Книга: Введение в медиологию

Почему мы не социологи?

Почему мы не социологи?

Между социологией и медиа существует естественное сродство. Если передача смотрит в сторону истории, то коммуникация касается, прежде всего, общества; и социология медиа занимает вполне легитимное место в нашем наблюдательном совете.

После изобретения термина «социология» Огюстом Контом в 1837 г. (есть и не прижившийся вариант «социальная физика») возникло много социологий. Сколь бы разнообразными (и противоречивыми) ни были эти варианты, даже если мы разделяем тот же отказ от сущностного анализа, искать убежище в «социальной науке» нам не дают две причины.

Социология центрирована вокруг индустриального и постиндустриального мира. Она говорит о настоящем времени, пользуясь настоящим временем глагола. Как фактическую ситуацию, она воспринимает «здесь» и «теперь» конкретного общества. Центральной точкой ее мишени не является непрерывность времени, т. е. тот ошеломляющий факт (которому после Огюста Конта редко кто удивлялся, например, немецкий социолог Зиммель, умерший в 1918 г.), что остатки прошлого продолжают существовать в настоящем. Ее основной целью не является поиск того, в силу какой тайны коллективная идентичность может проходить сквозь века и социальные системы (либо делать это через «воспроизводство» социальных ролей в замкнутой среде, без существенных материальных посредников). Она оставляет археологам памятники и следы, а наследие — хранителям (ибо слово «наследник» несет для некоторых откровенно пейоративную коннотацию). Короче говоря, ни память, ни мнемотехника делом социологии не являются. Медиология — помимо мира эпохи модерна и современности — стремится стать равнообъемной истории в сильном и подлинном смысле слова, так как, стремясь зафиксировать инструменты и процессы запоминания, она задается вопросом, при каких условиях (объективных и субъективных) в каждую эпоху может существовать история. Итак, у своего порога медиология обнаруживает стелу, черту, глиф. Она мечтает даже раскрутить нить путешествия через изображения, задолго предшествующие письму, вплоть до ископаемых документов эпохи до неолита. И несмотря на скудость материальных свидетельств, медиология полагает, что многому должна научиться у доисторического периода, словно бы пройдя курс анатомии культуры, где лучше, чем где бы то ни было, обнажается техническое структурирование культур — осмелимся сказать, посредством сведения к костям средств перехода к человечности.

Наше второе возражение серьезнее. Социология не уважает предметы и упорно (потому что естественно) попадает в тупик технических переменных. «Никто не может перепрыгнуть через свое время»; и это безразличие сопрягает социологию с веком ее рождения, XIX. Само собой разумеется, технический факт формирует мировоззрение отцов-основателей социологии, которые не подвергают сомнению ее позитивность и (вместе с Сен-Симоном) принимают за трамплин индустриальную организацию общества. Но технология в социологии не изучается как сложная реальность sui generis. Для Токвиля она — имплицитный факт рассуждения и простой синоним обезличивания индивидов; для Дюркгейма — синоним организации труда; а для Вебера — синоним рационализации и расколдовывания мира. Между тем, Конт получил политехническое образование (т. е. поначалу был математиком); Спенсер был железнодорожным инженером, а Ле Плэ — горным инженером. Но изменения в инфраструктуре протекали еще очень медленно, а оборудование казалось почти стабильной данностью первым представителям «социальной науки». Те, кто встретил на своем пути машины, сделали это, занимаясь исследованиями рабочих (Виллерме, Ле Плэ, Эмиль Шейссон). Идет ли речь о социологии «понимающей», или психологизирующей (Дильтей, Тённис, Макс Вебер), или же о ее французской сопернице, социологии «вещной» и «научной» (Дюркгейм, Бугле, Хальбвакс) — марксизм был отдален от академических сфер из-за своего экономизма, — человеческое поведение повсюду мыслилось независимо от «искусств и ремесел». Весьма значительное исключение, которое представлял Марсель Мосс («несколько лет я впадал в фундаментальное заблуждение, полагая, будто техника имеется лишь при наличии инструмента»), больше касается антропологии, чем социологии[228]. В послевоенной Франции Жорж Фридман[229] (генеральный инспектор технического образования, профессор Консерватории искусств и ремесел) и вдохновленная им социология труда представляют собой блестящее исключение из правила отсрочивания[230]. Опять-таки окольным путем организации труда (фордизм) и «рабочего вопроса», а также сквозь теоретический глазок «гуманизма» индустриальный артефакт вышел из тени. Сегодня социологический способ рассмотрения продолжает включать в себя технический факт как нечто несущественное или избегать его. Помимо тяжести восхождения, распределение дисциплин между, с одной стороны, экономикой, с другой — социологией, возвратило старую дихотомию: экономистам — вверху по цепочке — достается материальное производство (стало быть, техника); социологам — в конце цепи — потребление, применение, (общественное) присвоение. В этом университетском разделении интеллектуального труда нелегко сохранить союз технического и социального. Или, говоря языком «практического смысла» и «габитусов», сочетать «системы длительных и переносимых диспозиций, структурирующие структуры, принципы порождения и организации практик» (Бурдье) с материально обусловленными диспозитивами освоения пространства и времени. Разве у социолога как socius’a[231] нет ни транспортных средств, ни часов, ни компаса, ни экрана? Похоже, что его схемы восприятия, мысли и действия ничем не обязаны тому, что у него в руках или перед глазами.

Нападки на эффекты символической гегемонии или доминации без учета их технологических причин представляют собой естественное свойство критического социолога, как и моралиста. Здесь опять же у каждого свой угол атаки. И дело не в неспособности каждого к работе другого, но в осознанном решении. Когда социолог (примечательным и полезным образом) описывает применение «фотографии, обывательского искусства», то он нейтрализует и свойства медиума, и его историю[232]. Непосредственное запечатление фотонов на светочувствительном носителе, это (химическое) событие, неслыханное в истории образов, изготовленных руками человека, является для социолога не проблематичной данностью, но явным предварительным условием. Вторжение «индексов» в цепь иконических знаков (1839), имеющее далеко идущие последствия; семиотическое короткое замыкание реального присутствия; острота непосредственности, не ментализованной и не опосредованной сознанием, — мобилизуют медиолога (который непрестанно раздумывает над этим поворотом ментальности, вызванным оптико-химическим процессом), но не касаются социолога. Аналогичным образом этот последний может (и с большой уместностью) критиковать телевидение, пренебрегая настойчивой специфичностью сложных аппаратов[233] — что, собственно, и является потоком телевизионных изображений, по контрасту с другим временным объектом, т. е. фильмом, или же тем, что отличает диффузию электронного образа от его проецируемого alter ego. Нижеследующая таблица поясняет (перед их цифровым слиянием) то, что отделяло графосферу от видеосферы (видеообраз, в отличие от физического образа кино, представляет собой всего лишь электрический сигнал). И наоборот, специалист по процессам репрезентации заинтересуется цепочкой изобретений, оставив в тени их социальную рецепцию и связанные с ними случайности культуры. В сущности, насколько определенная история технических методов может рассматривать общества объектов без субъектов, орудий труда без пользующихся ими, — настолько же определенная социология может зеркальным образом воздвигать общества субъектов без объектов, трудящихся без орудий труда и инструментов. И самое удивительное, что мы привыкли к этому стерилизующему распределению ролей. Социологи-новаторы, которые — вместе с Бруно Латуром и Антуаном Эннионом — радикально перераспределяют карты (начиная с противопоставлений субъект/объект, действующий/получающий воздействие), удачно ставят это распределение ролей под вопрос[234].