народной религии, например в древнееврейской, но также и (особо подчеркнуто) в современной китайской, физические недостатки рассматриваются как знаки того, что тот или иной человек или (в иудаизме) кто?то из его предков когда?то совершил магический или нравственный грех; человек, физически неполноценный или вообще преследуемый ударами судьбы, будучи отмечен Божьим гневом, не имеет права участвовать в общих жертвоприношениях, представать перед Богом в кругу счастливых и, следовательно, угодных Богу людей. Точно так же почти в каждой этической религии позитивно привилегированных слоев и прислуживающего им священства социальное положение индивида считается каким?то образом оправданным с религиозной точки зрения, меняются только формы легитимации успеха.

Соответственно, иным является положение негативно привилегированных слоев. Их специфическая потребность — избавление от страданий. Не всегда они выражают эту потребность в форме религии: не показывает ее в этой форме, например, современный пролетариат. Их религиозная потребность в спасении там, где она существует, может находить для своего выражения и проявления разные пути. Прежде всего, она может сочетаться с надеждой на справедливое воздаяние как за свои добрые дела, так и за зло, причиненное другими. Поэтому самым распространенным видом массовой веры на всем земном шаре является наряду с магией связанное с ней небескорыстное ожидание воздаяния как компенсации и надежда на него. Хотя пророчества в своей исконной форме отвергали если не веру в воздаяние вообще, то, по крайней мере, его механический, компенсаторный характер, по мере их популяризации и рутинизации вера в воздаяние трансформировалась именно в этом направлении. Тип и степень надежды на воздаяние и спасение различны в зависимости от ожиданий, сложившихся на основе религиозных обетований, особенно если эти ожидания проецируются из земной жизни индивида в потустороннее будущее. Наиболее ярким примером значимости содержания подобных обетований служит вера иудеев времен Вавилонского пленения и после него.

После Вавилонского пленения фактически, а после разрушения храма179 и формально иудеи превратились в народ-парию в принятом здесь смысле (от особого положения индийской касты париев положение иудеев так же отличается, как, например, понятие «юстиция кади» от действительных принципов осуществления правосудия kadi180), т. е. они представляли собой благодаря тому, что составляли закрытую вовне множеством табу, магических и ритуальных предписаний брачную и трапезную общность, с одной стороны, а также в силу социально и политически негативного привилегированна индивидов, отличающихся спецификой экономического поведения, — с другой, особую сплоченную наследственную общность, не имеющую автономного политического союза. Относительно близки иудеям низшие, профессионально специализированные индийские касты с их жесткой системой табу, закрытостью вовне и наследственными религиозными правилами образа жизни, также связывающие со своим положением париев надежду на спасение. В обоих случаях воздействие религиозности париев имеет один и тот же характер: она заставляет людей объединяться тем теснее и тем больше связывает их с особым статусом париев, чем тяжелее их положение и сильнее надежда на спасение, обусловленная выполнением заповеданного Богом религиозного долга. Как уже было указано, именно низшие касты особенно тщательно выполняют кастовые предписания, видя в том условие более благоприятного нового рождения. Связь между Яхве и его народом становилась тем неразрывнее, чем больше иудеи несли на себе бремя презрения и преследований. Именно поэтому все попытки насильственного массового обращения иудеев в христианство, что могло бы дать им привилегии господствующего слоя, были безрезультатны, в отличие, например, от христиан на Востоке, которые в правление Омейядов в таком количестве переходили в привилегированную религию (ислам), что властям пришлось искусственно затруднять этот переход, исходя из экономических интересов привилегированных слоев. Единственным средством спасения как индийским париям, так и иудеям виделось исполнение особенных религиозных заветов, данных народу-парии, от соблюдения которых нельзя уйти, не навлекая на себя злых чар и не подвергая опасности собственные шансы на будущее и судьбу потомков. Различие между религиозностью иудеев и индуистской кастовой религиозностью состоит в природе ожидаемого спасения. Индуист ждет от выполнения им религиозных правил улучшения своих шансов в новом рождении, т. е. подъема, новой инкарнации его души в более высокую касту. Иудей же надеется на то, что его потомки войдут в царство Мессии, в результате чего все они перестанут быть народом-парией и станут народом господ, ибо, пообещав, что все народы Земли будут занимать у иудеев, а они — ни у кого, Яхве имел в виду, конечно, не мелких ростовщиков из гетто, а типичных для Античности могущественных горожан, у которых практически все жители подчиненных деревень и селений были в долгу или в долговом рабстве. Индуист трудится для некоего будущего существа, связанного с ним только с точки зрения анимистического учения о переселении душ, т. е. для будущего воплощения своей души, тогда как иудей — для своих реальных потомков, в анимистически воспринятой связи с которыми и состоит его земное бессмертие. Однако в отличие от индийца, для которого деление общества на касты и место его касты в этой системе остаются навек неизменными и который старается улучшить судьбу своей души именно в рамках этой системы, иудей ждет личного спасения от полного крушения существующего социального порядка и преобразования его на благо своего народа. Ведь народ его призван и избран Богом не для существования в качестве парии, а для могущества и престижа.

Поэтому в религии спасения иудеев оказывается очень важным элемент, впервые отмеченный Ницше и полностью отсутствующий в магической и анимистической кастовой религиозности, а именно ресентимент181. По Ницше, это явление, свойственное религиозной этике негативно привилегированных, которые в полном противоречии с учением древних утешаются тем, что неравное распределение земных благ вызвано греховностью и несправедливостью позитивно привилегированных, а это рано или поздно должно навлечь на них Божью кару. В этой теодицее мораль служит средством легитимации сознательной или неосознанной жажды мести, что прежде всего связано с религией воздаяния. Там, где существует представление о религиозном воздаянии, именно страдание как таковое, поскольку оно порождает надежду на воздаяние, способно принять оттенок чего?то самого по себе ценного в религиозном отношении. Особые аскетические учения, с одной стороны, особенная невротическая предрасположенность — с другой, на руку этим представлениям. Но специфический ресентиментный характер религия страдания обретает лишь при вполне определенных предпосылках. Его нет, например, в индуизме и буддизме, ибо там считается, что страдание заслужено самим индивидом. Иначе у иудеев. Религиозность псалмов преисполнена жаждой мести, ее же внушают переработанные священниками древние легенды израильтян. В большинстве псалмов — пусть даже в древних текстах этого не было, и соответствующие места вписаны позднее — отчетливо проступает нравственное удовлетворение от сознания неизбежности воздаяния и оправдание открытой или с трудом сдерживаемой жажды мести народа-парии. Она выражается либо в обращении к Богу с напоминанием о том, что иудейский народ следует Его заветам и все равно несчастен, тогда как язычники горды и счастливы в своем безбожии, смеются над Его обетами и не верят в Его могущество, либо принимает форму покаянного признания своих грехов и смиренной просьбы к Богу оставить, наконец, свой гнев и вернуть милость народу, который ведь и есть единственный Его народ. В обоих случаях ясно чувствуется надежда на то, что месть умиротворенного наконец Бога с удвоенной силой обрушится на безбожных врагов и превратит их когда?нибудь в подножие народа Израиля; эта судьба, по концепции священнослужителей, ждала врагов-хананеев, если, конечно, Израиль не вызовет гнев Божий своим непослушанием и тем самым не заслужит унижения и подчинения язычникам. Даже если некоторые из этих псалмов отражают, как считают современные комментаторы, личное возмущение благочестивых фарисеев преследованиями со стороны Александра Янная182, то все равно характерны подборка и сохранение именно этих текстов, к тому же и другие псалмы со всей очевидностью представляют собой реакцию на положение иудеев как народа-парии. Ни в одной религии мира нет единого Бога с такой неслыханной жаждой мести, как та, которой преисполнен Яхве; об исторической достоверности данных в переработках, сделанных священнослужителями, можно едва ли не с полным основанием судить по тому факту, что освещаемые события (как, например, битва при Мегиддо183) не соответствуют этой теодицее воздаяния и мести. Так иудейская религия стала религией воздаяния ???’ ??????184: требуемой Богом добродетели верующие следуют в надежде на воздаяние. Воздаяние мыслится как прежде всего коллективное: возвышен будет народ в целом, и лишь таким образом обретет свое достоинство отдельный человек. Наряду и вперемешку с этим с давних пор существует, конечно, и теодицея отдельной человеческой судьбы, проблематика которой находит свое выражение в Книге Иова, своеобразной по характеру и вышедшей из других, не простонародных слоев. В ней, благодаря отказу от счетов с Богом и полному подчинению человека абсолютной божественной власти, предвосхищена пуританская идея предопределения, которая, возможно, здесь и появилась бы, будь сюда добавлен пафос вечных адских мук. Однако этого не случилось, и Книга Иова в том значении, которое ей придавал ее автор, осталась, как известно, почти непонятой, настолько непоколебима была в иудейской религии вера в коллективное воздаяние. Надежда на возмездие, неразрывно связанная в сознании благочестивого иудея с нравственной стороной закона (ею проникнуты все священные книги времен Вавилонского пленения и последующего периода), сознательно или бессознательно в течение двух с половиной тысячелетий поддерживалась в народе, твердо соблюдавшем освященное религией обособление от остального мира и хранящем веру в обещанное Богом посюстороннее могущество. Однако, поскольку Мессия не являлся, надежда ослабевала и в сознании интеллектуалов вытеснялась важностью внутренней близости к Богу как таковой или мягкой верой в божественное милосердие и готовностью к примирению со всем миром. Эти тенденции проявлялись, когда положение общин, лишенных всех политических прав, становилось более или менее терпимым, если же, наоборот, как, например, в эпоху Крестовых походов, евреи подвергались жестоким преследованиям, они либо вновь столь же проникновенно, сколь бесплодно, взывали к Богу о мести, либо обращались к Нему с молитвой: пусть душа евреев «обратится в прах» перед проклинающими их врагами, но они не прибегнут ни к дурным словам, ни к дурным поступкам и, открывая Богу свое сердце, молча будут ждать исполнения Его завета. Несмотря на то что считать ресентимент решающим элементом исторически изменчивой иудейской религии было бы сильнейшим искажением, нельзя все?таки недооценивать его влияния на своеобразие этой религии. В отличие от многих свойств, роднящих иудаизм с другими религиями спасения, чувство мести является одной из специфических его черт и не играет столь заметной роли ни в одной другой религии негативно привилегированных. Правда, в той или иной форме теодицея негативно привилегированных представляет собой элемент каждой религии спасения, находящей своих последователей преимущественно в этих слоях, и этика священнослужителей усваивала эту теодицею повсюду, где она становилась составной частью общинной религиозности. Ее почти полное отсутствие, как и отсутствие всех элементов социально-революционной религиозной этики в вере благочестивого индуиста и азиатского буддиста, объясняется характером теодицеи перерождения, в соответствии с которой кастовая система вечна и справедлива, ибо добродетели или прегрешения в прошлой жизни служат причиной рождения в данной касте, а поведение в настоящей жизни определяет шансы на лучшую судьбу в будущем. Поэтому в индуизме и буддизме нет и следа того бросающегося в глаза противоречия между социальными притязаниями, возникшими вследствие данных Богом обещаний, и реальной униженностью, которое полностью отняло у евреев непосредственность восприятия жизни, заставило их жить в вечном напряжении и ожидании, питая бесплодную надежду на изменение своего классового положения, и преобразовало религиозную критику в адрес безбожников-язычников, встречаемую безжалостными насмешками, в вечно бодрствующее, иногда ожесточенное и таящее угрозу тайной самокритики неумолимое следование собственному закону. К этому присоединилось казуистическое, ставшее результатом пожизненного обучения размышление о религиозном долге иудейского народа, от выполнения которого в конечном счете зависит милосердие Яхве, и столь явно обнаружившееся в период после пленения отчаяние ввиду невозможности познать смысл суетного мира, сочетающееся с покорным приятием божественной кары, с опасением оскорбить Бога гордыней, с пунктуальностью выполнения ритуально-моральных предписаний, — и все это вовлекало еврея в отчаянную борьбу не за уважение со стороны других, а за самоуважение и чувство собственного достоинства. А достоинство это — если и в самом деле критерием ценности человека перед Богом служит выполнение обещаний Яхве — вновь и вновь оказывается под сомнением, что угрожает полной катастрофой всего смысла собственного образа жизни.

Убедительным доказательством милости Божьей становился для евреев из гетто успех в делах. Однако это не «самореализация» в угодной Богу «профессии» в том смысле, в каком оно присуще мирской аскезе, ибо благословение Божье здесь в значительно меньшей степени, чем у пуритан, коренится в систематической, аскетической, рациональной жизненной модели, воспринимаемой как единственно возможный источник certitude salutis. Не только сексуальная этика, например, оставалась прямо антиаскетической и натуралистической, не только хозяйственная этика древних иудеев была в постулированных ею отношениях традиционалистской, исполненной чуждым всякой аскезе непосредственным уважением к богатству, но и благочестивое отношение к труду в иудаизме имеет ритуальную основу и, сверх того, часто связано со специфически эмоциональным настроем религиозной веры. Традиционалистские принципы иудейской хозяйственной этики, как и любой древней этики вообще, применимы, конечно, только к отношениям с братьями по вере, но не с чужими. В целом обетования Яхве привели к тому, что иудейство в самом деле оказалось окрашенным в тона ресентиментного морализма. Но совершенно неправильно было бы считать, что потребность в спасении, теодицея или общинная религиозность возникают только в негативно привилегированных слоях или только в результате ресентимента как своего рода продукт «восстания рабов в морали»185. Это неверно даже по отношению к раннему христианству, хотя в нем всячески подчеркивается, что воздаяние получат нищие духом и просто нищие. Сравнив пророчество Иисуса и его ближайшие последствия, можно увидеть, к чему приводят обесценивание и устранение ритуальных законов, сознательно направленных на обособление от внешнего мира, и уничтожение в результате этого связи между религией и положением верующих внутри замкнутого на манер касты народа-парии. В раннехристианском пророчестве, безусловно, содержатся специфические элементы воздаяния в смысле будущего уравнивания судеб (особенно в притче о богаче и Лазаре186) и мести, которая находится в руке Божьей. Царство Божье здесь все еще земное царство, которое предназначено специально или в первую очередь иудеям, испокон веку верующим в истинного Бога. Однако именно специфический въедливый ресентимент народа-парии нейтрализуется следствиями новых религиозных обетований. Опасность богатства для спасения мотивируется отнюдь не аскетически (по крайней мере, в тех частях учения, которые по традиции относятся к собственно проповеди Иисуса) и возникает не из ресентимента, о чем свидетельствует его общение не только с мытарями, которые в Палестине были большей частью мелкими ростовщиками, но и с богатыми знатными людьми. Слишком сильно для этого его безразличие к мирским делам, следующее из напряженности эсхатологических чаяний. Правда, если богатый юноша хочет стать совершенным, т. е. учеником, он должен без всяких оговорок уйти от мира187. Но сказано без обиняков, что у Бога все возможно, и если даже богатый человек не решается расстаться с богатством, он может, хотя и с б?льшим трудом, достичь искомого блаженства188. Пролетарские инстинкты столь же чужды пророку акосмической любви, который принес «нищим духом» и просто нищим благую весть о близости Царства Божьего и освобождение от власти демонов, как и Будде, для которого полный уход от мира является непреложным условием спасения. Ограниченность понятия «ресентимент» и необходимость осторожно пользоваться схемой вытеснения убедительнее всего доказывается ошибкой Ницше, распространившего свою схему на совершенно неподходящий для этого объект — буддизм, который есть полная противоположность ресентиментного морализма. Буддизм — религия спасения, которая характерна для интеллектуального слоя, гордо и свысока отвергающего иллюзии как земной, так и потусторонней жизни, набираемого почти исключительно из привилегированных каст, преимущественно из касты воинов, и сравнима с эллинистическими учениями о спасении, в первую очередь — неоплатоников, а также манихеев или гностиков, которые, сколь бы ни отличались от него содержательно, сходны с ним по социальному происхождению. Тому, кто не желает спасения в нирване, буддийский бхикшу охотно подарит весь мир с возрождением в раю в придачу189. Пример буддизма показывает, что источником религии спасения и этической религиозности может быть не только социальное недовольство негативно привилегированных слоев или же обусловленный практическими жизненными потребностями рационализм бюргерства, но и интеллектуализм как таковой и прежде всего метафизические потребности духа, побуждаемого к размышлению над этическими и религиозными проблемами не материальной нуждой, а стремлением постичь мир как смысловое целое и занять позицию по отношению к нему.

Судьба религий в значительной степени предопределена тем, какими путями идет развитие интеллектуализма, в каком отношении он находится к священству и политической власти, что, в свою очередь, обусловлено социальной природой слоя, который особенно является носителем интеллектуализма. Сначала таковым было само священство, особенно там, где из?за характера священных писаний и необходимости учить их интерпретации, правильному пониманию и использованию священнослужители превратились в своего рода гильдию литераторов. Но это не характерно для религий античных народов (финикийцев, греков, римлян) и для китайской этики. В этих религиях все метафизическое и этическое, как и очень незначительное по масштабам собственно теологическое (Гесиод), мышление было связано с кругами, далекими от священства. Совершенно иначе обстояло дело в Индии, Египте и Вавилоне, у последователей Заратустры, в исламе, в раннем и средневековом — а в области теологии также и в современном — христианстве. Египетские, зороастрийские, иногда раннехристианские, в ведийский период (т. е. до возникновения светского аскетизма и философии Упанишад) и брахманистские, в меньшей степени (поскольку этому препятствовало светское пророчество) иудейские, также в малой степени из?за помех со стороны суфийской спекуляции исламские священнослужители сумели в значительной мере монополизировать развитие религиозной метафизики и этики. Наряду с ними или вместо них во всех разновидностях буддизма, в исламе, в раннем и средневековом христианстве область не только теологии и этики, но и метафизики, значительную часть научной мысли и литературно-художественного творчества захватили и пестовали монахи или близкие к ним круги. Включение эпической, лирической, сатирической поэзии Индии в Веды, эротической поэзии Израиля — в Священное Писание, психологическая близость мистической и пневматической эмоциональности к литературной, роль мистиков в лирике Востока и Запада — все это объясняется культовым значением певцов. Но для нас важны не литературная продукция и ее характер, а отпечаток, который накладывает на религию своеобразие испытываемых ею интеллектуальных влияний. Воздействие священства как такового там, где именно оно было главным носителем литературного творчества, различалось в зависимости от влияния противостоящих ему слоев и от его собственной властной позиции. Вероятно, сильнее всего было влияние священнослужителей в позднем зороастризме, в египетской и вавилонской религиях. Сильно влияние не только пророчества, но и священства в иудаизме времен Второзакония и Вавилонского пленения. В позднем иудаизме главной фигурой является уже не священник, а раввин. Влияние священников, а также монахов очень сильно в христианстве эпохи поздней Античности, Средневековья и контрреформации, влияние пастора — в лютеранстве и раннем кальвинизме. Необычайно сильно воздействие брахманов в индуизме, особенно в период формирования его институциональной и социальной сторон, и прежде всего кастовой системы, которая возникала всюду, куда добирались брахманы, причем иерархия каст строилась в соответствии с оценкой брахманами достоинства разных групп. Воздействие монашества пронизывает все разновидности буддизма, включая ламаизм и — в меньшей степени — также широкие пласты восточного христианства. Нас прежде всего интересует отношение несвященнической, т. е. монашеской и особенно светской интеллигенции к священству, а кроме того, отношение интеллектуальных слоев к религии и их место в религиозных общинах. Необходимо отметить следующий фундаментально важный факт: все великие религиозные учения Азии суть творения интеллектуалов. Учение о спасении в буддизме, как и в джайнизме, и все родственные им учения были созданы интеллектуалами благородного происхождения, получившими ведийское (хотя не всегда строго профессиональное) образование, обязательное для знатных родов в Индии; это была преимущественно кшатрийская знать, находившаяся в оппозиции к брахманской. В Китае это как сторонники конфуцианства, начиная с самого Конфуция, так и официально считающийся основателем даосизма Лао-цзы, а также чиновники, получившие классическое литературное образование либо обладающие соответствующими знаниями философы. Почти все основные направления греческой философии находят в Китае и Индии свое отражение, правда, значительно модифицированное. Конфуцианство как официально признанная этика господствует среди классически образованных претендентов на государственные должности, тогда как даосизм становится народной магической практикой. Важные реформы в индуизме были проведены интеллектуалами благородного происхождения, получившими характерное для брахманов воспитание. Правда, впоследствии дело создания общин частично перешло к членам более низких сект и, следовательно, протекало иначе, чем реформация церкви в Северной Европе, также совершенная людьми, получившими специальное духовное образование, или католическая контрреформация, опорой которой были прежде всего прошедшие диалектическую школу иезуиты, такие как Сальмерон190 и Лайнез, и иначе, чем сочетавшее мистику и ортодоксию преобразование доктрины ислама (аль-Газали191), которое проводилось частично представителями официальной иерархии, частично теологически образованными людьми из кругов новой управленческой аристократии. В Передней Азии доктрины спасения — манихейство и гностицизм — являются типичными религиями интеллектуалов, о чем можно судить как по их основателям, так и по наиболее затронутым ими слоям и по характеру их веры. Причем во всех случаях, несмотря на существовавшие различия, носителями этических доктрин или учений о спасении являются интеллектуалы относительно благородного происхождения, имеющие философское образование, не уступающее образованию в эллинских школах философов или наивысшему уровню монастырской или светско-гуманистической университетской образованности конца Средневековья. Существуя в определенной религиозной среде, они создают школы наподобие академии Платона и других греческих философских школ, как и последние, официально совсем не связанные с имеющейся религиозной практикой, которая хотя и не отвергается открыто, но философски перерабатывается или просто игнорируется. В свою очередь, официальные представители культа (в Китае — нагруженные культовыми обязанностями государственные чиновники, в Индии — брахманы) трактуют эти учения либо как ортодоксальные, либо как еретические; в Китае еретическими считались учения материализма, в Индии — дуалистическая философия санкхьи. Мы не будем останавливаться на этих преимущественно научных по своему характеру и лишь косвенно связанных с практической религиозностью движениях. Нас интересуют движения, специально ориентированные на создание религиозной этики, о которых упоминалось выше — в Античности к ним ближе всего пифагорейцы и неоплатоники — и которые либо целиком сложились в социально привилегированных слоях, либо направлялись выходцами из них, либо испытывали их воздействие.

Социально привилегированные слои какого?либо народа обычно последовательны в выработке религии спасения в случае, если они демилитаризованы и не имеют возможности либо интереса к политическому участию. Обычно это происходит там, где господствующие слои — аристократия или бюргерство — лишены политического влияния под воздействием централизованного военно-бюрократического государства или по каким?то причинам сами отошли от политики, в результате чего интеллектуальное развитие вплоть до самых крайних логических выводов и психологических состояний стало для них важнее, нежели любая практическая деятельность во внешнем посюстороннем мире. Это не значит, что религия спасения возникает только при таких обстоятельствах. Напротив, соответствующие концепции появляются в ряде случаев именно в политически и социально бурные периоды как результат не обусловленного такими предпосылками размышления. Однако обычно такие настроения, действующие сначала лишь подспудно, становятся господствующими только по мере деполитизации интеллектуалов. Конфуцианство, этическая доктрина могущественного чиновничества, отвергает всякое учение о спасении. Джайнизм и буддизм, составляющие принципиальную противоположность конфуцианской адаптации к реальности мира, оказываются продуктом деполитизированной, пацифистской, отрицающей мирскую жизнь установки интеллектуалов. Однако мы не знаем, объясняется ли особенное усиление этих религий в Индии в определенный период именно событиями, располагавшими к отказу от политической активности. Уже самый факт существования еще до времен Александра192 множества карликовых государств индийских князьков, лишенных каких бы то ни было политических притязаний, на фоне импонирующего единства расширяющего тогда свое влияние брахманизма должен был побудить образованных представителей знати направить свои интересы в область, не связанную с политикой. Поэтому предписанное брахманам отрешение от мира (ванапрастха), их судьба в старости и отношение к ним в народе по этой причине как к святым стали воспроизводиться у небрахманских аскетов (шраманов), хотя не исключено, что развитие шло в противоположном направлении, и рекомендация брахману, увидевшему сына своего сына, уйти от мира представляет собой более позднее явление, перенявшее черты более раннего. Во всяком случае, скоро шраманы как обладатели аскетической харизмы стали цениться в народе выше, чем официальное священство. Монашеский аполитизм знати обнаруживался в Индии с давних пор, задолго до появления аполитических философских учений о спасении. Переднеазиатские религии спасения мистагогического или пророческого характера, так же как философские учения о спасении, связанные с интеллектуализмом восточных и греческих светских кругов, независимо от того, являются они в большей степени религиозными или, наоборот, философскими, почти без исключения (в той мере, в какой они охватывают привилегированные слои) суть следствие вынужденного или добровольного отказа образованных кругов от политического влияния и политической деятельности. В вавилонской религии обращение к идеям спасения под влиянием невавилонских верований произошло только в мандеизме, в переднеазиатской религии интеллектуалов — сначала под влиянием культа Митры и других сотериологических культов, затем гностицизма и манихейства, причем и здесь лишь после того, как представители образованных слоев утратили всякий интерес к политике. В среде греческих интеллектуалов религия спасения, безусловно, существовала всегда, еще до возникновения секты пифагорейцев. Однако она не господствовала в слоях, обладавших политической властью. Успех пропаганды культов спасения и философских учений о спасении в кругах светской знати в позднем эллинстве и в Риме сопутствует полному отказу этих слоев от политической деятельности. И много обсуждаемые так называемые религиозные интересы немецких интеллектуалов в наши дни тоже тесно связаны с политическим разочарованием и исчезновением интереса к политике.

Аристократической тяге к спасению, возникающей в привилегированных классах, свойственна предрасположенность к мистике просветления (подробнее о ней ниже), связанной со специфически интеллектуалистским представлением о святости. Оно проявляется в полном деклассировании всего природного, плотского, чувственного, рассматриваемого с точки зрения их психологического опыта как искушение, которое сбивает с пути спасения. Гипертрофия и претенциозное рафинирование и одновременно вытеснение нормальной сексуальности в пользу эрзацев у людей, которые не заняты ничем, кроме интеллектуальной работы, также могли играть известную роль (еще не понятую однозначно современной психопатологией), о чем ярко свидетельствует ряд явлений, в частности, гностические мистерии, представляющие собой сублимированный мастурбаторный эрзац крестьянских оргий. Такие чисто психологические факторы иррационализации религиозного пересекаются с естественной рациональной потребностью интеллектуалов в постижении мира как осмысленного космоса, продуктом которой являются индийское учение о карме (к нему мы вскоре обратимся) и его буддийский вариант, а в Израиле — Книга Иова, возникшая, по-видимому, в аристократических интеллектуальных кругах, а также родственные постановки проблем в египетской литературе, в гностической спекуляции и манихейском дуализме.

Интеллектуальные истоки религии и этики спасения обычно приводят к тому, что, когда соответствующая религия обретает массовый характер, в лоне этой популяризованной, магическо-сотериологически преобразованной применительно к потребностям неинтеллектуальных слоев официальной религии возникают либо эзотерика, либо аристократическая сословная этика образованных интеллектуалов. Такова совершенно чуждая идее спасения конфуцианская сословная этика бюрократии, наряду с которой продолжают существовать как застывшие формы народной религиозности даосская магия и буддийская сакраментальная и ритуальная благодать, презираемые теми, кто получил классическое образование. Такова и этика спасения буддийского монашества, наряду с которой существуют колдовство и идолопоклонство мирян, а также табуистическая магия и вновь развивающаяся вера в святых в индуизме. Религия интеллектуалов может также принять форму мистагогии с иерархией посвящений (как в гностицизме и родственных ему культах), где не могут участвовать непросвещенные, пистики193.

Спасение, которого ищет интеллектуал, — это всегда спасение от внутренних проблем, поэтому оно носит, с одной стороны, более далекий от жизни, а с другой — более принципиальный и систематический характер, чем спасение от внешних неурядиц, свойственное непривилегированным слоям. Интеллектуал ищет возможность придать своему стилю жизни тотальный смысл на путях, казуистика которых уходит в бесконечность, ищет единения с самим собой, с людьми, с космосом. Именно интеллектуал понимает концепцию мира как проблему смысла. Чем сильнее интеллектуализм оттесняет веру в магию, тем самым «расколдовывая» события мира, отнимая у них их магическое содержание (они только суть, они случаются, но ничего не означают), тем настойчивее становится требование к миру и жизни быть целым, подчиненным значимому и осмысленному порядку.

Конфликт этого постулата с реальным миром, его порядками и возможностями организации жизни в нем служит причиной типичного для интеллектуалов бегства от мира либо в полное одиночество, либо, что более характерно для современности, в незатронутую человеческими порядками «природу» (Руссо) или в далекую от реальности романтику, например, не испорченного социальными условностями «народа» (русские народники) — бегства, которое может носить созерцательный характер, а может быть активно аскетическим, иметь целью индивидуальное спасение или коллективное этическое революционное преобразование мира. Все эти концепции, в равной мере свойственные интеллектуалам, способны принимать характер религиозных учений спасения, что часто и происходит. До некоторой степени в этом коренится специфика религии интеллектуалов с ее бегством от мира.

Однако отмеченный вид философского интеллектуализма, обычно возникающий в социально и экономически благоденствующих классах (в среде аполитичных аристократов, рантье, чиновников, обладателей церковных приходов, монастырских доходов, университетских должностей или любых других бенефициев), отнюдь не единственный и даже не самый значимый в развитии религии. Наряду с ним существует интеллектуализм пролетароидных кругов, связанный постепенными переходами с аристократическим интеллектуализмом и отличающийся от него только типичным отношением к миру. Носителями этого второго типа интеллектуализма являются имеющие минимальные средства существования мелкие чиновники и рантье всех времен, обладающие обычно несистематическим образованием, грамотные люди, не входившие в привилегированные слои во времена, когда умение писать было профессией, учителя начальных школ разного рода, странствующие певцы, чтецы, сказители, представители других пролетароидных свободных профессий. Но прежде всего — интеллигенты-самоучки из негативно привилегированных слоев, классическим типом которых является в Восточной Европе русская полупролетарская крестьянская интеллигенция, а на Западе — социалистическая и анархическая пролетарская интеллигенция. Еще несколько примеров, хотя и совершенно иных в содержательном отношении: голландские крестьяне первой половины XIX в. с их широко известной глубиной знания Библии, в XVII в. — английские пуритане из среды мелких бюргеров, религиозно настроенные подмастерья всех времен и народов и, прежде всего и снова, классические проявления еврейского благочестия: фарисеи, хасиды и, вообще, массы набожных, ежедневно читающих Закон евреев. Интенсивность интеллектуализма «париев» — пролетароидных мелких чиновников и рантье, русских крестьян, разного рода более или менее «бродячих» индивидов — объясняется тем, что, пребывая на самой нижней ступени социальной иерархии или, вообще, вне ее, они занимают как бы архимедову точку опоры по отношению к общественным условностям касательно как внешнего порядка, так и принятых мнений. Поэтому они способны к прямому, не связанному условностями восприятию смысла мироздания и к сильному, не сдерживаемому материальными соображениями этическому и религиозному пафосу. Если эти люди принадлежат к средним классам, как религиозные автодидакты из мелких бюргеров, их религия принимает этико-ригористический или оккультный оттенок. Интеллектуализм странствующих подмастерьев стоит как бы между ними [проявлениями интеллектуализма, свойственными «париям» и средним слоям] и важен в силу изначальной предрасположенности странствующих к миссионерству.

В Восточной Азии и Индии, насколько известно, почти полностью отсутствуют как интеллектуализм париев, так и мелкобюргерский интеллектуализм, поскольку отсутствует общинное чувство городских жителей, что является необходимой предпосылкой первого, а также не произошло освобождение от магических верований, что является необходимой предпосылкой в обоих случаях. Даже формы религиозности, возникшие в низших кастах, заимствуют свои «Гаты» преимущественно у брахманов.

В Китае также отсутствует независимый от конфуцианства неофициальный интеллектуализм. Конфуцианство — этика благородного человека, «джентльмена» (как по праву перевел уже Дворжак194). Оно является в полном смысле сословной этикой, точнее даже — системой правил приличия для знатных и литературно образованных представителей высшего слоя. Так же, насколько известно, обстоит дело на Древнем Востоке, в частности в Египте: интеллектуализм египетских писцов в той мере, в какой он ведет к этическим и религиозным рефлексиям, полностью относится к типу иногда аполитичного, но всегда аристократического, далекого от обывательских представлений интеллектуализма. Иначе в Израиле. Автор Книги Иова также считает носителями религиозного интеллектуализма знатные роды. Мудрость притчей и их контекст свидетельствуют о важности интернационализации и соприкосновения аполитичных высших образованных слоев, что стало возможным на Востоке после Александра Македонского. Это видно даже по форме притчей, которые часто подаются как изречения неиудейского царя, вообще, на всей литературе, связанной с именем Соломона лежит известный отпечаток интернациональной культуры. То, что Иисус, сын Сирахов взывает к мудрости отцов, противопоставляя ее эллинизации, свидетельствует о том, что тенденция интернационализации действительно имеется. Как справедливо подчеркивает Буссе195, книжник того времени выступает у Иисуса, сына Сирахова как много путешествовавший джентльмен и образованный человек. Всю книгу, как указывает и Майнхольд, пронизывает антиплебейский настрой совершенно в духе греческой литературы, не допускавшей, что крестьянин, кузнец, гончар может обладать мудростью, которую дает только досуг, заполняемый размышлением и учеными занятиями. Ездру, правда, называют первым книжником, но, во-первых, толпящиеся вокруг пророков люди с чисто религиозными интересами, идеологи, без которых было бы невозможно введение Второзакония, заняли влиятельное положение гораздо раньше, и, во-вторых, высокое, почти равное муфтию в исламе положение книжников, т. е. понимающих по-древнееврейски толкователей божественных заветов, относится к значительно более позднему периоду, чем время жизни этого официального создателя теократии, получившего свои полномочия от персидского царя. Вообще, социальный ранг книжников претерпевал изменения. Во времена Маккавеев благочестие — по существу, достаточно трезвая жизненная мудрость, нечто подобное ксенофилии196 — тождественно образованности, это (musar, ???????197) путь к добродетели, которой, как то считали и греки, можно научиться. Правда, благочестивый интеллектуал, как и большинство авторов псалмов, уже в то время ощущал себя в оппозиции к высокомерным богачам, среди которых редко можно встретить верность Закону, хотя при этом сам принадлежал к тому же социальному классу. Напротив, школы книжников времен Ирода, когда очевидная неотвратимость чужеземного владычества порождала ощущение угнетенности и внутреннее напряжение, произвели слой пролетароидных толкователей Закона, которые служили душеспасительными советниками, проповедниками и учителями в синагогах (их представители заседали и в синедрионе) и определяли характер народного благочестия общинников (chaberim), строго следовавших Закону в понимании фарисеев; в талмудический период эта обязанность перешла к общинному чиновничеству раввината. В результате деятельности школ книжников мелкобюргерский интеллектуализм и интеллектуализм париев, противостоящие интеллектуализму благочестия, распространились в масштабах, не имевших аналога ни в одном другом народе. Искусство письма и умение мыслить казуистически, распространяемые своего рода «всеобщими народными школами», Филон считал особенностью иудеев. Результатом стали ослабление роли пророчества в городах и замена его культом закона и священных книг.

Этот слой иудейских интеллектуалов из народа, чуждый любым мистериям, в социальном отношении стоит значительно ниже философов и мистагогов переднеазиатского эллинистического общества. Но в то же время несомненно, что на эллинистическом Востоке уже в дохристианское время существовал охватывающий разные социальные слои интеллектуализм, который с помощью аллегорий и умозрений создавал в разного рода сакраментальных посвящениях и культах спасения сотериологические догматы, подобные догматам орфиков, тоже в большинстве принадлежащим к средним слоям. Такому образованному книжнику диаспоры, каким был Павел, мистерии и сотериологические умозрения, как, например, культ Митры, который был распространен в Киликии во времена Помпея как вера морских разбойников (правда, его существание именно в Тарсе198 доказано на основании надписей лишь в христианский период), безусловно, были известны и ненавистны. Возможно, сотериологические надежды самого разного толка и происхождения с давних пор существовали и в иудаизме, особенно в провинциях, иначе там не могли бы уже во времена пророков параллельно ожиданию будущего монарха иудейского народа-господина возникнуть представления о въезжающем на осле царе бедных людей и идея «сына человеческого» (форма, грамматически безусловно семитского происхождения). В возникновении любой сложной сотериологии, выходящей за пределы чистого мифа, связанного с явлениями природы, или простого предсказания прихода доброго царя, который уже где?то ждет своего часа, т. е. в сотериологии, пользующейся абстракциями и открывающей космические перспективы, всегда так или иначе участвует интеллектуализм мирян — либо аристократов, либо париев в зависимости от обстоятельств.

Образованность книжников и подготовленный ею мелкобюргерский интеллектуализм перешли из иудаизма в христианство. Апостол Павел, ремесленник, как, вероятно, и многие книжники позднего иудаизма (в отличие от Сирахида199 с его антиплебейской мудростью), был выдающимся представителем этого типа в раннем христианстве, хотя в нем были вопощены и другие черты. Его «гнозис», как ни далек он от того, что понимали под этим склонные к умозрению интеллектуалы эллинистического Востока, тем не менее в дальнейшем послужил отправным пунктом учения Маркиона. Элемент интеллектуализма, который выражается в гордой уверенности, что лишь призванные Богом понимают смысл притчей мастера, проявляется у Павла и в гордости тем, что истинное познание — «для иудеев соблазн, для эллинов безумие»200. Его дуализм «плоти» и «духа», хотя и внедрен в иную концепцию, родствен типичному для сотериологического интеллектуализма отношению к чувственности, что, возможно, свидетельствует о некоем поверхностном знакомстве с греческой философией. Его обращение объясняется не только видёнием в смысле галлюцинаторного представления, но и внутренним прагматическим целостным пониманием соответствия личной судьбы Воскресшего хорошо известным ему общим концепциям восточной сотериологии с их идеей спасителя и культовой прагматикой, куда вполне укладывались обетования иудейских пророков. Аргументация посланий Павла — ярчайшее проявление диалектики мелкобюргерского интеллектуализма; поразительно, какой уровень «логического воображения» он предполагает (например, в Послании к римлянам) у тех, кому он пишет, хотя, впрочем, нет уверенности в том, что в те времена действительно воспринята была его доктрина оправдания, а не концепция соотношения между пневмой и общиной и способ относительного приспособления к мирской повседневности. Бешеный гнев еврейства диаспоры, где его диалектический метод должен был казаться бесстыдным злоупотреблением книжной образованностью, свидетельствует о том, насколько этот метод соответствовал типу мелкобюргерского интеллектуализма. Его использовали позднее харизматические учителя (??????????) ранних христианских общин (еще в «Дидахе»201), а Гарнак обнаружил ту же самую методику истолкования в Послании к евреям. По мере монополизации управления общиной епископами и пресвитерами этот тип интеллектуализма исчезает, и его место занимает интеллектуализм сначала апологетов, затем отцов церкви и догматиков, почти сплошь принадлежавших к клиру и обладавших греческой образованностью, и наконец императоров — дилетантов в вопросах теологии, завершением чего на Востоке после поражения иконоборцев оказывается рост влияния монашества, вышедшего из низших негреческих социальных слоев. В восточной церкви так и не удалось полностью устранить этот вид формалистической диалектики, свойственной всем названным кругам и связанной с наполовину интеллектуальным, наполовину примитивно-магическим идеалом самообожествления. Однако решающим для судьбы раннего христианства оказалось то, что оно по происхождению, по своей социальной основе и по проповедуемому стилю жизни было религией спасения, которая, несмотря на черты сходства ее сотериологического мифа со схемой восточных религий (где она кое?что прямо заимствовала, перерабатывая нужным ей образом) и несмотря на усвоение Павлом метода книжников, тем не менее с самого начала сознательно и последовательно выступала против интеллектуализма, свойственного как иудейской ритуально-казуистической книжной образованности, так и сотериологии гностиков с их аристократическим интеллектуализмом и уж тем более античной философии. Отказ от гностического презрения к пистикам202, непосвященным, вера в то, что примерные христиане — не книжные философы, а «нищие духом», на которых снизошла благодать, что ученые сведения о космических или психологических основах жизни и страдания, о правилах жизни в мире, о тайном значении обрядов или о будущей судьбе души в потустороннем мире не открывают путь к спасению, — все это, а также то обстоятельство, что довольно значительная часть истории раннехристианской церкви, в том числе формирование ее догматов, представляла собой самоутверждение в борьбе с интеллектуализмом всех видов, суть характерные черты христианства. Если кратко определить носителя и протагониста так называемых мировых религий по слою, к которому он принадлежит, то в конфуцианстве это упорядочивающий мир бюрократ, в индуизме — упорядочивающий мир маг, в буддизме — странствующий по миру нищенствующий монах, в исламе — побеждающий мир воин, в иудаизме — бродячий торговец, в христианстве — бродячий подмастерье; причем все они должны пониматься не как представители своих профессий или материальных классовых интересов, а как идеологические выразители такой этики или доктрины спасения, которая особенно легко сочетается с их социальным положением.

Что касается ислама, то — если оставить в стороне официальные правовые и богословские школы и временный расцвет научных интересов — интеллектуализм проник в его специфическую религиозность только одновременно с суфизмом. Лишь эта сторона не оказалась решающей; в народной религии дервишей рациональные черты полностью отсутствуют, интеллектуальный характер имеют лишь отдельные неортодоксальные, хотя подчас и влиятельные, секты. Впрочем, в университетах ислама, как и в средневековом христианстве, зародились начатки схоластики.

Мы не можем подробно останавливаться на вопросе соотношения интеллектуализма и религиозности в средневековом христианстве. Во всяком случае, его социологически значимые черты сложились не под влиянием интеллектуальных сил, а воздействие монашеского рационализма сказывается в сфере культуры и может быть понято только из сравнения западного монашества с восточным и азиатским, каковое мы и проведем впоследствии. Ибо именно своеобразием западного монашества объясняется своеобразие культурного воздействия западной церкви. Западное Средневековье не знало в сколько?нибудь значимом масштабе ни мелкобюргерского религиозного интеллектуализма, ни интеллектуализма париев, хотя последний иногда обнаруживается в сектах. Роль образованных представителей знати в развитии церкви была довольно значительной. Образованные круги империи во времена Каролингов, Оттонидов203, Салической династии204 и Штауфенов205 выступали в качестве некоей имперско-теократической культурной организации, подобно монахам-иосифлянам в России XVI в., но сильнее всего идеология аристократического интеллектуального слоя проявилась в григорианских реформах и совместной борьбе папства и возникающего бюргерства против феодальных властей. Далее, по мере роста университетского образования, с одной стороны, и стремления папства (из фискальных соображений или просто для усиления своего влияния) монополизировать предоставление бенефиций, служивших экономической опорой аристократии, — с другой, все больше образованных представителей знати покидали сторону папства, руководствуясь сначала главным образом националистическими экономическими интересами, а после схизмы и по идеологическим мотивам, становясь опорой соборного реформаторского движения и впоследствии — гуманизма. Сама по себе небезынтересная социология гуманизма, если понимать ее прежде всего как преобразование рыцарской и церковной образованности в придворно-меценатскую со всеми ее последствиями, не является темой нашей работы. Двойственность поведения гуманистов во время церковного раскола обусловлена преимущественно идеологическими мотивами. Гуманисты не участвовали непосредственно в создании реформаторских и контрреформаторских церквей, хотя сыграли очень значительную (при этом отнюдь не решающую) роль в организации и систематизации преподавания и развития доктрины; что же касается их функции как носителей определенной религии (в действительности целого ряда особых типов религиозности), то в этой области они не оказали длительного воздействия. В силу своего уровня жизни классически образованные гуманисты в целом держались антиплебейских и антисектантских позиций, были далеки от распрей и демагогии священников и проповедников, настроены «иренически» и «эразмиански»206 и уже поэтому обречены на потерю влияния в церковных делах.

Наряду с остроумным скепсисом и рационалистическим просветительским настроем гуманистам иногда, особенно в англиканской среде, были присущи мягкость и тонкость религиозного чувства, а также либо серьезный, часто аскетический морализм, как в Пор-Рояле, либо, как на ранней стадии в Германии и Италии, индивидуалистская мистика. Но борьба за реализацию серьезных властных и экономических интересов предполагала если не обязательно насилие, то, всяком случае, демагогию, а к этому гуманисты были не готовы. Конечно, церкви, которые хотели подчинить своему влиянию господствующие слои и прежде всего университеты, нуждались в теологических полемистах и образованных проповедниках. В лютеранстве, заключившем союз с княжеской властью, профессиональные теологи очень скоро стали сочетать образованность с религиозной активностью. Еще Гудибрас207 иронизировал над чрезвычайной философской ученостью протестантских кругов. Но непреодолимая сила пуритан и в первую очередь баптистских сект состояла не в аристократическом, а в плебейском интеллектуализме и подчас даже интеллектуализме париев, поскольку на ранней стадии учение распространялось странствующими подмастерьями или апостолами. Здесь отсутствовал специфический слой интеллектуалов со своими особыми условиями жизни. Но после завершения краткого периода миссионерства странствующих проповедников пуританство стало превращаться в религию среднего сословия. Необычайно широко распространенное знание Библии и растущий интерес даже в крестьянских кругах к крайне запутанным и тонким догматическим контроверзам, обнаруживаемый у пуритан XVII в., породили своеобразный массовый интеллектуализм, не имеющий аналога впоследствии и в прошлом сравнимый разве что с массовым интеллектуализмом позднего иудейства и миссионерских общин апостола Павла. В Англии, в отличие от Голландии, отчасти Шотландии и американских колоний, этот вид интеллектуализма пошел на убыль после того, как в религиозных войнах были испытаны шансы на господство и разделены сферы влияния. Но как раз в это время сложился особенный англосаксонский аристократический интеллектуализм с его традиционной склонностью к деистически-просветительской религиозности, мягкий до неопределенности, но неизменно лишенный враждебности к церкви (подробно на этом мы останавливаться не будем). Такое развитие, обусловленное традиционной позицией политически могущественного бюргерства и его моральными воззрениями, т. е. плебейским интеллектуализмом, резко отличается от эволюции аристократической образованности романских стран, по существу придворной, резко враждебной церкви или проявляющей к ней полное безразличие. И оба эти вида интеллектуализма, имеющие в конечном счете равно антиметафизический характер, противостоят немецкой, далекой от политики, но не аполитичной или антиполитичной аристократической образованности, имеющей метафизический характер, очень слабо (чаще всего отрицательно) и всегда конкретно социологически обусловленной, не испытывающей особой потребности в религии, прежде всего в религии спасения. Напротив, плебейский интеллектуализм и интеллектуализм париев в Германии, подобно интеллектуализму романских народов и в отличие от интеллектуализма англосаксонских стран, где со времен пуритан самая глубокая религиозность имела не учрежденческо-авторитарный, а сектантский характер, становились все более радикально антирелигиозными, и с возникновением социалистической веры, эсхатологической по своим экономическим чаяниям, стали таковыми окончательно.

Только эти антирелигиозные секты, связанные со слоем деклассированных интеллектуалов, смогли хотя бы временно сохранить религиозную по своему типу веру в социалистическую эсхатологию. Чем решительнее берут в свои руки защиту собственных интересов те, кого это непосредственно касается, тем больше отступает на второй план «академическая» составляющая, а окончательный удар наносит неизбежное разочарование в возможностях науки, наступающее после едва ли не суеверного ее прославления как возможной «производительницы» или «провозвестницы» насильственной или мирной социальной революции, которая уничтожит классовое господство. В результате единственный в Западной Европе равносильный религиозной вере вид социализма — синдикализм208 — оказывается чем?то вроде занятия романтически настроенных людей, не имеющих в этом иного, кроме спортивного, интереса.

Последним значительным движением интеллектуалов, объединенным если не единой, то во многих важных пунктах общей верой и, следовательно, близким к религии, было движение русской революционной интеллигенции. Родовитая и академическая интеллигенция объединилась здесь с плебейским интеллектуализмом, носителем которого было высоко стоящее по уровню социологической мысли и общим культурным интересам пролетароидное низшее чиновничество, особенно земские служащие (так называемый третий элемент), а также журналисты, учителя народных школ, революционные апостолы и возникшая в социальных условиях России крестьянская интеллигенция. Результатом стало движение, начавшееся с так называемого народничества в 1870?е годы, основанное на идеях естественного права и преимущественно аграрно-коммунистическое по своей ориентации, которое в 1890?е годы частью вступило в ожесточенную борьбу с марксистской догматикой, частью особенным образом сплавилось с ней или же принялось искать соединения сначала с романтическо-славянофильской, потом с мистической (иногда фанатичной) религиозностью, что привело некоторые, и довольно широкие, слои интеллигенции под влиянием Ф. М. Достоевского и Л. Н. Толстого к аскетическому или акосмическому стилю жизни. Останется ли это движение, где важную роль играла готовая на любые жертвы пролетароидная еврейская интеллигенция, жизнеспособным после катастрофы русской революции 1905 г., покажет будущее.

В Западной Европе, в областях англосаксонской, а в последнее время и французской культуры, просветительски-религиозно настроенные слои начиная с XVII в. создавали унитарные, деистические, синкретические, иногда атеистические и свободно-церковные общины, в которых известную роль играли наряду с прочими и буддийские (или считавшиеся таковыми) концепции. В Германии эти общины были достаточно долго распространены практически в тех же кругах, которые проявляли склонность к масонству, т. е. среди лиц, не имеющих экономических интересов, особенно среди университетских профессоров, а также деклассированных идеологов и отдельных полупролетарских или в полной мере пролетарских образованных слоев. В то же время результатом соприкосновения с европейской культурой стало индуистское (религиозное общество «Брахмо-самадж») и персидское просветительство в Индии. Практическое значение этих общин в прошлом было больше, чем в настоящем. Интерес привилегированных слоев к сохранению существующей религии как средства приручения масс, свойственный им пафос дистанции, отказ от просвещения масс, способного поколебать их престиж, обоснованное неверие в то, что традиционную религию, символ веры которой отказываются понимать буквально 10% «ортодоксов» и 90% «либералов», можно заменить какой?то новой, буквально приемлемой для широких масс, и прежде всего их презрительное безразличие к проблемам религии и церкви (чьи малообременительные притязания не требуют больших жертв, поскольку известно, что это всего лишь формальности, которые лучше всего выполнят официальные служители и хранители конвенционального порядка, чья карьера поощряется государством) — все это крайне не благоприятствует возникновению серьезной общинной религиозности в интеллектуальной среде. Стремление не только высоколобых литературно-академических интеллектуалов, но подчас и «интеллектуалов кофеен» учитывать в своем перечне источников опыта и предметов дискуссий также и религиозные чувства, желание писателей писать книги на эти темы и еще более действенное желание находчивых издателей продавать эти книги могут, конечно, создать видимость широкого интереса к религии, но из таких стремлений и болтовни никогда не возникала новая религия, и та же мода, что породила этот предмет разговоров, его же и убьет.