Книга: Макрохристианский мир в эпоху глобализации

Латиноамериканская цивилизация XIX–XX вв. (В. Г. Космина)

Латиноамериканская цивилизация XIX–XX вв. (В. Г. Космина)

Война за независимость началась в 1810 г., когда Испания была оккупирована наполеоновской Францией, и после неоднократных успехов и поражений сепаратистов завершилась их окончательной победой в 1824 г.612 Помощь колониям финансами, оружием, снаряжением, а то и солдатами поступала от западных стран, главным образом от Англии.

Воевали против испанских войск многочисленные отряды во главе с разнообразными каудильо (предводителями), преимущественно из числа креольской верхушки. Но главные победы были достигнуты крупными боеспособными армиями, которые удалось создать на севере южноамериканского континента Симону Боливару, а на юге — Хосе де Сан–Мартину. Однако разногласия между двумя лидерами, интересы и амбиции местной креольской олигархии, отсутствие в колониальные времена тесных связей между отдельными регионами (Испания их внешние связи замыкала на себе) не позволили в освободившейся Испанской Америке создать единое независимое государство. Возникло 15 отдельных государств613, между которыми то и дело разгорались пограничные войны. А внутри многих из них местные олигархические кланы и каудильо вели упорную борьбу за федерализацию, сопровождавшуюся гражданскими войнами.

Итак, с 1820?х гг. Латинская Америка, как вскоре стали называть этот говорящий на романских языках регион, начала свое самостоятельное существование. Но, как и следовало ожидать, освобождение от испанского колониального владычества не обернулось революционным изменением самого характера власти. Вакуум, образовавшийся после устранения прежней государственной власти патримониального типа, быстро был заполнен такой же по характеру властью креольских кабильдо или «американизированных» управленческих структур бывшей метрополии.

Еще в 1811 г. А. Нариньо в издававшейся им газете «Багатела» с горечью писал: «Мы ничуть не продвинулись вперед, мы сменили хозяев, но не условия. Те же законы, то же правительство с некоторой видимостью свободы, но, в сущности, с теми же пороками; те же преграды и произвол в судейской администрации; те же оковы в торговле, те же трудности с ресурсами, те же титулы, чины, привилегии и донкихотство у власть предержащих. Одним словом, мы завоевали нашу свободу для того, чтобы вернуться к старому»614. А современный мексиканский мыслитель О. Пас замечает: «...Наша революция должна рассматриваться не как начало современной эры, а как момент распада испанской империи на части. Первая глава нашей истории — это история расчленения, а не рождения. Наше начало — отрицание, слом, дезинтеграция»615.

Для придания новой власти «современного», «цивилизованного» вида вводились конституции, законодательство, те или иные государственные институты, которые копировались («имитировались», по Л. Сеа616) с демократических систем США и, отчасти, Англии. Были «позаимствованы» посты президентов, двухпалатные парламенты, территориально–административное деление и даже названия государств, например, Мексиканские Соединенные Штаты.

Но в США эти институты действительно были наполнены демократизмом. Он проистекал из политической активности массы индивидов–протестантов, которые, стремясь к максимальному успеху в своей деятельности, воспринимали государственную власть как инструмент по обеспечению условий для этого успеха. А в Латинской Америке, где отношения между патримониальной властью и массой населения традиционно строились на началах патернализма, народ безропотно подчинился новой, «демократической», власти, по привычке уповая на ее «добрую волю». Да и католицизм освящал эту старую–новую иерархическую общественную структуру, в которой каждый человек и социальная группа якобы служат цели высшего, универсального порядка.

Обладание этой неподконтрольной обществу и сохранявшей патримониальный характер властью сулило неограниченный доступ к ресурсам, а потому стало предметом острой схватки разных олигархических групп. Чтобы представить свои претензии в «респектабельном» виде, они активно использовали заимствованные на Западе идеологии.

Старая креольская аристократия из числа крупнейших латифундистов и шахтовладельцев выступала поклонницей консерватизма и свою борьбу за власть, укрепление централизованного государства и даже введение монархии обосновывала необходимостью заботы о «простом народе» и сохранении христианской морали. Группы предпринимателей и коммерсантов, быстро богатевших на торговле с Англией, объявляли себя либералами, защитниками фритредерства, политической свободы и федерализма. Группы военных, сохранявших влияние со времен войны за независимость, обещали объединить общество и «навести порядок», чтобы защитить его свободу. Народ же, отмечают мексиканские авторы, составлял «массу, которая подо всем этим клокотала и готова была подчиниться любому хозяину с любой идеологией, лишь бы только выжить в этом мире, где ее безжалостно душили олигархии, принуждавшие участвовать в их борьбе»617.

Но в таком случае в Латинской Америке и не могло быть привычной для Запада борьбы идеологий, борьбы за власть социальных групп и их партий. Хотя партии имелись, важнейшим средством формирования политической власти и частичного воздействия на нее снизу являлся каудильизм — традиция объединения групп людей вокруг сильного и влиятельного лидера в надежде обретения его покровительства и продвижения вслед за ним по общественной иерархической лестнице.

Такими каудильо выступали пользовавшиеся неограниченной властью и авторитетом в возглавлявшихся ими группировках руководители вооруженных отрядов, богатые и влиятельные в регионе, партии, государстве политические вожди, обычно выдвиженцы местной олигархии. За них преданно голосовали на выборах, от них надеялись получить материальное вспомоществование. Каудильизм явился важным элементом политической и даже социальной организации общества. Таков был результат «пересадки» западной демократии в общество, где среди населения господствовала наивно–патриархальная вера в заступничество власти и избранных личностей, а в политике традиционно преобладали семейные и земляческие связи.

Да и сама иерархическая социальная структура общества мало изменилась по сравнению с колониальными временами, хотя и были все социальные и расовые группы законодательно уравнены в правах, а рабство везде, кроме Бразилии, запрещено. Разве что в составе высшего привилегированного класса место испанцев заняла креольская верхушка, и в него стали допускаться представители «цветных», в первую очередь метисы. Поэтому социально–политический феномен каудильизма способствовал и сохранению патримониального характера власти, и концентрации в одних руках власти и собственности. В испаноязычных странах и в Бразилии самый широкий доступ к власти имели крупные плантаторы, земле — и шахтовладельцы. Зависимые от них крестьяне и рабочие послушно голосовали на выборах за тех кандидатов, которых для защиты собственных интересов «назначали» их хозяева618.

Нечто подобное происходило и с индейскими общинами. На их судьбе весьма противоречиво сказались достижение бывшими колониями независимости и введение нового, либерального, законодательства. С одной стороны, индейцы получили равные с белыми права, включая право голоса. Но с другой, — лишились государственной зашиты своих земель (в «ресгуардос»), которые правдами и неправдами стали прибирать к рукам латифундисты (не случайно в годы войны за независимость многие индейцы воевали на стороне испанцев). Теперь эти крестьяне оказались в полной зависимости у новых собственников земли и за небольшие уступки с их стороны на выборах всегда отдавали голоса за их ставленников619.

В условиях общей слабости государственных структур каудильизм явился и действенным средством решения вопросов собственности. Многие каудильо имевшиеся в их распоряжении вооруженные отряды использовали как для охраны своих земельных владений, так и для силового захвата чужих или изгнания с земли крестьян–обшинников. Одновременно буйным цветом расцвел «бандолеризм» (т. е. разбой). Шайки бандолеро просто терроризировали население грабежами и разбойными нападениями на скотоводческие фермы и поместья, на населенные пункты.

Свою долю во власти–собственности приобретали и весьма самостоятельные в действиях командиры армейских подразделений, которые накапливали богатство и политическое влияние благодаря участию в гражданских войнах и защите поместий от бандолеро и различных каудильо620. Этот «милитаризм», равно как бандолеризм и каудильизм, являлся закономерным следствием длительной войны за независимость, когда выросло целое поколение участников освободительных армий и отрядов, умевших только воевать и привыкших жить за счет «военной добычи».

Однако период «неорганичной демократии», как называют его латиноамериканские историки, продолжался лишь до тех пор, пока западные страны, прежде всего Англия, сохраняли (и развивали) традиционные торгово–экономические связи со странами Латинской Америки. Ситуация стала быстро меняться, когда Англия в середине XIX в. завершила промышленный переворот и превратилась в «мастерскую мира». Теперь она нуждалась в огромных по объему поставках сырья для промышленности и одновременно — рынках сбыта этой продукции.

Экономика Латинской Америки стала во всевозрастающих масштабах интегрироваться в мировой капиталистический рынок, где доминировала Англия, а в XX в. — США. При этом производство ускоренно расширялось лишь в отдельных отраслях, связанных с природной спецификой стран, как–то: наиболее высокая урожайность конкретных сельскохозяйственных культур, богатство земельных недр на те или иные полезные ископаемые. На Западе и в Латинской Америке получила распространение доктрина «сравнительных преимуществ». Она сулила успехи в «догоняющем развитии» стран региона благодаря получению повышенного дохода от «природной ренты» и неуклонному росту спроса на сырье в «центре» мировой экономики621.

Для Латинской Америки ее интеграция в мировой рынок имела те последствия, что тормозилось развитие собственной обрабатывающей промышленности и закреплялся монокультурный характер экономики, поскольку вокруг производства и экспорта одного–двух видов продукции создавалась вся хозяйственная инфраструктура. Так, Аргентина стала крупнейшим экспортером мяса, а затем пшеницы, Уругвай — шерсти и мяса, Куба — сахара, Бразилия и Колумбия — кофе, страны Центральной Америки и Эквадор — цитрусовых.

Монопроизводящий характер экономика приобрела и в странах, богатых на залежи полезных ископаемых. Боливия специализировалась на добыче и экспорте олова, Чили — меди и селитры, Перу — цветных металлов, Венесуэла и Мексика — нефти. Высокодоходные отрасли концентрировались в руках узких групп агро — и горноэкспортной олигархии. Они же контролировали транспортную, финансовую и торговую системы, включая торговлю промышленными товарами, закупавшимися за рубежом на вырученные от экспорта средства. Кроме того, в сырьевые отрасли хлынул поток прямых иностранных инвестиций, в основном английских.

Изменения в экономике не замедлили сказаться на политической жизни латиноамериканских стран. Наступил период т. наз. унифицирующих диктатур. Олигархия и иностранный капитал, за которым стояли западные государства, категорически потребовали «порядка» и безопасности капиталовложений и ради этого не поскупились на помощь центральным правительствам. Президенты–генералы открыто пренебрегали конституциями, прибегали к диктаторским методам управления и кровавым расправам, но решительно подавили бандолеризм, местный каудильизм и федерализм. Главной их опорой стали профессиональные армии, реорганизованные и перевооруженные, обученные с помощью западноевропейских инструкторов622.

Патримониальные режимы таких общенациональных каудильо, учитывая новые требования мирового рынка, иногда способствовали некоторой модернизации общества, в частности, путем создания системы образования. Но сами они, как, к примеру, диктатура П. Диаса в Мексике, по мнению исследователей, мало отличались от колониальных режимов, а в обществах по-прежнему сохранялись социальная структура и психология, характерные для XVI в.623 В той же Мексике система власти претерпела изменения лишь в результате революции 1910–1917 гг., свергнувшей диктатуру Диаса.

В ряде стран неоднократно сменяли друг друга диктатуры и либеральные правительства, тоже обычно контролировавшиеся олигархией. С целью ускорить экономическое развитие («по европейскому образцу») Аргентина и Бразилия, в которой в конце XIX в. была провозглашена республика и отменено рабство, стали всемерно поощрять иммиграцию из Европы.

В течение первого столетия независимого развития латиноамериканские государства политически и экономически достаточно окрепли. При этом общества сохранили сформировавшийся ранее собственный цивилизационный комплекс, заключавшийся в особых принципах («родимых чертах») их политической, социальной и экономической организации. Они напрямую и все более прочно интегрировались в мировой рынок, диктовавший свои условия, а потому подвергались неизбежной модернизации. Но модернизировались они, а точнее приспосабливались к «вестернизации» и «европеизации», тоже по-своему — используя старые традиции и принципы, свидетельством чего было широкое распространение каудильизма (в Бразилии — коронелизма624).

А как же развивалась в новых условиях духовная культура, являющаяся важнейшей составной частью любого цивилизационного комплекса и специфическим (внешним) выразителем его внутреннего состояния? На мировоззрении белого населения по-прежнему сказывалась двойственность (европейско–американская) его культурной самоидентификации. В соединении с горячим желанием поскорее войти в число «цивилизованных» стран мира она стимулировала тягу к тотальной «европеизации» латиноамериканских обществ. После длительной войны с Испанией речь, естественно, уже не шла о сближении с «материнской» культурой.

Как ни призывал венесуэльский просветитель А. Бельо свято хранить «испанское культурное наследие, которое является также и американским»625, к мыслителю мало кто прислушивался, за исключением разве что убежденных консерваторов. Восхищенные взоры были обращены к Англии и Франции626. Первая привлекала техническим прогрессом и растущей экономической мощью, а вторая — производством предметов роскоши, образом жизни, достижениями в развитии общественной мысли и искусства. Пароходы уже преодолевали Атлантику всего за две недели. И в Америку в огромных количествах доставлялась научная и художественная литература, которой комплектовались огромные библиотеки, а также журналы и газеты, имевшие многочисленных подписчиков. Париж стал настоящей духовной столицей для латиноамериканских интеллектуалов, старавшихся посетить его при первой же возможности. А латиноамериканские газеты пестрели объявлениями о «поступивших только что из Европы» разнообразных товарах: одежде, шляпах, винах, духах, посуде, мебели и т. п.627?

В латиноамериканской общественной мысли XIX в. это увлечение «европеизацией» сопровождалось попытками отринуть всю прошлую историю и культуру региона как олицетворение «варварства». Аргентинский писатель Д. Ф. Сармьенто так и сформулировал свое кредо: «Цивилизация против варварства!». Став в 1868 г. президентом страны, он настойчиво внедрял европейскую систему образования, строил школы и библиотеки, положил начало массовому привлечению иммигрантов из Европы и одновременно вел истребительную войну против индейцев, намереваясь отдать занятые ими земли под пастбища.

Надо сказать, что индейцев и их культуру унижали и оскорбляли в книгах и периодической печати во многих странах региона. Их «обвиняли» в неприятии христианства и частной собственности, отсутствии предприимчивости и трудолюбия, обосновывая этим «оправданность» изгнания их с земель. И лишь изредка индейцы поднимали восстания, чтобы защитить свои права. В целом же индейская культура в XIX в. подверглась ударам и маргинализации, сравнимым лишь с первыми веками колониализма628.

Но означало ли такое «цивилизаторство» и подражание Западу, что латиноамериканская культура оторвалась от своего цивилизационного основания и на самом деле (вслед за экономикой) интегрировалась с культурой Запада? Безусловно, нет. Собственно, попытка «европеизации», как проект на будущее, как раз указывает на признание и осознание этой культурой своей особости, отличительности от европейской культуры, пусть даже обозначавшейся отдельными авторами уничижительным термином «варварство». Тогда еще не делались попытки раскрыть смысл этой «особости», поскольку для этого требуется если не апологетическая, то хотя бы «нейтральная» оценка самой культуры. Однако можно говорить о появлении одного из идефиксов в самоидентификации латиноамериканской культуры. Вместе с государственной консолидацией обществ это свидетельствовало о процессе самоутверждения Латиноамериканской цивилизации. Он заметно ускорился в XX веке.

Включение латиноамериканских стран в мировой рынок на условиях аграрно–сырьевой специализации и монокультурности действительно принесло им немало выгод. Общий ВВП стран региона увеличился с 27,9 млрд долл, в 1870 г. до 121,7 млрд долл, в 1913 г., а в расчете на душу населения — с 698 долл, до 1511 долл, (в Аргентине — до 3797 долл.)629. Однако ситуация коренным образом изменилась в период мирового экономического кризиса 1929–1933 гг., когда троекратное падение объемов экспорта оставило латиноамериканские страны и без финансов, и без иностранных промышленных товаров. Было подорвано влияние в обществе практически всех тогдашних режимов — как либеральных, так и диктаторских. Большинство из них в 1930?е гг. было свергнуто, как правило, с участием пришедших в движение народных масс, преимущественно городских слоев.

Кризис подвел черту под прежним олигархическим этапом в развитии экономики стран континента и соответствующими формами правления. Требовались глубокая переориентация экономической стратегии, преодоление зависимости региона от западных импортеров сырья и продовольствия, переход к самостоятельному производству промышленных товаров. Решение этих задач было не под силу старой олигархии и не отвечало ее интересам. При общей же слабости национальной буржуазии и почти полном отсутствии гражданского общества (несмотря на наличие в ряде стран всеобщего избирательного права, профсоюзного и демократического движений и пр.) патерналистскую заботу об этом должно было взять на себя государство. Активное вмешательство в экономические и социальные вопросы демонстрировали тогда и другие государства — и тоталитарные, и демократические. В его необходимости убеждала и влиятельная в то время теория Дж. М. Кейнса.

В условиях Латинской Америки проводимые преобразования требовали обновления самого государства. Оно должно было искать поддержку одновременно у национальной буржуазии, средних слоев, рабочих, других социальных групп и иметь для этого интегрирующую общество идеологию. Такой идеологией мог стать лишь национализм в той или иной его разновидности. Но в любом варианте он неминуемо противопоставлял латиноамериканские нации внешним силам и этим объективно способствовал сближению разных социально–культурно–расовых групп, а значит — консолидации структурных компонентов Латиноамериканской цивилизации.

В 1930–40?е гг. многие государства взяли курс на импортозамещающую индустриализацию. В создавшихся условиях лишь он позволял обеспечить «догоняющее развитие». Однако его реализация была крайне осложнена трудностями объективного и субъективного свойства — ограниченностью ресурсов и ростом протестной активности масс, требовавших от патерналистской власти неотложного решения социальных проблем. Поэтому национал–реформ истские правительства надолго удерживались у власти лишь в государствах, имевших большие поступления от экспорта нефти (Мексика, Венесуэла). А в условиях политической нестабильности обычно устанавливала свою диктатуру армия, остававшаяся едва ли не самым устойчивым изо всех государственных институтов. Только за 1945–1970 гг. в регионе произошло 75(!) военных переворотов.

Но также появилась разновидность режимов, способных аккумулировать социально–политическую активность совершенно разных социальных групп. Эти режимы основывались на популизме — идеологии и практике массовых («народных») националистических движений, руководимых общепризнанным вождем и предназначенных для мобилизации населения в поддержку его политической власти. По сути, это было новое издание каудильизма, приспособленного к условиям XX в. Отсутствие у массы людей индивидуалистических ценностей, непосредственность восприятия человеком мира и своего места в нем, господство корпоративистских, патерналистских и авторитаристских традиций делали латиноамериканское общество весьма восприимчивым к популистским призывам быстро покончить с экономической отсталостью и социальной несправедливостью. Сыграл свою роль и пример тоталитарных государств в Европе, также прибегавших к популистским методам.

«Классические» популистские режимы Ж. Варгаса в Бразилии (1930–1945 и 1951–1954) и X. Д. Перона в Аргентине (1946–1955) опирались на поддержку профсоюзов и легко удовлетворяли их требования, пытаясь сочетать решение экономических и социальных проблем. В управлении обществом они применяли издавна известные Латиноамериканской цивилизации методы корпоративизма и «бескомпромиссного патернализма», т. е. прямого диктата. Популизм стал свойственен весьма многим режимам и движениям в Латинской Америке.

Политика импортозамещающей индустриализации позволила несколько повысить темпы роста экономики и увеличить в структуре производства долю обрабатывающей промышленности. Но экономическая зависимость от США и других стран Запада не уменьшилась, а даже увеличилась, переместившись в сферу импорта оборудования для индустрии. Кроме того, США, считавшие Латинскую Америку своей «вотчиной», откровенно поддерживали правые военные диктатуры и олигархические режимы, вводили экономические санкции против национал–реформистских правительств, ограничивавших деятельность американских компаний.

Поэтому нараставший социальный протест и борьба против диктатур неизбежно приобретали антиамериканское («антиимпериалистическое») звучание, что особенно проявилось в революции на Кубе. Ее победа и последующая радикализация (когда популистский режим Ф. Кастро начала поддерживать Москва) дали толчок повстанческим движениям на всем континенте. Ответом на него стало установление в 1960–70?е гг. правых военных диктатур едва ли не во всех странах региона. Правоавторитарные режимы с помощью жестокого террора подавили очаги партизанской борьбы и забастовочное движение рабочих. Но в экономике лишь военные Бразилии и Чили сумели добиться ощутимых сдвигов. Большинство же стран региона не достигло впечатляющих успехов ни в импортозамещающей, ни в экспорториентированной индустриализации, предпринятой в 1970?е годы.

Ничуть не уменьшилась и зависимость Латинской Америки от «центра» мировой экономики, представленного США, другими западными странами, крупнейшими международными компаниями и финансовыми организациями. Теперь она остро проявилась в сфере новых технологий и огромнейшей внешней задолженности. Круг замкнулся: вся предыдущая экономическая стратегия, опиравшаяся на общее государственное регулирование и развитие госсектора, натолкнулась на непреодолимые проблемы, порожденные и ею самою, и — еще больше — внешними, неподвластными этим государствам силами и обстоятельствами.

В 1980?е гг. внешние кредиторы (МВФ, МБРР и др.), надеясь вернуть долги, потребовали полной либерализации экономики и обусловили этим предоставление новых займов. Началось реформирование экономик по неолиберальному сценарию. Сокращались бюджетные расходы на социальные нужды, содержание госсектора и аппарата управления. Приватизировались предприятия госсектора. Государственное вмешательство в экономику было резко ограничено, а иностранному капиталу предоставлены большие льготы. В 1990?х гг. латиноамериканские страны согласились с предложением международных кредиторов и правительства США значительно ускорить реформирование экономик («Вашингтонский консенсус»), и рыночные реформы приобрели обвальный характер630.

Ослабление роли государства в экономической жизни общества делало и вмешательство армии в политику излишним. Отошло время военных диктатур. К началу 1990?х гг. военные повсеместно передали власть гражданским. Последним это сделал в марте 1990 г. чилийский диктатор А. Пиночет.

Период с 1930 до начала 1980?х гг. был, пожалуй, наиболее плодотворным для Латинской Америки и в социально–экономическом, и в цивилизационном ее развитии. Государство в целом сохраняло свой патримониальный характер, но его активная роль в решении экономических, социальных и культурных проблем позволила заметно сбалансировать развитие общества в этих областях631. Несколько выровнялась структура производства, повысился уровень жизни беднейших слоев населения, возросли грамотность населения и общая социальная активность различных этнорасовых групп.

По сравнению с XIX в. заметно изменился общественный статус индейского населения. После Мексиканской революции, в победе которой крестьянские армии сыграли выдающуюся роль, общество хотя бы частично повернулось лицом к его проблемам. В Мексике и ряде других «индейских» стран с 1930?х гг. проводились аграрные реформы, сопровождавшиеся возвращением индейским общинам части некогда отнятых у них земель. Индейским селениям целенаправленно оказывалась государственная помощь в решении вопросов образования, здравоохранения, сохранения культурного достояния и т. п.

Однако примечательно, что и более высокая степень вовлечения общин в жизнь современного латиноамериканского общества не заставила их отказаться от прежнего образа жизни. Как свидетельствуют результаты социологических и культурологических исследований, в индейских общинах сохраняются старые верования, обычаи, коллективистские традиции, известная обособленность от внешнего мира. Причем индейцам андских стран это свойственно в большей мере, чем индейцам Мексики632. Как видим, даже довольно высокая степень взаимной приспособленности индейских общин и инокультурного (по происхождению) государства не породила новой, синтетической, культуры.

Но если на собственно культурном уровне «метисации» не произошло (культурный код не подлежит «частичной» замене другим), то этого нельзя сказать о менталитете, который формируется под влиянием множества устойчивых факторов, включая цвет кожи и связанное с этим самосознание индивида в многорасовом социуме. В этом смысле можно говорить о «метисном» менталитете, по меньшей мере, применительно к значительной части самих метисов. А они составляют большинство населения в Мексике. Относительно же Южной Америки А. Зигфрид пишет: «В андских странах очень трудно найти различие между белым и индейцем, так же как в Бразилии между негром и индейцем, поскольку многие индейцы и негры имеют немного белой крови, и многие белые имеют немного крови индейской или негритянской, не говоря уже о комбинациях самбо». И делает вывод о сформировании в Америке, вследствие метисации, «неопределенного типа, не поддающегося какой-либо классификации»633.

Новые тенденции в общественно–политическом и цивилизационном развитии стран Латинской Америки в XX в. оказали влияние и на философскую мысль. В противовес «проектам» XIX в. — «консервативному» (А. Бельо) и «цивилизаторскому» (Д. Ф. Сармьенто) получил разностороннее обоснование и приобрел широкую поддержку «проект самообретения». Его разработку начал еще в конце XIX в. кубинский писатель и общественный деятель X. Марти, а продолжили многие видные мыслители: уругваец X. Э. Родо, аргентинец М. Угарте, мексиканцы X. Васконселос и Л. Сеа и др.634 Приверженцы этой концепции различным образом аргументировали неизбежность особого, самобытного пути исторического развития Латинской Америки и ее культуры, связывая его прежде всего с процессами культурной «метисации».

Идея «самообретения» целиком согласовывалась с реальными тенденциями к возрастанию целостности и самобытности Латиноамериканской цивилизации в XX в. Это проявлялось во всех сферах ее жизни, а особенно ярко — в области художественной культуры. Весь мир заговорил о самобытных латиноамериканских литературе, живописи, кино, музыке и т. д. (Д. Ривера, Д. Сикейрос, X. Борхес, А. Карпентьер, X. Картасар, Ж. Амаду, Г. Маркес, Э. Вилла–Лобас и др.).

В 1990?е гг. Латинская Америка оказалась в совершенно новой для себя ситуации: отказ от жесткого государственного регулирования экономики совпал по времени с интенсивным продвижением процессов глобализации. Недостаточно конкурентоспособные латиноамериканские экономики оказались «один на один» с весьма агрессивным и высокоорганизованным мировым рынком. Поначалу это принесло положительные результаты, и после «потерянного десятилетия» 1980?х гг. темпы экономического роста заметно увеличились, быстро развивалась социальная сфера (образование, здравоохранение). Экономисты и политики пребывали в эйфории и предвкушали наступление «экономического чуда», тем более, что ВВП в расчете надушу населения составлял в среднем по Латинской Америке почти треть от уровня развитых стран (хотя распределялся крайне неравномерно среди разных слоев населения).

Но уже на рубеже столетий темпы роста упали до уровня 1980?х гг., внешняя задолженность превысила в 2003 г. астрономическую сумму в 800 млрд долл635., резко увеличился разрыв в доходах богатых и бедных групп населения, обострились социальные проблемы, возросла преступность. Латинскую Америку стали сотрясать социальные взрывы, громко заявили о себе индейские вооруженные движения, общества стали характеризовать апатия и социальная неудовлетворенность.

Такое изменение вектора развития общественных процессов непосредственно касается перспектив Латиноамериканской цивилизации, не имеющей, в отличие от восточных цивилизаций, собственного религиозно–культурного стержня. Настоящими испытаниями для нее становятся возросшая в последнее десятилетие гетерогенность общества и нарастающее воздействие на регион со стороны США (включая намеченное на 2005 г. создание зоны свободной торговли Америк — АЛКА).

Одни исследователи видят в этих процессах прямую угрозу идентичности и целостности Латиноамериканской цивилизационной общности636. Другие же считают, что и в условиях глобализации процесс укрепления культурной идентичности Латинской Америки будет продолжаться637.

Конечно, судьба Латиноамериканской цивилизации во многом будет зависеть от того, как глобализация и процессы экономической интеграции в Западном полушарии отразятся на разрешении ее экономических и социальных проблем. Но ясно, что культурное влияние Запада в этом регионе будет возрастать. Там и сейчас постоянно увеличивается число протестантов (в 1990?е гг. оно превысило 10% населения). Несомненно и то, что сопротивление чужому цивилизационному давлению также не исчезнет и, возможно, будет усиливаться. Очевидно, есть основания для вывода, который делает В. М. Давыдов: «Под натиском глобализации... латиноамериканская идентичность вряд ли разбредется по “национальным квартирам”. По всей видимости, будут действовать прежние (культурно–языковое родство, сходство периферийной проблематики развития) и новые факторы ее воспроизводства. Но, похоже, «золотой век» ее уже позади»638. Быть может, так оно и есть...