Книга: Достаточно ли мы умны, чтобы судить об уме животных?

9. Эволюционное познание

9. Эволюционное познание

Учитывая, как легко мы связываем слова «познание» и «животное», как будто в этом нет ничего особенного – словно это устойчивое словосочетание, – трудно представить себе, сколько пришлось приложить сил, чтобы этого добиться. Считалось, что некоторые животные способны к обучению или запрограммированы таким образом, чтобы принимать правильные решения. Но слово «познание» слишком ко многому обязывает, чтобы обозначать им действия животных. И хотя для многих людей наличие мыслительной способности у животных было чем-то само собой разумеющимся, наука ничего не принимала на веру. Нужны доказательства, и их теперь у нас сколько душе угодно – настолько много, что мы готовы забыть колоссальное сопротивление, которое пришлось преодолеть. Вот почему я уделил так много внимания истории нашей области науки. Первым поколением первопроходцев были Кёлер, Котс, Толмен и Йеркс, вслед за ними пришли Менцель, Галлоп, Бек, Шеттлуорт, Куммер и Гриффин. Третье поколение, к которому отношусь я сам, включает такое множество специалистов по эволюционному познанию, что даже не стану их перечислять, но нам тоже пришлось участвовать в этом противостоянии.

Я не могу перечислить, сколько раз меня называли наивным, романтическим, мягкотелым, дилетантом, антропоцентриком, легковесным и легковерным, стоило мне предположить, что приматы применяют политические стратегии, мирятся после ссор, сочувствуют другим и разбираются в общественной жизни окружающих. Мне лично ни одно из этих предположений не казалось сомнительным или дерзким, потому что все они основывались на продолжительных собственных наблюдениях. Легко вообразить, каково приходилось ученым, которые допускали наличие у приматов сознания, лингвистических способностей или логического мышления. Каждое такое утверждение подвергалось критике в свете альтернативных теорий, предлагавших неизбежно более простые объяснения, ведь они строились на опытах Скиннера с голубями и крысами.

Надо заметить, что эти толкования не всегда были простыми – объяснения, сделанные на основе ассоциативного обучения, сложнее тех, которые просто постулируют дополнительные умственные способности, – но в то время считалось, что обучение объясняет все. За исключением, конечно, тех ситуаций, когда оно ничего не объясняло. В подобных случаях делался вывод, что ученые недостаточно серьезно подошли к делу или не сумели поставить правильный эксперимент. Временами казалось, что эта критика носит скорее идеологический, чем научный характер – примерно как мы, биологи, воспринимаем критику креационистов. Как бы ни были убедительны данные, которые мы приводили, они всегда считались недостаточными. Нужно поверить, чтобы увидеть, как пел Уилли Уонка, а упорное неверие чрезвычайно невосприимчиво к фактам. «Ратоборцы» познавательной позиции их не видели.

Определение «ратоборцы» предложили американские ученые – зоолог Марк Бекофф и философ Колин Аллен, продолжавшие традиции когнитивной этологии, заложенные Гриффином. Они классифицировали ученых в соответствии с их отношением к познавательным способностям животных на три типа: «ратоборцы», «скептики» и «сторонники». Когда в 1997 г. эта классификация была опубликована, «ратоборцев» еще было предостаточно.

Эмиль Менцель однажды рассказал мне об одном известном профессоре – типичном «ратоборце», который пытался подловить его на слове, но сам попал впросак. К этой истории Менцель сделал любопытное дополнение. Этот профессор публично требовал от молодого Менцеля, чтобы тот объяснил ему, какие способности он рассчитывает обнаружить у человекообразных обезьян, которыми не обладали бы голуби. Иными словами, зачем тратить время на этих упрямых, трудно контролируемых обезьян, если умственные способности одинаковы у всех поголовно животных?

В то время это была общепринятая точка зрения, но область исследования познания предпочла эволюционный подход, который предполагает, что каждый вид имеет различную историю развития познавательных способностей. Каждый организм существует в своих экологических условиях и ведет присущий ему образ жизни, который диктует, что нужно знать, чтобы продолжать существовать. Не существует ни одного вида, который мог бы служить моделью всех остальных, особенно если это вид с крошечным мозгом, как у голубя. У голубей достаточно развитые умственные способности, но размер имеет значение. Мозг – чрезвычайно энергоемкий орган, настоящий пожиратель энергии, который использует в 20 раз больше калорий на единицу массы, чем мышечная ткань. Менцель мог просто ответить, что поскольку мозг человекообразной обезьяны в сотни раз тяжелее, чем мозг голубя, и, следовательно, сжигает намного больше энергии, то очевидно, что человекообразные обезьяны сталкиваются со значительно более сложными познавательными проблемами. Иначе следует допустить, что природа-мать позволила себе чрезмерное расточительство, чего раньше за ней не замечалось. С прагматической точки зрения биологии животные обладают теми мозгами, которые им необходимы, – ни больше, ни меньше. Даже в рамках одного вида мозг может меняться в зависимости от того, как он используется. Так, область мозга, отвечающая за пение у певчих птиц, увеличивается и уменьшается в зависимости от сезона{387}. Мозг приспосабливается к экологическим условиям, как и познание.

Встречался и другой тип «ратоборцев», с которыми еще сложнее было иметь дело, потому что они не разделяли нашего интереса к поведению животных. Все, что их интересовало, – это место человечества в мироздании, которое наука оспаривала со времен Коперника. Однако их борьба оказалась бесперспективной, потому что если и существует какая-то общая тенденция в нашей области науки, то она состоит в том, что стена, разделяющая познавательные способности животных и человека, все больше напоминает швейцарский сыр со множеством дырок. Раз за разом мы показываем, что способности, которые считались исключительной принадлежностью нашего вида, обнаруживаются у животных. Сторонники человеческой уникальности сталкиваются с альтернативой: они либо сильно переоценили возможности человека, либо недооценили возможности других видов.

Оба варианта не обнадеживают, так как их главная проблема – эволюционная преемственность. Приверженцы идеи исключительности человека отвергают представление о людях как о преобразованных человекообразных обезьянах. Как и Альфред Рассел Уоллес, они полагают, что эволюция не затронула голову человека. И хотя этот взгляд в настоящее время изживается из психологии, которая под воздействием нейробиологии становится все ближе к естественным наукам, но все еще преобладает в гуманитарных науках и большей части социальных наук. Типичным примером служит недавняя реакция американского антрополога Джонатана Маркса на постоянно увеличивающееся количество данных, что животные перенимают привычки друг у друга, показывая таким образом культурное разнообразие: «Если вы называете "культурой" то, что делают человекообразные обезьяны, вам следует найти другое слово для того, что делают люди»{388}.

Намного более актуальный подход продемонстрировал

Дэвид Юм – шотландский философ, который дал животным очень высокую оценку, написав: «Ни один факт не кажется мне более очевидным, чем тот, что звери наделены мышлением и разумом, как и люди». В полном соответствии с моими представлениями, изложенными в этой книге, Юм обобщает свои взгляды в следующем положении:

Критерий Юма, сформулированный в 1739 г. более чем за столетие до появления теории Дарвина, представляет собой превосходную точку отсчета для эволюционного познания. Самое простое допущение, которое мы можем сделать относительно сходства поведения и познавательных способностей между родственными видами, состоит в том, что они основаны на общих мыслительных процессах. Преемственность должна приниматься в расчет по умолчанию, по крайней мере для всех млекопитающих, а также, возможно, птиц и других позвоночных.

Когда наконец около 20 лет назад эти взгляды возобладали, в подтверждающей их информации не было недостатка. Это были данные не только о приматах, но и о собаках, врановых, слонах, дельфинах, попугаях и других животных. Поток открытий не прекращался, каждую неделю средства массовой информации писали новости по этой тематике, и дело дошло даже до сатирической статьи в The Onion, в которой утверждалось, что на суше дельфины оказываются совсем не так сообразительны, как в океане{390}. Если серьезно, то это был важный этап, когда проводились исследования, учитывавшие особенности изучаемых видов в соответствии с основным принципом нашей области науки. Общественность привыкла к множеству сообщений о животных, щедро расцвеченных такими терминами, как «мышление», «сознание» и «разум».

Некоторые из этих сообщений представляли собой небылицы, но многие рассказывали о серьезных научных открытиях, основанных на кропотливых исследованиях и получивших благоприятные отзывы специалистов. В результате эволюционное познание начало завоевывать признание и привлекать все больше ученых, готовых ломать голову над какой-нибудь перспективной проблемой. Для ученых нет ничего лучше, чем новая область, где нужны свежие идеи. Сегодня множество исследователей, занимающихся поведением животных, гордо вставляют в свои рабочие отчеты слово «познавательный», а научные журналы добавляют это популярное слово в свои названия, понимая, что оно привлечет больше читателей. Познавательный подход победил.

Но признание – всего лишь признание. Оно не освобождает нас от текущей работы – определить уровень познавательных способностей того или иного вида, понять, как этот уровень соответствует экологическому окружению и образу жизни вида. Каковы познавательные возможности конкретного вида и как они связаны с его выживанием? Это возвращает нас к истории с моевками: одни виды нуждаются в том, чтобы распознавать свое потомство, а другие – нет. Первые будут обращать внимание на индивидуальные отличия, а вторые могут их без опасений игнорировать. Или вспомните, как крысы Гарсии, испытывая недомогание, нарушили правило обучения методом проб и ошибок и продемонстрировали, что память об отравленной пище важнее, чем знание, какую нужно нажимать педаль, чтобы получить награду. Животные учатся тому, чему им нужно научиться, и владеют методами сортировки окружающего их огромного количества информации. Они активно ищут, собирают и хранят информацию. Одни виды особенно хорошо справляются с какой-то конкретной задачей, например обнаруживают и запоминают местонахождения пищи или вводят в заблуждение хищников, а другие наделены умственными способностями, позволяющими им решать широкий круг проблем.

Познание может даже направить эволюцию физических качеств в определенное русло, как это произошло у ворон Новой Каледонии, использующих в качестве орудий листья и ветки. У этих ворон по сравнению с другими врановыми более прямой клюв, а также фронтально расположенные глаза. Форма клюва позволяет им прочно удерживать орудия, а бинокулярное зрение – заглядывать глубоко в трещины, откуда они извлекают гусениц{391}. Таким образом, не только познание – продукт органов чувств, анатомии и умственных способностей животных, но существует и обратная взаимосвязь. Физические качества животных приспосабливаются к их познавательным специализациям. Другим примером может служить рука человека, которая в результате эволюции приобрела большой палец, противопоставленный всем остальным, и гибкость в движениях пальцев, позволяющая нам использовать различные орудия – от каменного топора до смартфона. Вот почему название «эволюционное познание» как нельзя лучше подходит нашей области науки – только с позиций эволюционной теории можно осмыслить всю совокупность выживания, экологии, анатомии и познания. Вместо того чтобы предложить общую теорию познания для всех существ, живущих на планете, эволюционное познание рассматривает каждый вид по отдельности. Разумеется, некоторые принципы познания могут быть общими для всех организмов, но мы не стремимся преуменьшать различия между видами, различия их умвельтов, раз их образ жизни и экология отличаются, скажем, как у дельфина и собаки динго или у попугая и обезьяны. Каждый вид сталкивается со своими собственными познавательными проблемами.

Когда ученые, занимавшиеся сравнительной психологией, осознали, что каждый вид обладает своими характерными чертами и что обучение определяется биологией, они постепенно вошли в круг представлений эволюционного познания. Сравнительная психология с ее длительной историей строго контролируемых экспериментов внесла существенный вклад в эволюционное познание. Несмотря на то что многие из этих ученых по достоинству оценивали познавательные способности, они старались не привлекать к себе внимания и публиковали статьи в не самых престижных научных журналах. Тем не менее эти первопроходцы описывали «высшие мыслительные процессы», которые, как они полагали, не были связаны с обучением{392}. Учитывая, что в то время господствовал бихевиоризм, они определяли познание с позиций его отличия от обучения, и это тогда имело смысл, хотя мне всегда казалось ошибочным. Это все равно что разделять врожденные качества и воспитание. Мы ведь теперь редко говорим об инстинктах, и все потому, что чистой генетики быть не может, всегда какую-то роль играет окружающая среда. Точно так же чистое познание – это вымысел. Что бы представляло собой познание без обучения? Ведь сбор любой информации всегда составляет часть познания. Даже человекообразные обезьяны Кёлера, которые возвестили наступление эпохи изучения познавательных способностей животных, обладали предшествующим опытом обращения с ящиками и палками. Революцию в теории познания следует рассматривать не как ниспровержение теории обучения, а, скорее, как их союз. В их взаимоотношениях были взлеты и падения, но в конечном счете теория обучения сохранилась в рамках эволюционного познания и составляет его существенную часть.

Все это справедливо и для этологии. Идеи этой науки об эволюции поведения не утратили свое значение. Они продолжают существовать в разных областях науки вместе с этологическими методами. Систематическое наблюдение и описание поведения – основа исследований животных в естественных условиях, а также поведения детей, взаимоотношений матери и ребенка, невербальной коммуникации и др. Изучение человеческих эмоций использует в качестве инструмента выражение лица, и тогда смена выражений отражает последовательность событий – чем не этологический подход? Поэтому я не считаю нынешний расцвет эволюционного познания разрывом с прошлым, а, напротив, тем моментом, когда различные подходы, оформившиеся на протяжении последних 100 лет, получили признание. Нам дали передышку, так что мы теперь можем обсуждать все удивительные способы, с помощью которых животные собирают и перерабатывают информацию. И хотя «ратоборцы» познавательного подхода – вымирающая братия, остались две другие категории – «скептики» и «сторонники», каждая из которых важна. Будучи сам «сторонником», я высоко ценю своих коллег-«скептиков». Они держат нас в форме и вынуждают хорошо продумывать эксперименты, отвечающие на их вопросы. Поскольку прогресс – наша общая задача, именно так и должна развиваться наука.

Часто считают, что изучение познавательных способностей животных нужно, чтобы выяснить «что они думают». На самом деле наша наука совсем не об этом, хотя было бы замечательно однажды узнать мысли животных. В настоящее время наша задача скромнее: мы хотели бы выявить умственные процессы путем измерения их видимых последствий. В этом смысле наша область науки ничем не отличается от других – от эволюционной биологии до физики. Научное исследование всегда начинается с гипотезы, за которой следует проверка сделанных на ее основе предположений. Если животные способны строить планы на будущее, они должны сохранять орудия, которые им потребуются в дальнейшем. Если они понимают причинно-следственные связи, они станут избегать ловушки в трубке, когда ее обнаружат. Если они знают, что знают другие, то они изменят свое поведение в зависимости от того, на что другие обратят внимание. Если у них есть политические таланты, они будут обращаться с осторожностью с друзьями своих врагов. Когда обсуждены десятки подобных предположений и проведены подсказанные ими наблюдения и эксперименты, становится ясно основное направление исследования. Обычно чем больше разнокачественных данных подтверждают исследуемую умственную способность, тем она очевиднее. Если планирование будущего проявляется в повседневном поведении, в тестах с отложенным применением орудий, а также в приготовлении запасов пищи и в выборе запасаемых продуктов, у нас есть все основания полагать, что по крайней мере некоторые виды обладают этой способностью.

Но я часто подозреваю, что мы придаем слишком большое значение высшим проявлениям познания, таким как понимание состояния окружающих, самосознание, язык и т. д., как будто доказательство их существования – это все, что имеет значение. Нашей области исследований пора отказаться от хвастливых сравнений («мои вороны умнее твоих обезьян») и черно-белого мышления, которое они порождают. Что, если понимание состояния окружающих – это не одна основополагающая способность, а множество незначительных? Что, если самосознание включает несколько уровней? Скептики часто побуждают нас разделять крупные концепции на составляющие, спрашивая, что конкретно мы имеем в виду. Если мы претендуем на большее, чем подразумеваем, они удивляются, почему мы не используем более простое, приземленное описание данного явления.

Я вынужден согласиться. Нам следует сконцентрироваться на процессах, лежащих в основе высших познавательных способностей. Обычно они связаны со множеством познавательных механизмов, одни из которых свойственны многим видам, а другие – только очень небольшому их числу. Мы познакомились со всем этим, когда обсуждали социальную взаимопомощь, которая первоначально рассматривалась как способность животных запоминать оказанные им услуги, чтобы возместить их. Многие ученые не допускали возможности, что обезьяны – не говоря уже о крысах – ведут учет всех социальных контактов. Теперь мы понимаем, что дело не в том, чтобы отплатить услугой за услугу, – не только животные, но и люди часто поддерживают друг друга на первичном, автоматическом уровне, основанном на долговременных социальных связях. Мы помогаем нашим знакомым, они помогают нам, и при этом необязательно занимаемся подсчетом оказанных услуг{393}. Как ни странно, изучение познавательных способностей не только повышает наше уважение к животным, но и учит не переоценивать свои собственные умственные способности.

Мы остро нуждаемся во взгляде снизу вверх, сконцентрированном на строительных блоках конструкции познания{394}. Такой подход также требует учитывать эмоции – тему, которой я едва коснулся, но очень близкую мне и тоже требующую внимания. Если разложить умственные способности на подобные составляющие, то заголовки средств массовой информации будут менее эффектными, зато наши теории станут более реалистичными и информативными. Необходимо, чтобы в этом большее участие приняла нейробиология – в настоящее время ее роль ограниченна. Нейробиология позволит нам получить информацию о том, что происходит в мозге, но вряд ли поможет сформулировать новые теории или спланировать эксперименты. До сих пор наиболее интересные исследования в области эволюционного познания связаны с поведением, но я уверен, что в будущем это изменится. Нейробиология пока что дала только первые результаты. В ближайшие десятилетия она неизбежно станет менее описательной и более соответствующей нашей области науки в теоретическом плане. Со временем книга, подобная этой, будет содержать огромное количество сведений, почерпнутых из нейробиологии и объясняющих, какие процессы в мозге отвечают за наблюдаемое поведение.

Это послужит прекрасным способом проверки предположения о преемственности между видами, так как гомологичные познавательные процессы подразумевают сходные механизмы нервной регуляции. Уже накоплены подобные данные относительно распознавания лиц у обезьян и людей, получения вознаграждения, роли гиппокампа в формировании памяти и зеркальных нейронов в имитации. Чем больше общих механизмов нервной регуляции будет обнаружено, тем больше аргументов в пользу гомологии мы получим. И наоборот, если два вида используют разные нервные цепочки, чтобы получить сходный результат, предположение о преемственности следует отвергнуть в пользу конвергентной эволюции. Конвергентная эволюция также представляет собой мощное явление, которое привело к формированию, например, распознавания лиц у ос и приматов или к применению орудий у приматов и врановых.

Изучение поведения животных – одна из древнейших задач человека. Наши предки, занимавшиеся охотой и собирательством, нуждались в глубоких знаниях о флоре и фауне, включая повадки своей добычи. Охотники не могли контролировать животных: они должны были предугадывать их действия – и поражались их сообразительности, если тем удавалось спастись. Охотникам также необходимо было следить за тем, что происходит у них за спиной, остерегаясь видов, которые охотились на них самих. Взаимоотношения человека и животных в то время носило равноправный характер. Практические сведения потребовались, когда наши предки занялись сельским хозяйством и начали одомашнивать животных для пищи и выполнения различных работ. Животные попали в зависимость от нас и стали послушны нашей воле. Теперь вместо того, чтобы предвидеть их действия, мы начали диктовать им, что делать, в то время как наши священные книги утверждали наше превосходство над природой. Оба эти прямо противоположных отношения – охотника и земледельца – обнаруживаются сегодня в изучении познавательных способностей животных. В одном случае мы наблюдаем, что делают животные по собственному побуждению, в другом – ставим их в положение, когда они мало что могут сделать, кроме того, что мы от них хотим.

С развитием менее антропоцентричных представлений, возможно, от второго подхода со временем придется отказаться или по крайней мере допустить в нем большую степень свободы. Животным следует дать возможность проявлять свое естественное поведение. У нас зарождается огромный интерес к тому разнообразию жизни, который они ведут. Наша цель – научиться в какой-то степени думать, как они, чтобы наше сознание было открыто к условиям и задачам их жизни, позволяя нам наблюдать и понимать их поведение с их собственной точки зрения. Мы возвращаемся к своим охотничьим привычкам, хотя, скорее, как фотографы дикой природы: не для того, чтобы добыть, а чтобы показать. Современные эксперименты часто вращаются вокруг естественного поведения – от ухаживания и добывания пищи до общественных отношений. В своих исследованиях мы стремимся к соответствию экологическим условиям и следуем советам Икскюля, Лоренца и Иманиши, которые предлагали поставить себя на место других видов, чтобы их понять. Понимание требует концентрации не на себе, а на других. Вместо того чтобы представлять мерой всех вещей человечество, нам следует понять, что представляют собой другие виды. Я уверен, что на этом пути мы обнаружим множество волшебных колодцев, включая такие, которые сейчас не можем себе представить.