Книга: История леса. Взгляд из Германии

XXI. Лес как объект споров и противостояний. Лес в «тотальном государстве»

XXI. Лес как объект споров и противостояний. Лес в «тотальном государстве»

В XIX и начале XX века искусственные леса продолжали расти. Процесс этот шел очень быстро, ведь ели и сосны были выбраны именно из-за скорости роста. Ими засаживали все новые и новые площади, их же сажали после проведения сплошных рубок. Старые крестьянские низкоствольные и среднествольные леса, хауберги, пастбищные леса, пустыри и пустоши – все превращалось в форсты.

В литературе, изобразительном искусстве, музыке лес по-прежнему боготворили: Рихард Вагнер писал монументальные музыкальные драмы, многие из которых не мыслимы без лесных декораций, в операх перед зрителями представали герои сказаний, в известной степени «потомки» лесных духов из сказок, преданий и мифов.

Одновременно с этим осуществлялась индустриальная революция. Росли города, а вместе с ними фабрики, строились железные дороги и другие транспортные пути, несколько позже – каналы и водохранилища, затем – аэропорты. Все чаще совсем молодые, посаженные всего несколько лет или десятилетий назад форсты приходилось вырубать, освобождая место городам, дорожной сети или промышленным объектам.

Постепенно сложились новые полярные отношения, один край которых заняли урбанистические центры, другой – ландшафты для отдыха. Излюбленными местами отдыха в большинстве стран стали морские берега, где возникали пляжные курорты. В удаленных от моря регионах эту же роль играли берега озер. В Англии отдыхали в многочисленных дворцовых садах и публичных парках. Уставшие от суеты горожане все больше стремились за город, подышать чистым воздухом. Во Франции чрезвычайную популярность получил лес Фонтенбло. Центральная Европа, в лесистых горах которой строились теперь пансионы и молодежные дома отдыха, привлекала особенно много отдыхающих. Здания, деревянные фасады которых и сами воспринимались как часть ландшафта, стояли теперь среди лесов, многие из которых были высажены лишь несколькими десятилетиями ранее: в Гриндельвальде, Берхтесгадене, Миттенвальде, Оберстдорфе и Бадгаштайне в Альпах, в Санкт-Блазиене, Титизее и Фройденштадте в Шварцвальде, в Браунлаге и Санкт-Андреасберге в Гарце. Альпийские пастушьи хижины в Рудных, Исполиновых[135] и других горах перестраивались в дома отдыха и пансионаты. Горные курорты с минеральными водами – Вильдбад, Баден-Баден, Карлсбад, Мариенбад – ценились не только из-за того, что там были целебные источники и собиралось светское общество, но и из-за лесов и чистого воздуха. Горожане любили совершать прогулки от одного селения к другому, что для Центральной Европы всегда означало – от леса к лесу, через мозаику ландшафта. При взгляде вокруг постепенно развивалось что-то вроде классификации, шкалы от более «природного» к более «культурному». «Культуру» видели прежде всего в населенных пунктах, она же хорошо «прочитывалась» в картине пашни. Значительно более «природное» впечатление оставляли луга с их пестрыми цветами и пастбища. Однако крайней точкой шкалы, воплощением «природы» был лес: в нем нельзя было с первого взгляда обнаружить признаки человеческой деятельности, и в нем жили «дикие звери», которых, если повезет, можно было даже иногда увидеть.

Жители городов смотрели на сельские ландшафты, что-то в них видели, но совсем не все понимали, и «земля» с ее «природой» окружалась надуманными, идеалистическими представлениями. Функциональные взаимосвязи селений, полей, лугов и пастбищ, а также и леса не раскрываются с первого взгляда. Об этом нужно помнить, если мы хотим понять происхождение тех идей, которые стали чрезвычайно популярны на стыке XIX и XX веков, когда горожанин «открыл» для себя природу вокруг города. Путешествия «на природу», походы в лес стали восприниматься как глубочайшая радость и даже счастье.

В 1913 году под Касселем, на холме Хоен Майснер состоялась известная встреча так называемого «Молодежного движения»[136]. Чествовали «Битву народов», произошедшую под Лейпцигом 100 лет назад, вспоминали традиции революционных встреч XIX века – Вартбургского и Гамбахского[137] празднеств. Философ Людвиг Клагес[138] произнес программную речь «Человек и Земля», посвященную разрушению природы в эпоху индустриализации. Он цитировал поэтов, оплакивавших гибель лесов в начале XIX века, например, Ахима фон Арнима, подчеркивал, что и по сей день в отношении к лесам ничего не изменилось, их по-прежнему слишком мало. При этом он не видел или не замечал, что в XIX веке общая площадь лесов не сокращалась, а росла, ведь постоянно высаживались и подрастали новые форсты. Но для человека XX века искусственные леса потеряли убедительность. Клагес цитировал книгу Конрада Гюнтера[139] [Guenther, 1910] «Охрана природы», вышедшую тремя годами ранее. Гюнтер приводил в своей книге общий обзор уже высказанных взглядов, прежде всего – учителя музыки из Берлина Эрнста Рудорфа[140], считающегося духовным отцом охраны природы в Германии.

Гюнтер писал: «Как мало радости внушает нам вид прозрачных лесов, лишенных подлеска, в которых, где только возможно, деревья высажены по линейке и стоят ровными рядами на четкой дистанции друг от друга, как полк солдат!». Он пишет о том, что звери в новые форсты практически не заходят, птицы их избегают, они бедны видами растений. Говоря современным языком: в форстах ничтожно мало биоразнообразие. Такие леса были для Гюнтера, который занимался в основном зоологией, не «настоящими», охраны заслуживали совсем иные, светлые леса, в которых водились многочисленные виды животных. Его идеалом был лес пастбищный:

Судя по этой цитате, Хазбрухский лес для Гюнтера первичный – наследие эпохи Германна Херуска, имя которого по известным причинам звучало все чаще. Однако хотя Гюнтер и видел пасущийся в Хазбрухе скот, но не заметил, как влиял выпас на состав леса, не заметил следов регулярной и постоянной обрезки на деревьях, в сильнейшей степени завысил их возраст (им было не по три тысячи лет и не «далеко за тысячу лет», а максимум несколько столетий). Грабы были еще моложе, ведь они могли достичь солидной высоты только после того, как в XX веке прекратились крестьянские пользования. Однако вне всяких сомнений, пастбищный лес был наделен особым очарованием, влек к мечтам и, конечно же, был очень богат видами растений и особенно животных. Именно это, вместе с голословными утверждениями о возрасте деревьев, а также его «естественность» послужило для Гюнтера достаточным аргументом, чтобы назвать такой лес первичным и потребовать его охраны. Для современников Гюнтера и последующих поколений защитников природы XX века это было ясным и убедительным. Сосновые и еловые монокультуры стали вызывать протесты. Бедные видами буковые леса симпатиями также не пользовались, ведь буки, как видел Гюнтер в Хазбрухе, перерастали и заглушали дубы. Пустоши и светлые пастбищные леса, все более редкие в Германии из-за прекращения традиционного лесопользования, напротив, брали под охрану. Лесное хозяйство не могло согласиться с такой программой, ведь оно с XVIII века следовало исключительно принципу устойчивого пользования. Принцип этот, однако, обернулся против сохранения интенсивно эксплуатируемых ландшафтов, таких как пастбищные и низкоствольные леса, и уж тем более выгоны и пустоши: здесь в течение столетий древесина изымалась столь интенсивно, что деревья переставали расти, а то, что вырастало, топталось или поедалось скотом.

Это противоречие послужило началом постоянных конфликтов между лесоводами и сторонниками охраны природы. Кто есть подлинный защитник природы – тот, кто сажает лес (или восстанавливает, пусть даже в несколько ином виде) и ухаживает за ним, или тот, кто стремится к сохранению «исконного» ландшафта с его высоким биоразнообразием?

У сторонников охраны природы был и еще один, более опасный враг: охотник, убивавший животных, которых они защищали. Правда, в этом случае интересы «сторон» сходились в симпатиях к осветленным лесам: именно здесь биоразнообразие было наибольшим.

В начале XX века любили оглядываться назад, вспоминать начало прошлого века. Конрад Гюнтер поминал художников XIX века, писавших леса в их прежнем состоянии – таком, какое теперь следовало бы воссоздать: «Ведь большинство людей представляют себе древнегерманский первичный лес так, как живописали его на своих изумительных сказочных полотнах Швинд и Фогель, или как он представлен на сцене во втором акте „Зигфрида“». Позже документами исходного состояния природы считались в первую очередь картины Каспара Давида Фридриха. В фотоальбоме Ганса Вольфганга Бема и Юстуса Бётхера [Behm, B?ttcher] «Охраняемые природные территории Германии», изданном в 30-е годы XX века, эти картины сопоставлялись с современными фотографиями. Они должны были продемонстрировать, «насколько решительно изменился облик Германии за последние 100 лет», как было написано во введении. В первой же главе книги «На подступах к охране природы» приведена иллюстрация с «Одиноким деревом» Каспара Давида Фридриха – одиночным дубом из Исполинских гор. Перелистнув страницу, читатель видел фотографию со следующей подписью: «Хазбрух (Ольденбург): как гигантский дракон, лежит могучий ствол упавшего „Толстого дуба“[142] на мшистой лесной земле». Один из тех старых дубов, которые за несколько десятилетий до того так впечатлили Гюнтера, теперь ослабел и рухнул от старости. «Послание» было прозрачным: старые германские дубы гибнут; настало время защитить старые дубы! Ведь они, согласно Гюнтеру и его сторонникам, были особенно характерны для «природы», хотя, как уже упоминалось, несли на себе следы скорее культуры, чем природы. Характерные признаки пастбищных деревьев можно разглядеть и на дубе, изображенном Фридрихом: это дерево также выросло не в «естественных» условиях.

Стареющие деревья со следами интенсивного пользования обладали для многих, особенно защитников природы, высокой эстетической привлекательностью. Их считали признаками первичности, подлинности ландшафта, а места, где они росли, – достойными особой охраны: именно пастбищные леса и пустоши, такие как объявленная в 1921 году охраняемым природным парком Люнебургская пустошь вокруг холма Вильзедерберг, можжевеловые пустоши известняковых гор и участки высокогорных лугов в последующие годы были взяты под охрану.

Вальтер Шёнихен[143], руководитель сначала Государственной службы ухода за памятниками природы в Пруссии, а затем Имперской службы охраны природы в Берлине, в 1934 году опубликовал книгу «Древние первичные леса в немецких землях. Картины борьбы немецкого человека с первобытным ландшафтом» [Schoenichen, 1934]. На читателя во всей своей воинственности обрушивается дух времени:

Между тем большая часть лесов, представленных Шёнихеном в качестве «диких и первобытных», никак не заслуживала подобного именования. Вовсе не «борьба с тяжелым северным климатом придала деревьям фантастические формы»: деревья Борецких лесов[144] в бывшей Восточной Пруссии приобрели свои загадочные формы из-за того, что их долгое время регулярно рубили как низкоствольные леса. «Вздымающий вверх многочисленные руки, развесистый вековой бук» на острове Вильм близ Рюгена – образование, выросшее из дюжины посаженных вместе маленьких буков. Пастбищный бук в Фогельсберге – не «свидетель давно исчезнувшего великолепия древнего леса», он демонстрирует лишь следы скусывания животными. «Закаленные борьбой с суровой непогодой» ели вовсе не «форпосты леса в высокогорьях», а напротив – последние деревья, выдержавшие выпас скота на горных пастбищах.

«Борьба» леса уподобляется военной битве: «…как рассыпавшиеся цепочками стрелки, плечом к плечу выступают вперед кусты можжевельника», «туманом окружены лесные форпосты на карнизах гор», «ель и горный клен объединяются в преданную дружную команду на влажных от тумана горных склонах». Именно так можно описать местоположения полевых штаб-квартир Адольфа Гитлера во время Второй мировой войны: «Гнездо в скалах» (Фельзеннест – Felsennest), «Волчье ущелье» (Вольфсшлухт – Wolfsschlucht), «Убежище волка» или «Волк-оборотень» (Вервольф – Wehrwolf), «Горный двор» (Бергхоф – Berghof, «Орлиное гнездо» (Адлерхорст – Adlerhorst) и «Волчье логово» (Вольфсшанце – Wolfsschanze). Поблизости от «Волчьего логова» находилась штаб-квартира «Лесные стены» (Мауэрвальд – Mauerwald) Верховного командования армии.

Вскоре после прихода к власти Гитлера национал-социалисты активно занялись вопросами охраны природы. Причиной тому был не только исковерканный миф о немецком лесе. Герман Геринг и другие ведущие фигуры национал-социализма страстно увлекались охотой. Они покупали или строили охотничьи дома в Шорфхайде близ Берлина и в Дувенштедт Брук под Гамбургом, выбирая места в центре охраняемых природных территорий, где можно было вволю охотиться на оленей. В Дувенштедт Бруке была собрана «коллекция» самых крупных в Рейхе оленей, с рекордным количеством отростков на рогах[145]; даже сегодняшние потомки этого оленьего «кладезя» отличаются мощными красивыми рогами.

Немалую лепту внесло и лесное хозяйство. В 1936 году в Лесной академии в Тарандте барон Арнольд фон Фитингоф-Риш[146] защитил докторскую диссертацию на тему «Охрана природы. Задача национально-культурной политики» [Vietinghoff-Riesch, 1936]. В работе давалась историческая последовательность различных форм лесопользования: на смену фазам пользования (вначале без принципа устойчивого пользования, затем с его применением) якобы придет эпоха «сохранения силы природы во всей ее полноте как основы существования общества. Фаза тотального государства». Суть и цели этой новой эпохи были, по Фитингофу, следующие:

Итак, в «тотальном государстве» будут якобы преодолены противоречия между лесным хозяйством и охраной природы, будет «создан» максимально близкий к естественному лес, который затем можно будет использовать оптимально. Понятно, что такой «идеал» способно осуществить лишь «тотальное государство», разговоры о котором сегодня прекратились, в отличие от обсуждения идеалистического требования о «преодолении противоречий между экономикой и экологией». Между тем люди, рассуждающие на такие темы, должны бы понимать, что подобный мнимый компромисс возможен исключительно в условиях тоталитарного режима.

Последствия требований, сформулированных Фитингофом, были фатальны. Фаза развития экономики, когда нужно было соблюдать принцип устойчивого лесопользования, считалась пройденной, «тотальное государство» не обязано было с ним считаться. Это открыло дорогу произволу. И действительно, объем рубок во времена Третьего рейха был очень высок, ведь в снабжении лесом страна стремилась к автаркии. Кроме того, все большие объемы древесины требовались в качестве сырья для нефтехимии и в «аппаратах сухой перегонки дров», то есть в автомобилях, работающих на древесном топливе.

Фитингоф писал, что в первую очередь требуется определить и изучить естественное состояние лесов. Человек должен помогать природе, если он стремится приблизить эксплуатируемые леса к естественным. Здесь прослеживаются истоки «ухода за ландшафтом»[148] – дисциплины, развитие которой начинается в 30-е годы XX века.

Для Фитингофа и его коллег было ясно, что при определении степени естественности лесов следует применять методы социологии растений[149]:

И далее:

Лес, витавший в воображении Фитингофа, должен был на долгое время стать декорацией «Тысячелетнего рейха». Однако Фитингоф сильно переоценивал социологию растений, которой предстояло определять степень естественности изучаемых лесов. Метод, введенный в первую очередь Жозиасом Браун-Бланке, швейцарским ученым, преподававшим в Монпелье, и поддержанный в Германии, в частности Рейнхольдом Тюксеном, позволяет четко классифицировать растительный покров. В этом, собственно, и состоит подлинная значимость исследований по социологии растений. Однако если на их основе хотят делать вывод о степени естественности растительности, то опираются не на точную естественно-научную аргументацию, а на предположения, гипотезы. Можно представить себе и даже нанести на карту растительность климаксной стадии, но нужно отдавать себе отчет в том, что это будет всего лишь модель, которую нельзя реализовать на практике. Главное, нет никаких оснований считать состояние, выявленное на данной территории методами социологии растений, стабильным, ведь при этом не учитывается естественная динамика экосистем. И леса не так уж долговечны, и считать наблюдаемое нами сегодня состояние растительности «конечным» тоже нельзя. Кто может это знать?

В 1930-е годы, да и позже, естественными климаксными лесами считались различные типы буковых и дубово-грабовых лесов. Однако с учетом современных данных по истории растительности нужно признать, что как многие буковые леса, так и почти все дубово-грабовые леса Центральной Европы не являются в собственном смысле слова «естественными», а возникли либо сформировались под влиянием человека – в разные периоды истории то более, то менее интенсивного.

Но вожди Третьего рейха воспринимали лес как вполне подходящую декорацию для своего «идеального государства» и широко пропагандировали компромисс между экологией и экономикой под государственным, то есть тоталитарным руководством. Их пропагандистские выступления за сохранение жизненной среды привлекли к ним симпатии и принесли очки, чего они, конечно же, и добивались. Уже в первые годы существования Третьего рейха было издано несколько законов, посвященных лесам: «Имперский закон против разорения лесов» от 18 января 1934 года, «Имперский закон об охоте» от 3 июля 1934 года, «Закон о видовом составе лесов» 1934 года (запрет использовать при посадке лесов семена, чуждые по происхождению данной территории); «Указ главы Имперской лесной службы года против рекламы в лесу» от 18 мая 1935 года; «Имперский закон об охране природы» от 26 июня 1935 года; «Постановление о введении в действие Закона от 31 октября 1935 года»; «Постановление об охране природы» («Постановление об охране дикорастущих растений и неохотничьих видов диких животных») от 18 марта 1936 года. Высшая инстанция, ведающая вопросами леса, в которую входила также Имперская служба охраны природы в Берлине, стала в 1934 году Имперской лесной службой, очень авторитетной, что видно уже по тому, что она была наделена правами имперского министерства. Возглавлял ее имперский форст- и егермейстер Герман Геринг. В последующие годы многие природные территории были объявлены охраняемыми.

«Имперский закон об охоте» был также выдержан в природоохранном стиле. Юстус Бётхер писал:

Теперь были увязаны друг с другом интересы не только лесников и защитников природы (бывших противников), но и охотников. Все они были подчинены «большим общим целям». Не говорилось, правда, о том, что отныне «тотальному государству» давалось в руки средство регулировать охоту на значительно большее число видов животных, чем прежде. Право на охоту получали теперь только «физические лица», а не охотничьи общества, то есть, к примеру, группа крестьян права на охоту уже не имела. Охоту следовало осуществлять только под руководством лица, обладавшего правом на нее, либо же это привилегированное лицо отправлялось на охоту в одиночку. Охотникам из числа национал-социалистов, прежде всего самому Герману Герингу, это сулило ничем не омраченные, разнообразные охотничьи забавы, причем совершенно легальные.

Когда в 1930-х годах началась реализация крупных строительных проектов, социологи растений получили тот самый заказ, о котором говорили Фитингоф-Риш и др. Перед строительством автобанов и промышленных объектов, а также перед проведением работ на территориях Имперских партийных съездов в Нюрнберге и в Освенциме (знал ли кто-то тогда о цели этих работ?), социологи растений картировали участок и на основе этого давали заключение о климаксной либо «потенциально естественной растительности» (ПЕР), которой в будущем надлежало декорировать дорогу или фабрику. Нужно же было содействовать природе там, где естественного лесного сообщества не было, и его предстояло восстанавливать. При этом, как писал в 1934 году Имперский уполномоченный по ландшафтам Альвин Зайферт:

Несколькими годами позже, в 1938 году, Зайферт пишет на ту же тему работу под названием «Reichsautobahn im Wald» («Имперский автобан в лесу»). Начинается она с описания вырубок, и далее читаем:

Но довольно цитат. Они приведены, чтобы пояснить позиции и чаяния эпохи Третьего рейха: после фазы форстов ожидалось наступление эры вечных лесов. Как и в начале XX века, Зайферт проигнорировал тот факт, что большинство форстов возникли не на месте других лесов, а там, где леса до этого не было. Однако здесь не до объективности, важно было показать, что государственно-политические и идеологические цели национал-социалистов находили свое отражение и в соответствующем устройстве природы.

Автобаны действительно обрамлялись деревьями, что мы и сегодня видим во многих местах. Там, где по представлениям 1930-х годов предполагалось наличие естественных буковых лесов, по обе стороны дороги, а иногда и по центральной полосе, поднялись высокие буки. Там, где «от природы» предполагались дубово-грабовые леса, растут сегодня дубы и грабы. Сосны высаживали в земле Бранденбург, березы – в болотистых местностях. И только во время Второй мировой войны открыто написали, что посадка деревьев вдоль дорог и вокруг промышленных объектов связана также с целями маскировки. Генрих Фридрих Випкинг-Юргенсман в своей идеологически выдержанной «Библии ландшафта» [Wiepking-J?rgensmann, 1942] привел примеры придорожных насаждений, посаженных так, чтобы с воздуха нельзя было разглядеть направление дороги. По тем же принципам было замаскировано «Волчье логово», там применяли даже искусственные деревья. Промышленные сооружения, прежде всего военные фабрики, перемещались в леса, например, Хильдесхаймский лес и Геретсрид под Вольфратсхаузеном.

Во время войны для тех, кто восстанавливал леса, открылось новое поле деятельности. В публикации 1941 года «Лес на берегах Вислы и Варты» автор, Герберт Хесмер[150], жаловался на то, сколь вредоносно обошлись поляки со старыми немецкими лесами, как сильно их вырубили – ведь «уничтожение лесов всегда сопровождало польский режим» [Hesmer, 1941]. Знал ли автор, что в Германии с 1934 года было уже вырублено больше лесов, чем могло вырасти за этот период? В любом случае, такие аргументы вполне годились для агрессивной антипольской агитации.

Судьба посаженных в то время деревьев была тяжелой. Многие из тех, что росли вдоль автобанов, давно погибли от старости и удалены дорожными службами. Выхлопные газы и соль, которой зимой посыпают улицы, тоже сыграли свою роль, но главное – деревья этих видов не годились для высаживания вдоль дорог. При расширении автобанов многие деревья из тех, что были высажены в 30-е и 40-е годы XX столетия и даже позже, пали жертвой пилы.

Никто не возражает против посадки деревьев вдоль транспортных путей и вокруг промышленных объектов. Конечно, сажать деревья и кустарники нужно и полезно, они укрепляют почву, очищают воздух, а заодно скрывают безобразное и некрасивое. Но чаще для этого гораздо больше подходят виды, не входящие в состав какого-либо леса в климаксной стадии. И что в принципе недопустимо, так это считать сегодняшнюю картину растительного сообщества окончательной фазой в его развитии и думать, что такая фаза может быть точно установлена. Наверное, можно составить некое модельное представление, но нельзя эту модель – как вечный лес для тысячелетнего Рейха – посадить и вырастить на реальной земле, да еще именно вдоль автобанов! Это не имеет ничего общего с биологией, а выражает лишь суть тоталитарной идеологии; как раз исследования по истории растительности показывают, что на протяжении последних тысяч лет облик леса никогда не был постоянным. Уже поэтому модель «вечного леса» столь же лжива, как и бессмысленна.

После 1945 года продолжали работать по тем же принципам, хотя и без сколько-нибудь сопоставимого идеологического обрамления. Но что могло измениться? После окончания Второй мировой войны многие законы сохранились (часть из них в виде законов отдельных федеральных земель или в несколько иной форме, но с прежними целями). Вряд ли можно спорить с тем, что представления, о которых шла речь в этой главе, составляют часть истории «лесного мифа».