Книга: Введение в медиологию

Почему мы не семиологи?

Почему мы не семиологи?

Факты передачи символов образуют нераздельную часть «жизни знаков в рамках социальной жизни», предмет обобщенной науки, которую Соссюр в 1916 г., во введении в «Курс общей лингвистики», назвал «семиологией», причем лингвистика составляет лишь часть ее. А если так, то зачем выделять еще какую-то область?

Семиология — почтенная бабушка, значительно усилившая понимание человеческого мира. Linguistic turn[211] в свое время явил собой скачок вперед для всей совокупности гуманитарных наук, это была интеллектуальная революция (пока еще беспрецедентная), плодами которой мы продолжаем пользоваться, но пробивная сила которой вроде бы исчерпана. Это не основание выбрасывать ее за борт, потому что искатель должен не забывать, а нанизывать явления в цепь, не отрицать, а передавать. А для этого — признавать (преодолеваем мы лишь то, через что проходим).

Несомненно, теперь мы видим несколько разветвлений — и поколений — семиологов. Упрощенно говоря, первая веть, семиология основателей, восходит к Соссюру и, исходя из его структурного анализа языка, вращается вокруг идеи кода, как системы правил, сочетающих отчетливо выделяемые и противопоставляемые друг другу единства, ускользающие от сознания говорящего. Эта семиология (представленная во Франции именами Ролана Барта, Кристиана Метца, Луи Марена и других) вдохновляла в 50-60-е гг. издание журнала Communication. Она стремилась переносить или экстраполировать диакритический характер языка (двойную артикуляцию) на все сферы, где циркулирует смысл (живопись, кинематограф, реклама, мода, масс-медиа). Вторую, модернизированную и технизированную ветвь, «семиотику» (с более серьезным, чем «-логия», суффиксом), можно связывать с американским логиком Пирсом. Это семиология в расширенном понимании, открывающая целую гамму знаков (со знаменитым трехчастным разделением, весьма упрощенным в ее «вульгате», на индекс/символ/иконический знак), уже не подчиняющая, и притом через понятие индекса, невербальное сообщение вербальному, и согласующая организацию смысла с прагматикой (или с изучением интерсубъективных отношений и конкретных отношений высказывания). Эта семиология, открытая и менее интеллектуалистская, чем первая, реинтегрирует в языковом акте жест, ритм, интонацию, интерсубъективные стратегии, а помимо этого — тело, аффективность, время, страсть (как делает Паоло Фаббри[212]). Она изо всех сил старается порвать с логоцентризмом истоков, будучи неотступно преследуемой вопросами изначального, или совершенного, языка — от Раймунда Луллия до эсперанто (Умберто Эко является выходцем из первой, но эклектичным и плодовитым приверженцем этой второй семиологии).

В качестве «общего множителя» двух семиологий остается особая чувствительность: грубо говоря, чувствительность к знакам, которые предпочитаются материальным векторам и диспозитивам. Таким был преднамеренный эффект строгой предвзятости, требовавшей преодолеть непрозрачность вещей, чтобы явить нам систему обездвиживающих эти вещи и затемняемых ими систему внутренних оппозиций. Ибо код обладает весьма примечательным свойством: он отделяется от своих конкретных проявлений, он — то, что автономизирует сообщение по отношению к его носителю, каковой, следовательно (как полагают), можно без ущерба вынести за скобки. Эта школа подпитывается sui generis чувствительностью (которая у Барта, благодаря его литературному таланту, достигает непревзойденной вершины проницательности и такта), сформированной из противоречивой, а, стало быть, соблазнительной смеси доверия и подозрения. Доверие к почти безграничной способности Логоса десубстанциализировать мир, отрывать вещи от их вещности, нарушать их историю и вязкость (то, что Барт называл мифом естественного), чтобы подчинять их синтаксису, который они носят в себе, о том не ведая: семиология — это аналитическая машина, предназначенная (и убежденная в возможности) вскрывать самую что ни на есть бронированную видимость, чтобы обнаруживать под ней код. Но это и подозрение — из-за уверенности в том, что правила игры играют самими деятелями, что изнанка карт им недоступна, а само общество представляет собой грандиозный механический конструктор, скорее, подозрительных ловушек (и только семиолог обладает способностью их демонтировать и сооружать вновь). Итак, смесь интеллектуальной hybris[213] (считающей, что структура содержит все, а у нас есть средства все структурализировать) и моральной бдительности (не будем простаками и выправим неправильности). Медиологи чрезвычайно далеки от этих непомерных амбиций (пусть заговорит весь мир, когда мы раскроем универсальную грамматику социального...).

Торговый дом «Соссюр и сыновья» был ведом «волей к знанию», направленной на деисторизацию и дематериализацию культуры. Семиология работает над законченным продуктом (внутренняя сеть релевантных трансформаций), считая процесс производства (с его принудительными условиями изготовления) завершенным. А также над продуктом идеальным, или логизированным, организующие «матемы» которого обходятся без всякого субстрата, так как с ним происходит короткое замыкание из-за произвольности кода. Однако же опыт показывает, что мы не можем отделить типы семиотики (или эффект значения того или иного типа знака) от диспозитивов вписывания и циркуляции. Так, индекс флюгера над колокольней отличается от индекса телевизионного образа; иконический знак византийской иконы — не то же, что иконический знак газетного клише. А фотографический «индекс» будет обладать совершенно несходной природой в зависимости от того, будет ли он использовать медную пластинку, негатив на стекле, желатино-бромидную бумагу, «Поляроид» с мгновенной проявкой или цифровые устройства. Как подчеркивает Пьер Леви, «диспозитивы коммуникации (выстраиваемой в цепочку — рукопись, звездообразной — телевидение, сетеобразной — Интернет) как минимум столь же важны, что и типы знаков»[214]. Субъективное (смысловые отношения) неотделимо от объективного (машины циркуляции)! Чтобы перейти от кодов, структур и синтаксисов к сетям, машинам и векторам, или же от инертного пространства значения (отношения между дискретными единицами) к динамичному пространству эффективности (отношения между символами и актами), необходимо работать в другой стихии. В первом случае решающей инстанцией будет идеальность, логическая структура; во втором случае исследование выпадет на долю материальности, в ее организационном и материальном аспекте (сообразно двойному телу медиума). Семиолог завершил свою работу там, где медиолог начинает свою. На смену утонченным заботам герменевтики приходит грубость «технологической заботы» (Леви-Стросс). На смену отдыхающему индивиду (вроде говорящего или слушающего) — трудящийся коллектив (организованный организатор труда, стратегии передачи). А от вневременного среза (Ницше: «Излюбленный грех философов — отсутствие чувства истории») мы переходим к пути, обставленному условиями (функция хронологии), потому что обрабатываемая материя (ОМ) по условию обладает историей, историей машин и носителей (реальность, по сути, является технической категорией). Схематически говоря, критику референциальной иллюзии (чтобы понять знаки, необходимо вывести за скобки их референты, вещи, так как знаки сочетаются лишь между собой) медиолог заменяет критикой иллюзии семиотической (ведь в своей лженаивности вещи сопричастны смыслу, а знаки «живут» лишь между вещами). Когда мы перегибаем палку в сторону кода, мы подвергаемся следующей опасности: мы не позволяем одурачить себя материальности, но, в конечном итоге, нас одурачивает идеальность. А пытаясь чрезмерно дематериализовать идеальность, мы, в конечном счете, забываем внутренние правила построения сообщения. Всякой опасности свое время...

Можно ли сказать, что семиология, в конечном счете, девальвировалась из-за инфляции? Поначалу ведомая открытием внутренней систематичности языков и зачарованностью соссюрианской моделью и ее головокружительными обещаниями научности, она постепенно оказалась раздерганной между игрой духа, празднеством вычурных, иногда алхимических, и редко убедительных подвигов — и переносным чемоданчиком терминов (отмычки обучают друг друга и без труда переводят каждая на свой язык) для пользования аппаратов школьных и культурных кадров. И все-таки, несмотря на усталость от формалистических подходов, семиология отнюдь не утратила своей литературной ауры. Преимущество семиологии — в том, что она вписывается в гуманистическую и филологическую традицию «свободных искусств» (ставящих язык в центр социальной жизни), а за пределами Средневековья — в традицию экзегезы Библии, комментариев к Священному Писанию и его поношения. Семиотика когда-то (1960— 1980) испытывалась на массмедиа и рекламе — и медиа, в свою очередь, популяризировали семиотические труды. Отсюда ее взаимовыгодная циркуляция между университетом и форумом. Попросту говоря, вместо того чтобы заниматься дешифровкой текстов знак за знаком, литературная критика заставила говорить стиральные порошки, велогонку Тур де Франс, автомобили и Джеймса Бонда. По существу, массовая культура превратилась в обширный гипертекст, а Университет почувствовал себя как дома в газетных новостях, расширяя аудиторию на улице. И как же? Распространяя один и тот же набор определений на живопись, на кинематограф, на танец, на моду и т. д., причем все выразительные формы дают возможность системной интерпретации, признавая разрывы, значащие для инвентаризации и комбинирования. Таким образом возникли серийные «словари», анализируемые по единствам коммутации, атомам звука (= фонемам речевой цепи) и смысловым или лексическим атомам (= морфемы). «Языковой» инвариант пересекает различные поля, и можно составить словари всего: жестов, спагетти, дамских костюмов от «Шанель», рекламных роликов и т. д. Пользуясь этим преимуществом, согласно которому разнообразные подмножества, сколь бы гетерогенными они ни казались, в конечном счете, отсылают друг к другу, хотя и в скорее повторяемой, нежели энциклопедической, цикличности, — по завершении анализа мы обнаруживаем постулаты, введенные в его начале.

Если семиотическому магистерию[215], этому наследнику библейской экзегезы, суждено было передать центральную роль (в ученом мире) туманностям прагматики, то дети Соссюра еще увидят перед собой прекрасные деньки. Ультрамедиатизация чувственного с помощью новых технологий, скорее всего, еще вернет семиотический подход на причитающееся ему место, пользуясь его наилучшими чертами. Информатическое производство виртуального благоприятствует разгрузке материального мира в том, что касается символов, — откуда возникает игра стерилизованных знаков, вырванных из всякого социально-исторического контекста, отделенных от всякого принуждения со стороны правдоподобия. Какой-то кинематограф, ставший ироническим благодаря числовым трюкам, по образцу видеоарта разлагает, комбинирует и смешивает реальное, как если бы оно у самых истоков было уже культурой, одним из многих семиотических пространств, простым резервуаром произвольно преобразуемых мифов и других знаков (коллажи, выворачивание наизнанку, путаница, которые заставляют подумать о следующем изречении Маклюэна: «Дискурс одного медиа — всегда другое медиа»). Впрочем, оцифровка аналогических образов, перекодируемых в двоичный код черное/белое или содержание/форма, возможно, позволит провести грамматикализацию визуального[216]. В противоположность языку, где «существуют лишь различия», образ представляет собой континуум, трудно поддающийся нарезке на более мелкие смыслоразличительные (по фонологической модели) единицы, необходимые для семиотической кодировки[217]. Но ведь дискретизация непрерывного потока (фильм, теле- и радиопередача), сведенного к системе дискретных элементов (каталог планов, движений камеры, интенсивностей освещения и т. д.), манипулируемых, как нам угодно, на экране компьютера (а вскоре — и на наших цифровых телевизорах), сблизит видимое с читаемым. Итак, тогда мы могли бы осуществить нелинейную навигацию во временных объектах, ведь видеотеки теперь к нашим услугам точно так же, как и библиотеки (с указателями содержания, голосов, персонажей, декораций и т. д.). Это — один из факторов, который может ориентировать образ на языковой знак — технологический триумф, свидетельствующий о себе самим своим исчезновением из глаз (или ушей) потребителя (esse est percipi[218]).

Столкнувшись с этим (образ стал расчетом, матрицей и уже не отпечатком; синтезом, а не хранилищем), медиолог продолжит оттачивать совершенство тяжеловесных машин, делающих возможным это испарение чувственного. Может быть, дело в чувствительности? Возможно, так как медиолог упорствует в (лже)наивной идее, согласно которой человек произошел больше от обезьяны [singe], чем от знака [signe] (в действительности, он их не противопоставляет). Медиолог упорствует и в том, что человек обязан своей человечностью прямохождению, а не какому-то символическому режиму (ноги освобождают рот). Этот антропологический background[219] играет решающую роль. Например, столкнувшись с седьмым искусством (после фотографии и перед телевидением), медиолог будет искать не энную систему знаков, кроющуюся под образами («язык кино»), но, прежде всего, некую отправную точку для взгляда из темного зала (которая способствует таинственным отношениям сакральной, неподвижной и безмолвной зачарованности цепочкой образов), аппарат растущей проекции (в противоположном смысле по сравнению с электронным вещанием), существующий во времени объект, гибкий и твердый, нитратный или же ацетатный носитель которого должен сохранять, контратипировать и, в конечном счете, восстанавливать кассу, поставленную посредине между тротуаром и кинозалом (кинематограф — это доходное удовольствие; желание, обостряемое тарифом) — словом, совокупность не языковых случайностей, которые обосновывают в едином целом всякое сообщение (вот этот определенный фильм), всякий код (кинематографический синтаксис) и медиум (кинотеатр), относительно которых семиолог избрал молчание, но без которых киносеанс, это коллективное зрелище, утрачивает вкус, запах и смысл, т. е. свое специфическое отличие в ряду визуальных искусств. Словом, медиолог будет мыслить скорее взгляд, нежели образ. Quid[220] кинообраза было неотделимым от его quomodo[221]; его собственное очарование — от совершенно тривиального, но чрезмерно определенного способа, каким он запечатлевается на наших сетчатках (таблицу см. ниже).