Книга: Введение в медиологию

Почему мы не психологи?

Почему мы не психологи?

Факты передачи амбивалентны. Они представляют собой коллективную динамику, однако сотканы из межиндивидуальных отношений, таких как влияние, убеждение, смена убеждений, конформизм, власть или же дорогая Тарду «зараза подражания». Может быть, эту область следует отдать именно социальной психологии? Ведь последняя, широко говоря, выбирает себе объектом явления, относящиеся к идеологии и коммуникации, в той самой степени, в какой в идеологии и коммуникации задействованы человеческие отношения — «отношения между индивидами, между индивидами и группами и между группами»[222]. Итак, мы не могли не встретить на пути эту переливающуюся разными цветами дисциплину (дисциплину для исследования и преподавания). С полным основанием социология отказывается от роли приложения к душе, подчинившейся in extremis[223] объективному детерминизму, выявленному ее старшими сестрами — социологией и политической экономией. Отнюдь не недооценивая остатки других дисциплин, эта интерпсихология стремится разместиться в средоточии социальных интеракций, подпитывающих разнообразные феномены мнения, верования и консенсуса, которые объединяются под именем «идеологии». Отвергая упрощенческое отделение индивидуального от коллективного и психического от социального, социальная психология задается целью анализировать неразличимое с помощью должным образом контролируемых экспериментов. Мы можем лишь примкнуть к нашей начальной гипотезе, согласно которой отношения субъекта к объекту проходят через другой субъект (именно этого недоставало схеме бихевиоризма «стимул/реакция»). К несчастью, в социальной психологии как будто предана забвению взаимность (отношения субъекта к субъекту проходят через объект). Праксиса (воздействия человека на другого человека) не бывает без технэ (воздействия человека на вещи). Этот недочет придает неумолимо менталистский оборот «психосоциальному» подходу.

Между тем именно этому подходу мы обязаны проникновенными анализами механизмов создания авторитета, поляризации групповых решений, изменения позиций, влияния действующих меньшинств. Всегда полезно знать, что группы принимают решения не тем же способом, что и индивиды, а разумные личности, собравшись вместе, могут проголосовать за абсурдные решения. Или что — согласно опыту Мильграма — совершенно нормальные (без садистских наклонностей) студенты, будучи в подчиненном состоянии, могут, выполняя приказ, без особого волнения нанести чрезвычайно болезненные электрошоковые разряды одному из своих товарищей. Полезно вспомнить, что мы не столь чувствительны к единообразию нашей группы принадлежности, чем к единообразию других групп. Или же что в группе, где проводится эксперимент, достаточно, чтобы незначительное упрямое меньшинство посчитало синий диапозитив зеленым, и сразу количество ответов «зеленый» существенно возрастет у остальных членов группы (не защищенной от подлога). Превосходная литература собрала со своих персонажей богатый урожай интуитивных данных, каковые небесполезно было бы систематизировать на «элементарные механизмы», которые впоследствии можно будет счесть более оперативными. Таков «когнитивный диссонанс» (Фестенже), согласно которому если две узнанных вещи или два представления у одного индивида не согласуются между собой, то индивид стремится ликвидировать противопоставление, чтобы избежать тревоги. Марсель Пруст не знал этой теории, но часто встречался с таким фактом[224]. Гуманитарные науки часто берут эти знания из вторых рук, а романисты и моралисты знакомят нас с ними с живой натуры.

Социальная психология работает с постоянной средой. Чтобы объяснить, например, популярность фашистской идеологии, вспомним такой индивидуальный психологический профиль, как «авторитарная личность» (Адорно). Стало быть, в человеке имеется некая устойчивая «потенциально фашистская» ментальная структура. Не имеет ли вероятность активации этого инвариантного потенциала (если считать его приобретенным) что-то общее с медиасферой? Не обязан ли Гитлер своим возвышением микрофону, радио, возвеличивающей дистанции грандиозных нацистских церемониалов? Дает ли сегодня интимный крупный план малого экрана такие же шансы догматичным, несгибаемым или склонным к насилию личностям? Маклюэн, наверное, уступает наивному детерминизму, когда пишет: «То, что Гитлер вообще обрел политическое существование, напрямую обязано радио и системам публичных выступлений»[225]. На самом же деле это дьявольское радио настолько мало обязано «племенному тамтаму» (погружению в звуковое пространство), что оно смогло «породить» также де Голля и Рузвельта; ухо не является по природе «нетерпимым, замкнутым и исключающим», и экстаз может быть еще и визуальным (мы погружаемся еще и в киберпространство), а истерия — коллективной и аудиовизуальной (концерты рок-музыки). Тем не менее именно телевидение и ближний план изгнали с американской политической сцены Маккарти, и в должный срок повсюду выдвинули единообразный профиль национальных лидеров и международный, узнаваемый всеми стиль лидерства[226]. Если этот вектор не приносит однозначных результатов, то его невозможно и вынести за скобки. Дифференциалы эмоционального овладения (лидера толпами) как раз и будут интересовать медиолога, и он объяснит их изменениями передаточной арматуры политических систем (см. таблицы из «Соблазняющего государства» [L'?tat s?ducteur]). Стили как поведения, так и веры невозможно изолировать от техник репрезентации, а также от когнитивных процессов. Наша компетенция является функцией наших орудий труда. Наш способ ориентироваться в пространстве или наше восприятие территории являются не одними и теми же в зависимости от того, умеем ли мы читать карту (ведь сама когнитивная техника зависит от наличия доступных дорожных карт, а именно — от конкретного момента в истории печати и дорожных сетей). Припоминание также не является чисто психологическим моментом, так как наши способности памяти зависят от находящейся у нас в распоряжении мнемотехники (письмо, книга, цифровая запись и т. д.). Аналогичным образом, когда я формулирую силлогизм или выстраиваю хронологию, то бумага, авторучка и алфавит — не просто вспомогательные приборы; они обусловливают мою когнитивную деятельность изнутри.

В равной степени неприятным для наших идей (но не для коммуникации, которая находится в фокусе социальной психологии) является исчезновение институциональных инстанций. Оно звучит отзвуком пристрастия Габриэля Тарда, неудачливого соперника Дюркгейма, к бесконечно малому, многосложному и гетерогенному (он атомизирует читателей газеты, эту «чисто .духовную коллективность», в добавление к читателям, читающим печатный текст одновременно, каждый по-своему). Не продолжает ли микрофизика общения «тет-а-тет» быть непременной принадлежностью снабженной стрелками коммуникативной схемы по Шеннону (источник-канал-сообщение-адресат), каковая является канонизированной моделью телефонной связи? Передачу во времени (идеи, чувства, проекта) схема Тарда делает результатом контакта между монадами, в рамках элементарного социального сцепления, «сцепления двух индивидов, к какому полу они бы ни принадлежали, из которых один духовно воздействует на другого». Тард, в принципе, исключает «коллективных гениев» (как метафизических идолов), а также «формулы развития» (социальный унисон является самотождественным на протяжении разных эпох). «Это доскональное соответствие умов и воль, образующее фундамент социальной жизни... представляет собой результат подражательной суггестии, которая, начиная с первого создателя какой-нибудь идеи или какого-либо акта, мало-помалу распространила его пример»[227]. Идиот, робкий человек и сомнамбула — вот, по Тарду, три фигуры социального человека (у которого есть лишь внушенные идеи, но который считает их спонтанными), по существу, безразличные к медиуму и среде. Это означает, что здесь мы найдем немного материализованных организаций и организованной материи, в сочетании каковых медиолог ищет секрет непрерывности изобретений.