Книга: Зоология и моя жизнь в ней

«Кольцевой ареал» больших белоголовых чаек

«Кольцевой ареал» больших белоголовых чаек

Я работал в Институте эволюционной морфологии и экологии животных[188] уже 17 лет, когда в 1990 г. его директор В. Е. Соколов вызвал меня к себе и в конфиденциальной обстановке предложил подумать о создании новой лаборатории под моим руководством. Сначала я сказал, что едва ли пойду на это. Мне комфортнее, объяснил я, не быть зависимым от необходимости нести ответственность за работу целого коллектива и отвечать исключительно за результаты своей собственной научной деятельности.

Но когда я рассказал о предложении Соколова Ларисе, она загорелась возможностями автономного существования. Оно позволит нам, утверждала она, приобретать по заявкам в отделе снабжения института именно то научное оборудование, которое соответствует специфическим для нас потребностям работы в полевых условиях. Кроме того, можно будет набирать в аспирантуру студентов, способных в дальнейшем обеспечить расширение фронта наших исследований.

В общем, я решил согласиться на руководство новым коллективом, поставив своим условием назвать его по собственному усмотрению. Так возникла Лаборатория сравнительной этологии и биокоммуникации, существующая и по сей день. Для начала я оформил переход в ее состав Васи Грабовского, который до этого числился сотрудником Костромской таежной научно-опытной станции под началом Л. М. Баскина. Вслед за ним из той же лаборатории к нам перешли Катя Елькина (Куприкова) и Ирина Жесткова. Несколько позже в лабораторию были зачислены Андрей Фильчагов и Дмитрий Монзиков, только что окончивший Ярославский университет.

Я пригласил к сотрудничеству Андрея Фильчагова, зная со слов Васи, что тот серьезно заинтересован вопросами эволюционных взаимоотношений и систематики в том подразделений семейства Чайковых, один из видов которого, чайка хохотунья, давно уже стал нашим излюбленным модельным объектом. Что касается Дмитрия Монзикова, то я планировал командировать его в помощь Андрею для работы по этой тематике. Конечную цель я видел в том, чтобы основательно разобраться в крайне запутанной проблеме так называемого «кольцевого ареала» у больших белоголовых чаек.

Много ранее, в книге «Гибридизация и этологическая изоляция у птиц» я обобщил, на основе литературных источников, накопленные к тому времени сведения по этому вопросу. Мнения, касающиеся систематики чаек, были крайне противоречивы. Разные авторы насчитывали от девяти до 17 их форм, причем одни исследователи считали, что все они, или по крайней мере некоторые, представляют собой самостоятельные виды, тогда как другие называли большинство форм подвидами некоего единого вида. Причина разногласий таилась в том, что местах, где ареалы тех или иных двух форм граничат друг с другом, часто удавалось обнаружить гибридизацию между ними, которая могла быть в одних случаях сугубо эпизодической, в других – достаточно массовой.

Эта ситуация послужила в период становления новой систематики моделью для формулирования гипотезы видообразования по принципу «кольцевых ареалов». Суть ее в следующем. Формы, произошедшие от общего предка, расселяются в противоположных направлениях от центра своего возникновения и дают начало новым популяциям, которые с каждым разом накапливают все больше и больше генетических отличий от популяций-основателей. Общая область распространения таких популяций разрастается в длину. Ее на этом этапе можно уподобить четкам чередующихся ареалов, каждый из которых занят подвидом, свободно гибридизирующим с обоими своими соседями справа и слева. Но если, в конце концов, эти линейные четки замкнутся в кольцо, его конечные звенья будут, по мнению авторов гипотезы, различаться генетически столь сильно, что гибридизация между ними станет уже невозможной, и такие популяции можно будет считать самостоятельными («хорошими») видами.

Большие белоголовые чайки были взяты примером такого гипотетического развития событий постольку, поскольку многие их формы распространены вдоль побережий Ледовитого океана в обоих полушариях, по всему северу Евразии, США и Канады. Таким образом, их ареал в первом приближении действительно выглядит как некое замкнутое кольцо сменяющих друг друга форм. Но в это кольцо невозможно вписать, например, хохотуний, обитающих далеко к югу, по берегам Черного и Каспийского морей. На мой взгляд, не вписывались в предлагаемую схему без сильных натяжек и некоторые другие чайки, гнездящиеся, скажем, на озерах Казахстана, на Байкале, в Монголии и на островах тихоокеанского побережья Северной Америки.

Короче говоря, к тому времени, когда мы решили приступить к реализации проекта по изучению эволюционных взаимоотношений у больших белоголовых чаек, было совершенно очевидно, что гипотеза «кольцевых ареалов» страдает рядом серьезных дефектов и потому – определенно уязвима для критики. Но помимо того, что в нее не укладывалась фактическая картина географического распространения чаек, неадекватной казалась мне общая постановка задачи: выяснить, какие формы следует трактовать как «виды», а какие – как «подвиды». Мне казалось, что имеет смысл оставить на заднем плане такого рода терминологические споры («вид» или «подвид»)[189] и сосредоточить внимание на ана лизе тех факторов, которые способствуют гибридизации или, напротив, препятствуют ей в тех местах, где разные формы чаек так или иначе контактируют друг с другом. Мой предыдущий опыт работы с каменками и сорокопутами подсказывал, что такой подход будет наиболее содержательным и принесет результаты, по настоящему интересные для теоретической зоологии.

Нам предстояло первым делом детально описать характерные особенности как можно большего числа форм, научившись при этом надежно различать их в природе и в музейных коллекциях. Задача это непростая, поскольку подвиды и виды чаек зачастую похожи друг на друга как раз в такой степени, в какой это присуще истинным видам-двойникам. Следовало описать в деталях внешнее строение каждой формы, ее пропорции и окраску, характер сигнального поведения, включая особенности вокализации и, наконец, провести генетический анализ проб крови. Понятно, что измерить птицу и взять у нее кровь можно было, лишь держа ее в руках. Поэтому мы должны были научиться ловить чаек в таких количествах, которые удовлетворяли бы требованиям статистической обработки данных. Предстояло также проанализировать обширнейшие коллекции чаек в Зоологическом музее Московского университета, где мы с Димой в конечном итоге измерили и описали в мельчайших деталях 276 экземпляров разных их форм.

Эти исследования продолжались на протяжении восьми лет, в годы с 1991 по 1998. За это время сотрудники лаборатории провели с десяток экспедиций в разные регионы бывшего СССР. Я принимал участие в четырех дальних и трудоемких поездках совместно с Димой Монзиковым, а самую первую мне пришлось предпринять без содействия кого-либо из моих коллег по лаборатории. Я постараюсь по возможности лаконично описать некоторые забавные ситуации, сопровождавшие эти путешествия, отдавая себе отчет в том, что насыщенность каждого событиями, требующими упоминания, была такова, что подробный отчет мог бы составить тему еще одной книги.

Через Магадан на Аляску и в Берингов пролив

Весной 1991 г. мне предложили присоединиться к группе орнитологов из нашего института, которой предстояло принять участие в советско-американской экспедиции в Берингов пролив. Ее задача заключалась в том, чтобы оценить численность морских птиц и состояние их популяций в прибрежных районах Чукотки и Аляски – по обе стороны морской границы между СССР и США.

Сначала я сильно сомневался в том, следует ли ехать, поскольку сам принцип такого рода исследований («узнать всё обо всем сразу») мне совершенно не импонировал. Но коль скоро все мысли тогда были заняты чайками, я подумал, что стоит воспользоваться случаем в надежде познакомиться с тремя их формами, обитающими в этом регионе. Особенно интересовала меня так называемая тихоокеанская чайка, сведения о которой в сводках по птицам Советского Союза были предельно скудными. Из-за этого неясно было и ее систематическое положение. Одни исследователи считали этих птиц самостоятельным видом, другие же предполагали, что это всего лишь подвид большой морской чайки, обитающей совсем в других местах – в северной Атлантике. Я же понадеялся, что узнав побольше о поведении тихоокеанской чайки, смогу хотя бы отчасти прояснить истинную суть дела.

Проблема состояла в том, что этих чаек я не увижу там, где будет работать экспедиция, в состав которой я направлялся. Они обитают много южнее, по берегам и на островах Охотского моря. Поэтому я решил спланировать поездку так, чтобы заняться ими по пути к месту встречи с американцами на чукотском берегу Берингова пролива.

Я выяснил, что оптимальное место для изучения тихоокеанской чайки – это крошечный островок Шеликан в Охотском море, куда можно, в принципе, добраться из Магадана. В этом городе работал тогда и продолжает работать по сей день мой друг Даниил Иосифович Берман, который, узнав о моих планах, пообещал в письме организовать для меня посещение этого острова. В результате я решил лететь не прямо в Бухту Провидения на Чукотке, как сделали все участники экспедиции с нашей стороны, а отправиться сначала в Магадан, зарезервировав время, достаточное для поездки на Шеликан.

Подготовка к поездке началась с того, что я дня два или три простоял в гигантской очереди перед Внешторгбанком, где только что, с началом Перестройки, появилась возможность обменять так называемые «чеки» на доллары. Чеками называлась своеобразная «параллельная валюта», существовавшая в СССР в 1964–1988 гг. Ими мне выдали гонорары за две моих книги, вышедшие ранее в ГДР. Казалось бы, я мог получить это вознаграждение немецкими марками, но хождение даже такой «деревянной» валюты было запрещено в Стране Советов[190]. За чеки можно было, заняв очередь с рассвета, приобрести импортный дефицит (например, джинсы) в особых привилегированных магазинах «Березка», но в США с этими бумажками, очевидным образом, делать было нечего. Теперь люди, почувствовав вкус к твердой валюте, валом повалили к банку и выстаивали день за днем, записывая чернильными карандашами номер своей очереди на руке. Каким-то чудом мне все же удалось пробиться в банк, и я получил на руки что-то около 200 долларов.

Остров Шеликан и тихоокеанские чайки. В Магадане меня встретил Берман, приехавший в аэропорт на таком же оранжевом ЛУАЗе, какой позже приобрел я сам. Пришлось остановиться у него на пару дней, которые потребовались, чтобы найти мне проводника и попутчика для поездки в поле. По вечерам здесь можно было смотреть американское телевидение. Показывали фильмы ужасов, но с непривычки трудно было понять, когда прерывается фильм и начинается реклама, которой на советском телевидении тогда не было. Нет конкуренции, не нужна и реклама… Они как-то плавно, без четкого перерыва сменяли друг друга, и всё это, действительно, выглядело каким-то бредом. Но смотреть было интересно.

Ехать со мной согласился студент Иркутского университета Алексей Ильичев. Утром 20 июня я приехал на автовокзал не менее чем за полчаса до отхода автобуса, а моего спутника всё нет и нет. Хоть я и знал, куда предстоит ехать, казалось весьма сомнительным, что мне удастся попасть на остров собственными силами. Надежда на появление Алексея и на осуществление задуманного таяла на глазах. Появился он буквально за минуту до отхода автобуса, и мы поехали.

Как обычно бывает в подобных случаях, дорога оказалась на деле гораздо более протяженной и утомительной, чем я мог предполагать. Нам предстояло проехать 120 километров прямо на запад, вдоль берега залива Тауйская губа, до поселка Балаганное. Видавший виды автобус и так двигался не слишком быстро, – и вдруг остановка и довольно длительная. Что такое? Ждем парома, который должен переправить нас на другой берег реки Армань. Пока ехали на пароме, я обратил внимание на белую трясогузку, которая то и дело прилетала с кормом в клюве и снова улетала на берег реки. Оказалось, что у нее гнездо с птенцами, свитое под настилом парома.

Проходят еще часа три-четыре неспешной езды, и перед нами снова паромная переправа – теперь через еще более широкую реку Яна. В общем, в Балаганное прибыли уже на склоне дня. Алексей отправился на поиски человека, который должен показать ему место, где стоит лодка и предоставить мотор для нее. Отчалили около семи часов вечера, благо, что в этих высоких широтах длительность светового дня в середине лета – почти 20 часов. Торопиться всё же следовало, но не успели мы отплыть от причала метров на 50, как мотор заглох. Пока мой спутник пытался его реанимировать, я смог хорошо разглядеть тихоокеанскую чайку, спокойно сидевшую на мелководье всего лишь метрах в пятнадцати от лодки и не проявлявшую никаких признаков беспокойства из-за нашего присутствия.

Отсюда хорошо был виден и Шеликан, до него было не более пяти-шести километров. Островок есть не что иное как скалистая вершина подводного хребта, которая возвышается над водой на 70 метров. Крутые скалистые склоны поросли разреженным лесом из кедрового стланика, лиственницы и каменной березы. Еще в Магадане нам было сказано, что на самой вершине острова есть маленький дощатый домик, опущенный сюда вертолетом несколько лет назад. Здесь временами находят приют зоологи из магаданского Института биологических проблем Севера, а также рыбаки, посещающие остров в сезон ловли корюшки.

Часть вещей мы решили оставить прямо на берегу, взяв с собой самое необходимое на первый случай. Алексей нашел начало тропы, которая вела к домику. Она шла влево, а там огибала остров, ведя вверх выше и выше, метр за метром. Я же поленился идти этим длинным путем и решил подниматься напрямик по крутому склону. Выложив из рюкзака часть продуктов, надел его и полез вверх. Преодолев метров тридцать, почувствовал, что совершил ошибку. Остановился на узком уступе и только-только успел снять рюкзак, как площадка подо мной обвалилась. Я попытался ухватиться за ветку березы, нависавшую над головой, но не успел, а рывком кверху лишь увеличил скорость своего падения.

Лежу на крутом склоне и пытаюсь мысленно оценить размер ущерба. К счастью, очки целы – вот они, рядом со мной, да и травм серьезных, кажется, нет. Смотрю вниз и вижу, что рюкзак лежит наполовину в воде. Когда я спустился к нему, оказалось, что летел он с такой скоростью, что литровая пластиковая бутылка с лимонадом (которой заботливо снабдила меня жена Бермана Зоя Жигульская), выскочила из узкого бокового кармана и исчезла в волнах Охотского моря. Так я ее и не нашел.

Домик, где нам предстояло жить, встретил нас неприветливо. Окна выбиты какими-то вандалами, и пол сплошь усеян осколками стекла. Начали наводить порядок, и минут через двадцать я почувствовал, что падение со склона не прошло даром. Появилась острая боль внизу живота. «Видно, что-то там оторвалось», – подумал я. Пришлось лечь на расстеленный спальник. «Вам, Евгений Николаевич, – говорит Алексей, – надо что-то выпить!», имея в виду некое болеутоляющее. Но у нас с собой единственное лекарство от всех болезней – чистейший медицинский спирт.

Его-то я и принял за ужином. Результат, как всегда в подобных случаях, оказался весьма действенным: на следующий день лишь один раз в животе слабо кольнуло, а потом такие симптомы больше меня не тревожили.

Тихоокеанская чайка. Larus schistisagus

Серебристая чайка. Larus argentatus

Тихоокеанская чайка. Larus schistisagus

Серебристая чайка. Larus argentatus

В этом домике мы с Алексеем провели четыре счастливых дня наедине с чайками и величественной природой дальневосточного Севера. В конце июня, как я уже говорил, ночь в этих местах предельно коротка. В три часа уже совершенно светло. Борясь с желанием хоть еще немного понежиться в тепле спального мешка, я вылезал из него, усаживался на пороге нашей избушки и часами наблюдал за происходящим в колонии тихоокеанских чаек. Ближайшие гнезда находились всего в каких-нибудь десяти метрах от меня, но птицы совершенно спокойно относились к присутствию двуногих пришельцев из иного мира и как ни в чем не бывало занимались своими собственными делами.

Жалеть приходилось лишь о том, что нельзя воспользоваться кинокамерой (о возможностях портативной техники в то время никто из зоологов даже не подозревал). Наблюдения я наговаривал на диктофон и щелкал затвором фотоаппарата с такой скоростью, что последовательности кадров позволили мне в дальнейшем сделать серии рисунков, достаточно полно отражающие специфику сигнального поведения этих чаек. Десятки фонограмм дополняли доскональные сведения об организации у них всех типов социальных взаимодействий.

Мне сразу же стало ясно, что поведение этих птиц существенно отличается от того, что в предыдущем году описал Вася при изучении повадок серебристой чайки на Балтийском море. Поэтому можно было без колебаний отбросить гипотезу, согласно которой тихоокеанская чайка представляет собой подвид серебристой. Ничего общего я не нашел в поведении моих охотских чаек и большой морской. В итоге напрашивался вывод, что тихоокеанская чайка есть, вне всяких сомнений, самостоятельный, «хороший» вид.

Загвоздка состояла лишь в том что, по мнению одного из моих коллег-орнитологов, посвятившего годы изучению птиц северо-востока СССР[191], эти чайки регулярно скрещиваются с другими, относящимися к форме vegae. Было сказано, что гибридизация имеет место в узкой зоне совместного обитания тех и других далее к северу, в приморских районах Корякского нагорья на Чукотском полуострове.

Из этого следовало, что мне непременно надо будет получить данные по поведению vegae во время этой моей экспедиции. Задача казалась осуществимой, поскольку после возвращения в Магадан путь лежал как раз на Чукотку, где эти чайки должны были быть вполне обычными.

Остановка в поселке Провидения. Сегодня я читаю в Интернете, что время полета между Магаданом и этим населенным пунктом составляет всего лишь 2 часа 36 мин. Но в те годы прямого рейса не было. Через два часа после взлета самолет садился в городе Анадырь[192], где приходилось провести ночь. Наутро еще за два часа вы покрывали тогда 430 километров над Анадырским заливом Берингова моря и приземлялись в аэропорту Бухта Провидения.

В наши дни из Википедии можно узнать, что аэропорт и поселок Провидения, куда я должен был двигаться дальше, расположены на противоположных берегах залива, вдающегося в сушу на 34 километра и шириной 8 километров. Разумеется, спустя 23 года после тех событий я не помню, как оказался в Провидения[193], которое с самого начала произвело на меня впечатление Богом забытого места.

В гостинице мне дали ключ от двухместного номера. Войдя в него, я первым делом почувствовал сильный запах дешевого одеколона. Он исходил из койки, на которой мертвецким сном спал чукча. Я позвал дежурную. Она привычным движением извлекла из тумбочки у его кровати около полудюжины пустых флаконов. Я потребовал, чтобы мне предоставили другой номер, но оказалось, что в этой гостинице, единственной в поселке, вакантных мест нет.

По совету ее служащих я обратился в «Дом моряка», где меня поместили в комнату на втором этаже. В ней по обе стены стояли две кровати с панцирными сетками, расстояние между ними составляло не более метра. К счастью, мне предстояло жить одному в ожидании «американского десанта». Три дня, проведенные здесь, вспоминаются как одни из самых отвратительных во всей моей жизни.

Хуже всего было то, что я не мог купить сигареты. Они в 1991 г. выдавались только по талонам[194], но если бы я и привез их из Москвы, отоварить талоны в Провидения, разумеется, не удалось бы ни под каким видом. В результате я примерно раз в три часа делал вылазки из своей берлоги и пытался стрельнуть сигарету у прохожих.

Во время этих экскурсий я постоянно видел чаек, пролетающих над поселком и кормящихся вместе с голубями в местах скопления мусора. Я понимал, что это и есть желанные птицы формы vegae. Следовало воспользоваться случаем и хотя бы записать их голоса. Но, как мне удалось установить, кричали они, почему-то, в основном по ночам. А короткие ночи на Чукотке в начале июля «белые». В общем, я задумал попытаться осуществить сеанс звукозаписи в это время.

Итак, часа в два ночи я крадучись спускаюсь по лестнице с диктофоном и выносным микрофоном в руке, прошмыгиваю мимо спящего вахтера, и, стараясь по возможности без шума открыть дверь, выскальзываю на улицу. Чайки кричат, но где-то очень далеко. Побродив по улицам с полчаса, убеждаюсь в том, что дело не выгорит, и возвращаюсь ни с чем в Дом моряка.

Но вот, наконец, коллеги, жившие все это время в гостинице, извещают меня, что утром следующего дня за нами прилетает американский самолет. Слава Богу, конец ужасному прозябанию в Провидения!

Ном и острова Диомида. Небольшой двухмоторный самолет типа L-410 преодолел 380 километров до Нома, ближайшего города на Аляске примерно за полчаса. От суточного пребывания в этом городе, показавшимся мне довольно провинциальным, в памяти осталось только посещение большого универмага. Здесь я с заметным трудом нашел тот отдел, который был мне нужен. Искал я подарки для двух моих тогда еще маленьких детей. Старшей Соне я купил куклу «Барби» в платье из американского флага, а Коле – ковбойский пояс с двумя кобурами, украшенными чем-то вроде кожаной бахромы. К пистолетам прилагались пачки с пистонами, имитирующими при их использовании громкий звук выстрела.

На следующий день экспедиция погрузилась на научно-исследовательское судно. Всюду внутри него царила стерильная чистота, и если бы тогда нам было известно понятие «евроремонт», то оно как нельзя лучше подходило бы к интерьерам кают и помещений общего пользования.

В тот же день мы подошли к одному из двух островов архипелага Диомида, лежащего посредине Берингова пролива. От места, где судно бросило якорь, до острова было рукой подать, но перед посадкой на моторную лодку всех желающих ехать заставили влезть в не очень удобные ярко-красные комбинезоны. Лодка причалила к эскимосскому поселку, все население которого составляло едва ли свыше пятидесяти человек. Не помню почему, но планировалось провести здесь не менее двух суток.

Этот меньший из двух островов Диомида так и называется – Малый Диомид, а на наших картах значится как остров Крузенштерна. Между ним и Большим Диомидом (остров Ратманова), лежащим менее чем в четырех километрах к западу, проходят границы России и США, часовых поясов, а также международная линия перемены дат.

Поселили нас в школе, контингент учащихся в которой, судя по величине поселка, едва ли мог превосходить два-три десятка детей. При этом все здесь выглядело так, словно учреждение находится в богатом столичном городе. Пол покрыт ковролином светло-бежевых тонов, работает система контроля и автоматического регулирования температуры. Характер писчебумажных принадлежностей, в изобилии разбросанных по столам, и разнообразие учебных пособий высочайшего полиграфического качества, с прекрасными цветными иллюстрациями, сделали бы честь любой московской школе.

Я расстелил спальный мешок на теплом полу у одной из стен и мог теперь, наконец, предаться безмятежному ничегонеделанию после почти трехнедельных переездов по маршруту Москва-Магадан-Анадырь-Провидения-Анкоридж. Короткий отдых в этих идеально комфортных условиях был, бесспорно, более чем заслуженным.

Большой Диомид. Американские участники экспедиции предложили мне выбор: я мог либо остаться в числе тех, кому предстояло жить на судне и участвовать в учетах птиц во время плавания, либо высадиться на острове Большой Диомид и вести орнитологические наблюдения там. Как и трое моих соотечественников (В. А. Зубакин, Н. Б. Конюхов из Москвы и А. Я. Кондратьев из Магадана) я выбрал второй вариант.

Судно, подошедшее к острову, более двух часов продержали на расстоянии с километр от него, не давая разрешения подойти ближе. Офицер, командовавший местной погранзаставой, никак не мог решиться дать добро на высадку на берег непонятно откуда взявшимся пассажирам корабля под американским флагом. Очевидно, шли бесконечные переговоры по рации с более высоким начальством. После радушного приема, оказанного нам на Малом Диомиде, мы сгорали от стыда и старались не смотреть в глаза нашим зарубежным коллегам.

С моря остров выглядел неприступной крепостью. Сразу за узкой полосой прибрежного пляжа круто поднимались голые скалы, поверх которых тут и там виднелась натянутая колючая проволока. Когда нам, наконец, разрешили высадиться, началась мучительная работа по перетаскиванию вверх нашего багажа, достигавшего довольно внушительных размеров. Основную часть груза пограничники доставили к заставе с помощью своеобразного подъемника на стреле – устройства, которое они постоянно использовали для собственных целей. Но часть оборудования, требующего осторожности при транспортировке, мы вынуждены были нести вверх на руках. Идти вверх пришлось по скользкому каменистому подобию тропы, которая на протяжении многих десятилетий выглаживалась подошвами кирзовых сапог. Она причудливо извивалась между валунами разной высоты, то и дело отклоняясь от глубоких провалов, их разделявших. Тропа вела к домику барачного типа, стоявшего на ровной площадке за верхним урезом каменистых обрывов. Немного в стороне от него торчала дощатая будка туалета.

Обосновавшись в предоставленной нам половине дома, приступили к приготовлению ужина. Американцы дали нам бензиновую плиту с двумя конфорками, предоставили запас горючего и несметное количество провизии. Преобладали снабженные яркими этикетками консервные банки, узнать о содержимом которых зачастую удавалось только после их вскрытия.

Когда в первый вечер мы устраивались за столом, кто-то достал из рюкзака бутылку водки, купленную, вероятно, еще в Провидения. Мы, помнится, собирались распить ее сразу по прибытии на Малый Диомид. Но еще до высадки на остров американцы жестко предупредили нас, что на нем соблюдается строжайший сухой закон. Так что в тот раз пришлось, скрепя сердце, отказаться от давней традиции – отметить рюмкой «огненной воды»[195] долгожданный выезд в поле.

За ужином мы сравнивали судьбы коренного населения на Малом и Большом Диомиде, разделенных расстоянием менее пяти километров. Они оказались, по капризу истории, принадлежащими двум мирам с разным политическим устройством. О жизни эскимосов на том из островов, который принадлежит США, я уже кое-что рассказал выше. А что же происходило на другом, в условиях «коммунистического процветания» всех и каждого? Прежде он был населен эскимосами и носил название Имаклъик (по чукотски – Имэлин, что значит «окруженный морем»). До 1905 г. здесь в двух поселках жили примерно 400 человек. В последующий период, до 1933 г. и позже, происходила постепенная добровольная миграция местного населения к востоку, на Малый Диомид. А вскоре после Второй мировой войны все оставшиеся жители были принудительно переселены властями СССР в материковую часть Чукотки. Теперь вид Homo sapiens оказался представленным на Большом Диомиде исключительно «зелеными человечками», занятыми «охраной мира во всем мире».

Я очень рассчитывал, что здесь-то удастся получить хороший материал по чайкам vegae – ведь остров отстоит всего на 36 километров от побережья Чукотки, где эти птицы более чем обычны. Но мои ожидания не оправдались – за восемь дней пребывания на острове я только один раз видел чайку, которая, предположительно, могла принадлежать этой форме. Зато я смог познакомиться с другим видом, важным для выполнения проекта, именно, с большой полярной чайкой, именуемой по-другому «бургомистром». Правда, наблюдать этих пернатых я мог только издалека, поскольку гнездились они и взаимодействовали друг с другом на вершинах неприступных утесов. К счастью, это не помешало получить хорошую коллекцию записей голосов этих чаек.

В начале июля в этих высоких широтах стоит полярный день. Солнце, клонящееся к горизонту, лишь касается его и снова движется кверху. Соблюдать какой-либо общий режим в условиях такой постоянной освещенности практически невозможно. Поэтому когда кто-то из членов нашей группы устраивался в спальном мешке, чтобы выспаться после проведенных наблюдений, другие, перехватив по бутерброду и глотнув чая, отправлялись на экскурсию.

Если меня в первую очередь интересовали чайки, то все прочие участники экспедиции накапливали материал по другим видам птиц, господствовавшим на острове, именно, по так называемым чистиковым – кайрам, топоркам и другим. Среди них меня особенно заинтересовали те, которые обитают в Евразии исключительно по побережьям и островам Берингова моря. Это конюга-крошка, большая конюга и белобрюшка. Все они устраивают гнезда в пустотах между камнями на скалистых берегах, где формируют более или менее плотные колонии. Птицы эти довольно необычны с виду, особенно большая конюга. У нее все оперение окрашено в темно-серый цвет с голубоватым отливом, а голова украшена, не только у самцов, но и у самок, хохлом, изгибающимся вперед и почти касающимся ярко оранжевого клюва. Всем 22 видам чистиков и трем названным, в частности, свойственно своеобразное поведение – так называемый «биллинг» (от английского bill – клюв). Суть его в том, что члены брачной пары соприкасаются клювами и подолгу трутся ими. Я проводил часы в колониях этих птиц, наблюдая этот необычный для птиц способ тактильной коммуникации.

В определенное время суток («ночью» в период полярного дня) все особи каждого из этих видов почти одновременно снимаются с места и огромной стаей проделывают два-три круга над местом гнездования (так называемая «карусель), после чего улетают на несколько часов в море на кормежку. В этот момент можно приблизительно, на глаз, оценить численность местных птиц. Я помогал коллегам при проведении ими таких учетов. В итоге мы пришли к выводу, что в районе нашей стоянки гнездились примерно два миллиона конюг-крошек, миллион больших конюг и 45–60 тысяч белобрюшек. Удалось ориентировочно оценить численность еще семи видов морских птиц, в том числе бургомистра.

Близился момент окончания экспедиции. Судно должно было забрать нас с острова и доставить назад в Провидения. Но накануне отъезда начался шторм, и по рации на погранзаставу пришло сообщение, что капитан при такой погоде не сможет подойти к месту нашего пребывания, где скалы круто обрывались в море. Между тем присутствовать судну в водах СССР было дозволено еще всего лишь около суток. А на борту остались наши паспорта и те вещи, которые не были нужны нам в поле, например, подарки для моих детей, купленные в Анкоридже.

Выход из положения виделся единственный. Нам следовало пересечь остров с южной его стороны на северную, где берег относительно пологий. Длина маршрута составляла немногим менее девяти километров. Но идти надо было со всеми вещами, значительную часть которых американцы выдали нам взаймы. Поход этот я вспоминаю с ужасом. Большую часть пути шли по сырой тундре. Мало того, что ноги увязали в мягком грунте чуть ли не по щиколотку, но из земли торчали в беспорядке мокрые валуны самых разных размеров и формы. Местами они располагались так густо, что приходилось то и дело огибать самые высокие по касательной, а по менее крупным – перешагивать с одного на другой, балансируя и поминутно рискуя оступиться. В общем, передвижение чем-то напоминало бег с препятствиями.

К счастью, нам в помощь предоставили несколько солдат, которые несли самую тяжелую поклажу, так что на нашу долю оставались только рюкзаки с личными вещами. С благодарностью вспоминаю одного солдатика, который, заметив, что я много старше прочих участников экспедиции[196], почти все время шел рядом со мной. Когда до места назначения оставалось километра три, поверхность тундры стала более сухой и лишенной торчащих валунов, а впереди уже виднелась избушка для пограничных нарядов, дежурящих на этом берегу острова. Тут у меня появилось второе дыхание, и я пришел к строению первым.

Вдали в море вырисовывался силуэт желанного судна. Нас решили напоить чаем, но молодому солдатику никак не удавалось разжечь паяльную лампу. Мне, хорошо знакомому с этим устройством на многолетнем опыте, пришлось провести мастер-класс, показав ему, как это делается на сильном ветру. Вскоре, однако, настало время двигаться к берегу. Спуск показался мне ненамного более пологим, чем крутизна кошмарного подъема во время высадки на остров. Мой солдатик снова держался неподалеку от меня. Когда до воды оставалось рукой подать, перед нами открылся пологий склон шириной метров тридцать, покрытый, как мне показалось, гладким подтаявшим снегом. Я предложил моему спутнику не обходить его, двигаясь поверху в направлении судна, а просто съехать вниз на пятой точке. Я сел и поехал, неожиданно для себя сразу же набрав непредвиден ную бешеную скорость. Покрытие, как выяснилось, было скорее льдом, чем плотно слежавшимся снегом. Прилетел вниз и резко остановился, упершись с размаху подошвами сапог в валун, лежащий у самой воды. Солдат приземлился рядом и, с тревогой взглянув на меня, спросил, все ли в порядке.

Мы пошли по твердому и ровному, наконец, каменистому пляжу, и минут через тридцать я, сердечно распрощавшись с моим опекуном, был уже на борту судна. В Провидения мы первым делом направились в столовую и, уплетая гречневую кашу с мясом, дивились, насколько эта простая еда ближе нам, чем консервированные американские разносолы.

Остановка в Анадыре. На обратном пути нас снова ожидала пересадка с одного самолета на другой в аэропорту этого города. Мы прибыли туда днем, а вылетать должны были только следующим утром. В зале ожидания я, к своему удивлению, увидел Д. И. Бермана, у которого останавливался с месяц назад в Магадане. Я возвращался домой, а он направлялся на полевые работы на Чукотку. Поговорить было о чем, и мы решили прогуляться в окрестностях аэропорта.

Тут меня ожидал приятный сюрприз. Вокруг строений на свалках мусора в изобилии держались чайки vegae, которых мне так и не удалось толком увидеть ни в Провидения, ни на Большом Диомиде. Птицы прилетали и улетали небольшими группами и то и дело конфликтовали друг с другом. При этом они принимали характерные позы, сопровождаемые интенсивной вокализацией.

Орнитологи, которые занимаются сравнительным анализом сигнального поведения и систематикой чаек, особо важное значение придают акции, именуемой «демонстрация долгий крик»[197]. Считается, что это своего рода этологическая визитная карточка данного вида, четко отличающая его от прочих родственных ему форм. Птица проделывает вполне определенную последовательность телодвижений, и каждое из них сопровождается тем или иным звуком. Все они складываются в сложную, стереотипную каденцию, по характеру которой специалист по чайкам определяет видовую принадлежность исполнителя такого сигнала.

В этом отношении показателен следующий эпизод. Изучая хохотуний, я заметил, что им свойственно во время этой акции поднимать крылья вертикально вверх. Европейские коллеги постоянно спрашивали меня, почему никто из них не видел этого, наблюдая за чайками на Средиземном море. Долгое время считали, что их тоже следует считать хохотуньями, так почему же они лишены этих телодвижений? Ответ пришел позже, когда гентическими методами было установлено, что средиземноморские чайки (michahelis и atlantis) не только не принадлежат форме cachinnans (хохотунья), но даже не состоят с ней в близком эволюционном родстве.

«Долгий крик» входит в репертуар поз и звуков, воспроизводимых, в частности, во время конфликтов с участием двух или нескольких птиц. Теперь я оказался свидетелем таких угрожающих демонстраций у чаек формы vegae, то есть поведения, никем ранее не описанного. Как только мне предоставили номер в гостинице, где предстояло провести ночь, я тотчас же достал полевой блокнот и зарисовал по памяти позы чаек, увиденные во время прогулки в окрестностях аэропорта.

Серебристая чайка. Larus argentatus

Клуша. Larus fuscus

Хохотунья. Larus cachinnans

Но эти рисунки значили бы не столь уж много, если бы в моем распоряжении не было записей звуков, входящих в комплекс целостной демонстрации «долгий крик». Время клонилось к вечеру, и чайки начинали кричать все чаще, как это было и во время моего пребывания в Провидения. На мое счастье, некоторые из них садились на асфальт прямо перед окном моего номера. Я швырнул им кусок хлеба. Несколько птиц бросились к угощению, стали оспаривать его друг у друга и кричать в полный голос. Я включил диктофон и сразу же получил несколько желанных записей.

Но тут дело повернулось к худшему. Во-первых, у меня вскоре кончилась приманка. Во-вторых, начал барахлить диктофон. Видно, все шло к тому, что вот-вот сядут батарейки. Я вынул их, покатал по полу, надавливая что есть силы подошвой сапога, и они на время были реанимированы. Увлеченный представившейся мне редкой возможностью, я не заметил, как время подошло к полуночи. Надо было сделать еще хотя бы несколько записей, и я отправился бродить по спящей гостинице в надежде найти что-нибудь съестное, чтобы вызвать очередной всплеск активности у птиц, теперь уже дежуривших под моим окном в ожидании подачки.

И вот, о счастье, на ступеньке лестницы вижу кусок жареной курицы. Хватаю его, бегу в номер, включаю диктофон и бросаю свою находку в окно. И что же? К ней кидается одна из чаек, молча хватает подачку и, не дожидаясь реакции остальных, улетает прочь. А диктофон так и не включился. Уговариваю себя – ведь несколько записей все же удалось сделать – и с сознанием выполненного долга заваливаюсь спать.

Серебристая чайка и хохотунья: «виды или подвиды?»

В 1994 г. наша лаборатория подала заявку в американский Фонд Сороса на грант, темой которого был назван проект по всестороннему изучению чаек СССР для проверки весомости гипотезы кольцевых ареалов. Сведения, которыми мы уже располагали к тому времени, позволили нам подчеркнуть в заявке спорность этих теоретических построений и несоответствие их ряду выявленных нами фактов. Одним из экспертов, оценивавших перспективность нашего проекта, оказался сам Эрнст Майр, один из авторов гипотезы. И хотя наши идеи входили в явное противоречие с его собственными, он дал положительное заключение. В итоге мы выиграли конкурс[198] и могли в течение двух лет располагать суммой в 25 тысяч американских долларов.

Теперь стало возможным оснастить лабораторию современным оборудованием. Вместо доморощенного компьютера, изготовленного в СССР, который

Васе удавалось заставить работать, лишь вызывая мастера трижды в неделю, мы приобрели машину, произведенную корпорацией Microsoft. В лаборатории появились сканер и принтер, и теперь можно было изготовлять иллюстрации к статьям, пользуясь не только умением сотрудников рисовать на бумаге. Наш коллектив был далеко не единственным в этом отношении. Именно усилиями Фонда Джорджа Сороса в Академии наук РФ был сделан тогда первый шаг в направлении реальной технической революции. Все это стало возможным только благодаря недавно произошедшей Перестройке.

Начать работу мы решили с того, чтобы детально разобраться с теми формами чаек, которые обитают в Европейской части России. Исходили мы из чисто практических соображений: их изучение не требовало проведения столь дальних экспедиций, какой оказалась моя поездка на острова Берингова моря. Такие поездки мы отложили пока на более дальние сроки.

Как следует из предыдущих глав, мы располагали весьма существенным запасом сведений об одной из этих чаек, именно, о хохотунье. Ее, как и большинство прочих белоголовых чаек, населявших огромные пространства бывшего СССР (от Карелии на западе до Чукотки на востоке и от побережий Северного Ледовитого океана до южных морей – Черного и Каспийского и озера Байкал), было принято тогда считать подвидами одного вида – так называемой «чайки серебристой».

Ареал той формы, по имени которой был назван весь этот комплекс «подвидов», занимает северо-восток Европы (в частности, Скандинавию) и, соответственно, примыкающий к этому региону участок северо-запада России. Здесь, на острове Ремиссар в Финском заливе Балтийского моря Вася Грабовский и Андрей Фильчагов еще до всех описываемых событий собрали хороший материал по поведению и вокализации тамошней серебристой чайки. Я сравнил полученные ими сведения с известными мне в этом плане о хохотунье. Вывод, который напрашивался и ранее, был ясен: эти две формы различаются не только тонкими деталями окраски оперения и цветом ног и клюва, но также характером телодвижений и голосом во время демонстрации «долгий крик».

Рассматривая карты с изображением ареалов серебристой чайки и хохотуньи, можно было видеть, что в Европейской России первая занимает узкую полосу тундр и побережья Баренцова моря, распространяясь на юг не далее берегов и островов моря Балтийского. А область распространения хохотуньи ограничивалась тогда ближайшими окрестностями наших южных морей – Черного и Каспийского. Таким образом, ареалы этих двух форм выглядели разделенными обширными пространствами шириной по меридиану не менее 2500 километров.

На этих обширных территориях большие белоголовые чайки также гнездятся местами – на болотах и озерах, хотя и не в таких количествах как, скажем, на острове Огурчинский в Каспийском море. Там, как я упоминал ранее, на площади порядка 150 км² ежегодно гнездились около 20 тысяч пар хохотуний. Возникал вопрос, к какой именно форме относятся все те чайки, которые формируют сравнительно небольшие колонии на пространствах, разделяющих ареалы серебристой чайки и хохотуньи.

Если немногие орнитологи и задавались этим вопросом до нас, то при попытках получить ответ на него были ограничены возможностью использовать в своих исследованиях только размерные характеристики птиц и особенности их окраски. Наше преимущество перед ними состояло в том, что мы, приступая к работе, располагали уже сведениями, позволявшими различать серебристую чайку и хохотунью по голосу и по манере поведения. Кроме того, мы решили прибегнуть и к сравнительному генетическому анализу.

Эта последняя задача могла быть выполнена при условии, что в каждой колонии, где нам предстояло работать, будет необходимо поймать как можно больше чаек для взятия у них проб крови. Число отловленных птиц должно было быть таким, чтобы удовлетворять минимальным требованиям, которые предъявляют к материалу методы статистической обработки.

Помню одну из первых наших неудач на этом поприще. Лариса, Дима Монзиков и я провели несколько дней, ютясь в крошечной комнатушке проходной будки одного из рыбзаводов Вологодской области. На его территории кормились остатками производства какие-то крупные чайки, интересовавшие нас, и другие, более мелкие, относящиеся к виду сизая чайка. Все наши попытки поймать нужных нам птиц не привели к успеху, хотя несколько сизых чаек, менее острожных, угодили-таки в расставленные нами сети.

Стало очевидным, что успешно ловить чаек мы сможем только в гнездовых колониях, где каждая птица привязана к определенному, постоянному месту пребывания, именно, к своему гнезду. Методика отлова в таких условиях состоит в следующем. На край гнезда, в отсутствие его хозяев, кладется приманка снабженная определенной дозой снотворного. В кусочек рыбы помещается вещество под названием б-хлоралоза. Количество его должно быть достаточно строго выверено: примерно 30 мг на птицу массой от 800 до 1500 г. Если чайка, проглотившая приманку, окажется слишком увесистой, снотворное может не подействовать. А недостаточно упитанной грозит опасность не проснуться после осмотра, измерения, взятия крови и фотографирования на цветную пленку.

Для самой чайки оптимальной оказывается ситуация, при которой она, съев приманку, отдает еще себе смутный отчет в происходящем: видит подходящего к ней человека и опасается его приближения, но не имеет сил улететь. Такие птицы довольно быстро возвращаются к состоянию активности и к нормальной жизнедеятельности. Но для ловца это далеко не лучший вариант: приходится очень медленно, крадучись, подходить к чайке, сидящей на краю гнезда, и в последний момент падать на добычу, вытянув вперед руки, удерживающие что-нибудь, чем удобно накрыть птицу (например, телогрейку). Поведение орнитолога при этом выглядит со стороны в высшей степени забавным. В моем архиве есть несколько видеозаписей этого финального момента отлова чаек Димой Монзиковым.

Он отрабатывал всю эту непростую методику на протяжении двух полевых сезонов в колонии чаек, добраться до которой из Москвы можно было без особых затруднений. О ее существовании мы узнали из литературы. Располагалась она в Нижегородской области, неподалеку от деревни Ситники, в которой Дима мог коротать ночи после дневных наблюдений. Чайки гнездились там на месте оставленных торфоразработок, которые позже превратились в водоем площадью около 15 га с разбросанными по нему сплавинами. Первые три пары чаек загнездились здесь за десять лет до начала нашего исследования, а теперь колония состояла уже из двух сотен особей.

Судя по расположению колонии относительно основных ареалов серебристой чайки и хохотуньи, примерно на 250–300 километров ближе к первому, мы первоначально рассчитывали увидеть здесь в основном чаек первой из этих форм. Однако картина неожиданно оказалась совершенно иной. Анализ окраски 27 отловленных чаек и результаты наблюдений за 130 парами показали, что большинство птиц выглядят промежуточными между обеими формами, да еще и с преобладанием признаков хохотуньи. Что касается акустических характеристик криков, издаваемых местными чайками во время демонстрации «долгий крик», то здесь можно было слышать как размеренные мелодичные пассажи серебристой чайки, так и своеобразный истерический «хохот» южной формы.

Не менее неожиданным оказалось то, что помимо птиц со светло-серой окраской спины, разные оттенки которой характерны для серебристой чайки и хохотуньи, в колонии присутствовали в небольших количествах особи с темно-серой и даже с почти черной мантией. Первые были похожи на западносибирских чаек формы heuglini, чей ареал локализован много севернее Нижегородской области, в Большеземельской тундре (в частности, в окрестностях Архангельска, более 900 км к северу). Вторые выглядели как представители отдельного вида под названием клуша (Larus fuscus), распространенного в Прибалтике и далее к западу, на севере Европы.

Все это заставляло прийти к выводу, что перед нами локальная гибридная популяция, возникшая на пространстве, где навстречу друг другу расселялись серебристые чайки с севера и хохотуньи – с юга. К тому же здесь очевидным образом должна была иметь место примесь генов еще двух северных форм. Последнее предположение подтверждалось тем обстоятельством, что в 18 из 130 пар присутствовали в качестве половых партнеров чайки как серые, так и в той или иной степени черноватые. Более того, среднее число яиц в кладках таких пар оказалось достоверно большим, чем у тех, в которых оба партнера выглядели «серыми».

Теперь, чтобы проверить, насколько справедливо наше предположение о реальности гибридизации, идущей на всем протяжении разрыва между ареалами серебристой чайки и хохотуньи, нам следовало изучить еще несколько колоний на этом пространстве. Среди них обязательно должна была быть хотя бы одна, находящаяся в ареале генетически чистой серебристой чайки, Это позволило бы выявить отличия ее генотипа от уже имевшихся у нас его оценок у хохотуньи, а затем оценить генетическими методами уровень смешанной наследственности в колониях, локализованных между основными ареалами этих двух форм.

Мы запланировали изучить еще одну колонию в этих регионах, но далее к северу, ближе к ареалу серебристой чайки, а затем еще две, уже внутри него самого. То есть, решено было использовать метод пошаговых исследований на трансекте, описанный выше в главе 6, где речь шла об изучении гибридных зон у черных каменок и сорокопутов. В качестве первой из этих трех колоний мы наметили располагавшуюся на Рыбинском водохранилище, в 450 километрах к северо-западу от той, которую мы уже исследовали в Нижегородской области. Что касается самой северной, то здесь наш выбор пал на популяцию серебристых чаек на Айновых островах в Баренцовом море, примерно в двух тысячах километрах к северо-северо-западу от деревни Ситники.

В такого рода исследованиях самое, пожалуй, трудное – это добраться до места, намеченного для проведения самих полевых работ. Обычно приходится ехать «на перекладных», пересаживаясь с поезда на поезд, затем на автобус, и т. д. А оказавшись уже совсем близко к цели, попадаешь в полную зависимость от кого-нибудь, кто соглашается отвезти тебя в нужное место на моторной лодке, но лишь если у него появится свободное время.

Бывает, что его-то не оказывается вообще, или же в последний момент мотор выходит из строя. Именно так и произошло, когда мы с Димой, приехав на базу Кандалакшского заповедника на побережье Белого моря, пытались попасть на остров, лежащий всего лишь в двух-трех километрах от берега. Мой низкий поклон Александру Сергеевичу Корякину, в то время заместителю директора заповедника по научной работе, который согласился доставить нас туда на весельной лодке, выполняя роль гребца на пару с Димой.

С благодарностью вспоминаю также Андрея Вячеславовича Кузнецова, ныне директора Дарвиновского заповедника. Он без малейших проволочек помог нам с Димой добраться на остров в центре Рыбинского водохранилища. Чтобы мы смогли выполнить задуманное, он оставался с нами на протяжении нескольких дней, повторяя все время, что нет никакой спешки с возвращением на базу.

Рыбинское водохранилище

Эта поездка запомнилась тем, что, вопреки обыкновению, основные трудности ожидали нас не в пути, а как раз там, где надо было ловить чаек. Именно на том большом плавучем острове, куда после примерно за два часа хода на моторке доставил нас А. В. Кузнецов.

В период создания водохранилища (годы с 1935 до 1947) из хозяйственного оборота была изъята восьмая часть ярославской земли, в том числе 80 тысяч га лучших в Поволжье пойменных заливных лугов, более 70 тыс. га пашни, возделываемой до того веками, свыше 30 тыс. га высокопродуктивных пастбищ и 3645 км² грибных и ягодных лесов. Жителей 663 затопленных селений и города Мологи (всего 130 000 человек) насильственно переселили на новые места[199]. Такой ценой России обошлась идея руководства СССР иметь на его территории «самое большое в мире» искусственное озеро.

При наполнении водохранилища были затоплены обширные площади болот. Торф, оказавшись под водой, разлагается без доступа воздуха, выделяя метан. Скапливаясь под торфяной залежью, этот чрезвычайно легкий газ увеличивает плавучесть торфяного слоя и, оторвав его от материнской породы, поднимает на поверхность воды. Со временем на эту безжизненную поверхность ветер заносит семена разнотравья. Корневая система растений скрепляет поверхность торфа. С годами на торфяных сплавинах появляются кустарники, а позже начинают расти и хилые березовые рощи.

Вот на таком острове нам и предстояло работать. Он весь был изрезан протоками, хаотически пересекавшимися друг с другом. Хождение пешком по заросшим травой сплавинам между участками открытой воды представляло реальную опасность: каждый момент вы рисковали провалиться в трясину. Идти по такому «сухому» месту можно было, лишь постоянно ощупывая надежность грунта длинной палкой. По протокам мы перемещались на резиновой лодке, которую в те годы всегда возили с собой. При этом следовало все время следить за тем, чтобы она не напоролась днищем на обломки плавника, острые концы которого обычно были скрыты под водой. При поисках гнезд чаек, которые они устраивали по берегам проток, то и дело приходилось перетаскивать тяжелую лодку с одной сплавины на другую через очередную преграду в виде узкой полоски коварной суши.

Основные невзгоды выпали на долю Димы, в задачу которого входили поиск гнезд, раскладывание около них приманки со снотворным и периодические возвращения на прежние места для отлова птиц. Попутно он измерял яйца в тех гнездах, где еще не успели вылупиться птенцы. Неудивительно, что при той затрате физических сил, которую требовали описанные экскурсии, ему за четыре дня удалось поймать всего лишь семь птиц, среди которых, к нашему огорчению, не было ни одного самца.

Я же находился в гораздо более выгодном положении: мог выбрать сухое безопасное место и часами сидеть там с диктофоном, наблюдая за поведением чаек и записывая на пленку их голоса.

В итоге оказалось, что местные чайки имеют гораздо больше общего с хохотуньей, чем с серебристой чайкой. Этот результат опять же не укладывался в привычные схемы. Ведь Рыбинское водохранилище существенно удалено от основного ареала первой из этих форм и располагается много ближе к области распространения второй.

Через Кандалакшу и Мурманск на Айновы острова

Эта экспедиция стала наиболее затратной по сумме времени, ушедшего у нас на то, чтобы добраться до места работы. Ехали мы втроем – к нам с Димой присоединился ленинградский орнитолог Валерий Анатольевич Бузун, до того много лет изучавший систематику чаек. Первым делом нам следовало согласовать возможность посещения Айновых островов с руководством Кандалакшского заповедника, в чьем ведении находилась эта территория. Затем ехать в Мурманск и получить там разрешение работать на островах от местных пограничников. Только после этого мы могли купить билеты до поселка Лиинахамари, откуда до цели оставалось всего лишь 25 километров морем.

Если бы не было необходимости останавливаться в Кандалакше, то мы смогли бы доехать до Мурманска поездом за 38 часов, а оттуда до Лиинахамари, с пересадкой в Печенге, еще часов за пять. Но в каждом из этих перевалочных пунктов приходилось тратить немало времени на высадку с нашим нелегким грузом, на покупку билетов до следующего места назначения, и так далее. Быстрее всего мы выполнили необходимые формальности в Кандалакше. Правда, там, в управлении заповедником, нас огорошили предположением, что орнитологи, проводящие полевой сезон на островах, едва ли будут рады нашему появлению, поскольку увидят в нас своих конкурентов. Эта весть, разумеется, отчасти подпортила нам настроение, но мы решили, что не стоит особенно огорчаться заранее. Мол, деваться нам все равно некуда.

Но самое худшее началось в Мурманске. Первоначально нам категорически отказали в возможности попасть на Айновы острова, располагающиеся почти на линии морской границы с Норвегией. Каждый из трех дней пребывания в этом городе мы часами оббивали пороги множества служебных кабинетов, оказываясь каждый раз просителями на ковре у все более высокого начальства. К каким только доводам мы не прибегали в попытках убедить офицеров и генералов в том, что мы, посетив на неделю два крошечных острова в Баренцовом море, не удерем за границу и уж, конечно, не нанесем ущерба обороноспособности нашей великой родины. Я говорил им даже о том, что мой отец, писатель Н. Н. Панов во время Великой Отечественной войны работал военным журналистом как раз в этих местах, на Северном флоте, и написал несколько книг о происходившем здесь в то время. Когда мы, истратив уйму денег на проживание втроем в гостинице, почти потеряли надежду получить эти злосчастные пропуска, начальство погрануправления неожиданно сменило гнев на милость, и бумажки с гербовыми печатями оказались у нас в руках.

Позже стало ясно, что причина такого стойкого нежелания пограничников дать нам зеленую улицу таилась не в значимости островов как таковых, а в совершенно особом статусе поселка Лиинахамари, через который должен был пройти наш маршрут. Как можно прочесть в Интернете, «В послевоенные годы в Лиинахамари были размещены база 42-й бригады подводных лодок, дивизион малых ракетных кораблей, 15-я бригада охраны водного района, состоящая из сторожевых кораблей (СКР 50-го проекта), кораблей воздушного наблюдения и тральщиков Северного флота. Также располагалась одна из крупнейших торпедно-технических баз Северного флота».

Правда, когда мы, наконец, все же оказались в Лиинахамари и увидели стоящие вдоль причала многочисленные подводные лодки, по их состоянию трудно было предположить, что порт действительно имеет важное стратегическое значение. Это были насквозь проржавевшие посудины, обилие которых наводило на мысль, что единственная насущная проблема состоит в том, где взять достаточно денег, чтобы разрезать их на металлолом.

Поселок представлял собой единственную улицу километра в полтора длиной, идущую у подножия сопок почти вплотную к береговой линии. На воде, помимо подводных лодок, выстроились суда самых разных конструкций, начиная с моторных лодок и кончая всевозможными катерами. «Гостиница», на которую нам указали прохожие, состояла из одной комнаты, за совместное проживание в которой с каждого из нас запросили по 5000 рублей в сутки. На следующий день стало ясно, что выбраться отсюда на острова будет совсем не просто.

Никто не хотел везти нас на катере или моторке. Их владельцы объясняли это свое нежелание в основном коварной штормовой погодой. Перебились в гостинице еще сутки и выложили приветливой ее хозяйке очередные 15 тысяч рублей. Наутро я решил идти на поклон к военным морякам. Офицер из числа высшего начальства, к которому я попал на прием, выслушав мой отчет обо всех наших невзгодах на пути сюда и о том, что проживание в гостинице слишком дорого для простых советских ученых, предложил, после длительного раздумья, поселить нас временно на корабле.

Отвести нас туда было поручено матросу. И вот перед нами внушительное военное судно, видимо, один из тех «СКР 50-го проекта», о которых я упомянул выше. Капитан, вникнув в наше положение, предоставил нам свою каюту. Он сказал, что когда кончится шторм, корабль (не «судно!», как настойчиво подчеркивал наш гостеприимный хозяин), пойдет в нужном нам направлении и подбросит нас на острова.

На этом корабле длиной около 100 метров при ширине около десяти, водоизмещением около 1200 тонн, мы прожили, как помнится, еще двое суток. Днем ходили в сопки по грибы и прямо в каюте варили из них суп в походном котелке с помощью кипятильника. Я и Дима спали на койках, а Валерий мог расстелить свой спальный мешок на полу лишь после того, как двое других занимали свои спальные места: «В тесноте, да не в обиде».

Корабль был пришвартован у причала, который представлял собой дощатый помост длиной метров в 70 и шириной не менее десяти. На него то и дело садились чайки, ради которых мы претерпевали все эти трудности. Валерий предложил попробовать ловить их петлями. И вот мы втроем, возимся на причале, прибивая молотком к доскам петли из лески маленькими гвоздиками. Почти весь рядовой состав экипажа корабля, не менее полутора десятков молоденьких матросов, с изумлением наблюдают за этой нашей деятельностью.

Нельзя сказать, что мы чувствовали себя уютно под этими взглядами, ибо прекрасно осознавали всю нелепость ситуации с точки зрения стороннего наблюдателя. Но мы были полностью реабилитированы, когда на второй день одна чайка все же попалась в петлю. Когда кто-то из нас выскочил, ликуя, на причал и нес добычу на палубу, те же самые матросики окружили его толпой и норовили увидеть чайку вблизи. Так мы подтвердили в их глазах профессионализм знатоков мира пернатых.

Утром третьего дня пребывания на корабле нас ожидало весьма неприятное известие. Капитан сказал, что предстоящий маршрут изменен свыше, так что нам следует собирать свои пожитки и как можно скорее покинуть наше прибежище. Единственной перспективой было высаживаться на причал и здесь, под открытым небом, при температуре не выше 10 °С, ожидать более благоприятного стечения обстоятельств. Я в панике снова бросился к высшему начальству и стал умолять их придумать какой-нибудь более благоприятный для нас выход из положения. Начались бесконечные переговоры по рации. В итоге было решено, что мы идем на нашем корабле по новому маршруту, а где-то на середине пути к нему подойдет другой такой же и отвезет нас на острова.

Часа через полтора хода наш корабль бросил якорь в открытом море, и мы еще около двух часов, сидя в кубрике, напряженно ждали, когда же подойдет второй. И вот он пришвартовывается, корма к корме. На фоне мрачного темно-серого неба над обоими капитанскими мостиками медленно вращаются решетчатые антенны радиолокаторов, внизу – свинцового цвета волны с белыми гребешками. Наконец перебрасывают трап. И три зоолога в выцветших штормовках, с рюкзаками, которые в этой обстановке выглядят уже далеко не столь внушительными по объему, как казалось прежде, перебираются, балансируя на этом раскачивающемся мостике, с одного плавучего железного монстра на другой.

Вскоре показались Айновы острова. В этот момент впервые за все эти дни проглянуло солнце. Когда нас на катере подбросили к берегу, его гладкие, обкатанные водой пологие гранитные уступы заиграли разными оттенками розового и зеленоватого цветов. При нашем появлении несколько больших морских чаек взлетели с прибрежных валунов и тут же уселись неподалеку у лужиц морской воды, сверкающих бликами в углублениях каменистой породы. Мне оставалось лишь пожалеть, что вся фотоаппаратура плотно упакована глубоко в недрах рюкзака.

Вообще говоря, сейчас было не до фотографирования местных красот. Мы помнили предупреждение работников заповедника в Кандалакше, что встретить нас могут совсем не радостно. Я достал свою визитную карточку, где было указано, что я состою заведующим Лабораторией сравнительной этологии такого-то академического института, положил ее в нагрудный карман, и мы направились к бревенчатому домику, стоявшему метрах в ста от берега.

Все наши опасения оказались напрасными. Прием, оказанный нам, был не просто радушным. Застигнутые врасплох обитатели «Кордона Айнов» (как гласила табличка на стене домика) – Иветта Павловна Татаринкова и Рюрик Григорьевич Чемякин приветствовали нас не просто радушно, но как самых дорогих гостей и коллег. Они были приятно удивлены тем, что нам удалось добраться до острова в сезон, когда сообщение его с материком обычно прерывается практически полностью.

Перед тем, как сесть за стол и отпраздновать наше прибытие, мы посетовали, что в предотъездной суматохе не успели купить в Лиинахамари свежего хлеба, чтобы порадовать им островных отшельников. Но они успокоили нас, сказав, что, ежегодно отбывая на острова на несколько летних месяцев, научились сохранять хлеб надолго в идеальном состоянии. Просто обтирают поверхность буханок чистым спиртом.

Я намеревался выставить на стол литровую бутылку хорошей водки, купленную заранее специально для этого случая. Но в рюкзаке ее не оказалось, так же как и непочатой пачки сахара. Их утащили у нас матросы, вероятно, еще на первом корабле, когда правильно рассчитали, что там мы этих продуктов уже не хватимся. Впрочем, я подумал, что и осуждать-то особенно этих пацанов за кражу не приходится. Кормили их отвратительно. Как-то раз мы приняли приглашение отобедать в корабельной столовой вместе с командой корабля. Подали ячневую кашу, сдобренную чем-то, напоминающим по запаху машинное масло. После этого столовую мы больше не посещали. А морячки хорошо помогли мне снизить количество выкуренных сигарет – они ловили меня при каждом моем выходе на палубу, подходя с просьбой дать закурить.

С нашими гостеприимными хозяевами мы засиделись далеко за полночь, живо обсуждая всевозможные орнитологические проблемы. Множество полезных сведений мы получили от Иветты Павловны, которая много лет занималась изучением местных серебристых чаек. Под конец ужина она преподнесла мне оттиск своей статьи «Морфология чаек Айновых островов (вес и экстерьерная характеристика гнездящейся части популяции Larus marinus L. и L. argentatus Pontopp.)», опубликованную в сборнике трудов Кандалакшского заповедника.

На следующий день я встал поздно. Хотелось выспаться после всех этих дорожных передряг. Я не мог тогда и предположить, что пробыть на островах, до которых мы добирались почти две недели, нам суждено всего лишь полтора дня. Дело в том, что в Лиинахамари я договорился с владельцем рыболовецкого бота о том, что он заберет нас с островов примерно через неделю. Но он объявился через день после нашего прибытия сюда в основном в своих собственных интересах – ловить обильную здесь треску. Этот человек поставил вопрос ребром. Или мы уезжаем с ним сейчас, или остаемся на островах на неопределенное время, учитывая то обстоятельство, что синоптики предвещают длительную штормовую погоду. Скрепя сердце, пришлось согласиться на срочный отъезд.

Благо, Дима, как всегда, оказался на высоте, обеспечив плацдарм для неожиданного отступления. Пока я бродил по острову, фотографируя куликов, которые были представлены здесь множеством видов, он успел поймать-таки девять чаек и взять у них пробы крови. Так что основная задача этой поездки, проходившей в столь чудовищно неблагоприятных условиях, оказалась все же выполненной.

До чего же жаль было уезжать столь внезапно из этого «полярного оазиса», как часто называют Айновы острова! Тот из двух, Большой Айнов, на котором пришлось побывать, поражал обилием пышной травянистой растительности, что выглядело странно и неожиданно в Заполярье, на клочке суши, окруженном холодными свинцовыми водами Баренцова моря. Само название этих мест, в переводе с финно-угорского обозначает, как полагают, «Сенные острова». Считают, что здесь располагались сенокосные угодья саамов, которые они сдавали в аренду русским новопоселенцам, а затем – Печенгскому монастырю. Причина такого богатства растительности в том, что эти острова, в отличие от многих других в Баренцевом море, находятся в зоне влияния Нордкапской ветви теплого течения Гольфстрим. Те полтора дня, что мы пробыли здесь, оставили столь сильное впечатление своеобразным великолепием местной дикой природы и птичьего населения, в частности, что я на протяжении нескольких последующих лет мечтал провести на этом острове хотя бы одно лето целиком.

Но пока что мы с неохотой грузимся на рыбацкий бот и, при волнении моря явно уже усиливающимся, под накрапывающим дождем идем около двух часов назад в Лиинахамари. Там, пока добрались от причала до гостиницы, вымокли до нитки. Не помню уж, откуда исходило в этом нашем прежнем пристанище живительное тепло – то ли от печки, то ли от электрообогревателя, но ощущение домашнего уюта гармонировало с сознанием выполненного долга и с облегчением, что все тяготы дальней дороги в неизвестное уже позади. На следующий день мы сели в автобус и отправились в Мурманск, теперь уже в направлении к дому.

Итогом всех описанных поездок стала бесспорная наша уверенность в том, что в Европейской России северные популяции чаек в ареале серебристой и южные, относимые к форме хохотунья, связаны друг с другом потоком генетической информации. Поток генов идет в обе стороны через мелкие локальные поселения птиц со смешанной (гибридной) наследственностью. Эти результаты уже сами по себе наносили серьезный удар по гипотезе кольцевых ареалов, ради проверки справедливости которой были предприняты эти несколько экспедиций. Теперь нам предстояло выяснить, как обстоит дело далее к востоку, где ареалы северных и южных форм чаек также разделены многими сотнями километров.

Озеро Чаны

Нам было хорошо известно, что на юге Западной Сибири обитает так называемая барабинская чайка[200], которая отличается от хохотуньи более темным цве том оперения мантии. Орнитологи высказывали разные мнения о причине этих различий, но никто из них не дал себе труда предпринять специальные исследования для прояснения этого вопроса. Стало ясно, именно на него нам следует ответить, изучив этих птиц не по музейным коллекциям, как кое-кто пытался сделать ранее, но увидев их воочию.

В этой экспедиции, предпринятой мной и Димой поздним летом того же 1997 года, я намеревался убить сразу двух зайцев. Раз уж предстояло посещение Западной Сибири, имело смысл вернуться заодно и к вопросу о взаимоотношениях обыкновенных и белошапочных овсянок. Интересно было узнать, произошли ли какие-то изменения в состоянии их популяций в окрестностях Новосибирского Академгородка за 34 года, которые миновали с тех пор, когда я только приступил к изучению гибридизации между названными двумя видами как раз в этом самом месте.

Из новосибирского аэропорта Толмачево мы ранним утром приехали в Академгородок к Валерию Пальчикову. О встрече было договорено заранее, и на столе в уютной кухне его квартиры нас ожидали скромный завтрак и неизменная в таких обстоятельствах запотевшая поллитровка. В тот же день нас отвезли в загородный домик, где жена Валерия, Люся Досаева возделывала довольно большой, любовно ухоженный ею огород. Здесь мы провели несколько дней, отлавливая овсянок в чудесных березовых лесах, окружающих дачный поселок. Но об этом речь пойдет далее.

Вернувшись в Академгородок, я попросил моего давнего приятеля, сотрудника Института систематики и экологии животных Юрия Соломоновича Равкина, узнать, можем ли мы рассчитывать на помощь со стороны местных зоологов в наших планах попасть на озеро Чаны – место гнездования барабинских чаек. Уже на следующий день директор Института Вадим Иванович Евсиков[201] дал распоряжение предоставить нам машину для этой поездки.

Выехали рано утром и, преодолев за день на ГАЗике расстояние чуть больше 400 километров, оказались к вечеру на стационаре института, стоящем и поныне вплотную к северо-восточному берегу озера Малые Чаны. Нам объяснили, что стационар, выстроенный ровно 30 лет назад, первоначально служил базой для летней практики студентов-биологов Новосибирского университета, а теперь, из-за отсутствия необходимого финансирования науки и образования, несколько летних домиков и лабораторий постепенно приходят в запустение[202].

Само озеро сравнительно невелико, его площадь около 200 км². Располагается оно в плоской котловине безлесной, в общем, Барабинской степи, а глуби на его не превышает полутора метров. Низкие берега, плесы и возвышения дна, которые можно было бы с натяжкой назвать «островками», заняты на десятки метров непроходимыми зарослями тростника и других околоводных трав, так называемыми тростниковыми займищами. В общем, ландшафт выглядел однообразным и довольно унылым. На стационаре нам предстояло прожить неопределенное время, пока кто-либо из егерей соберется отвести нас на моторке в более глухое место, где мы сможем найти гнезда чаек. В поселок они залетали лишь эпизодически, так что я смог записать их голоса, тем самым утешая себя, что мы сидим здесь не совсем уж понапрасну.

К счастью, в самом поселке и в его ближайших окрестностях, в порослях кустарника и нестаром березовом лесу обитали птицы нескольких видов, повадки которых были мне дотоле не слишком известны. Прямо напротив входной двери нашего домика я обнаружил в пышном кусте гнездо варакушки. Оба родителя то и дело прилетали с кормом для птенцов, и мне удалось сделать несколько снимков этих птиц с близкого расстояния. В щели стены соседнего дома выкармливанием потомства была занята парочка белых лазоревок, а в лесу неподалеку от базы я снял на видео процесс постройки гнезда самцом ремеза.

Столь долго ожидаемая поездка подальше от надоевшего поселка заняла сутки, проведенные нами на плоском как стол болотистом берегу, с видом на озеро на редкость унылым. Правда, увенчалась она поимкой трех или четырех чаек. Разумеется, это не могло удовлетворить наши надежды, и стало казаться, что экспедиция окончится полным провалом.

Но, на наше счастье, на стационар неожиданно приехал сотрудник института Александр Константинович Юрлов, в те годы кандидат биологических наук, который занимался как раз изучением околоводных птиц этого региона. На следующий день мы загрузились в моторную лодку и по протоке, соединяющей опостылевшее нам озеро с другим, много более крупным, направились на новое место. Там, по словам Юрлова, интересующие нас чайки должны быть в изобилии, а возможность добраться до их гнезд потребует несравненно меньших физических и эмоциональных затрат.

На выезде из протоки на простор, откуда водная гладь простиралась до самого горизонта, Андрей сказал, что надо сделать остановку, чтобы перекусить и отдать дань давней традиции. Достав из рюкзака бутылку со спиртом, он плеснул несколько капель в воду. «Чтобы умилостивить, – объяснил он, – Водяного, хозяина подводного царства Чанов»[203]. Ближе к вечеру, проехав около восмидесяти километров, мы оказались на острове под названием Узкоредкий, в северо-западной части озера Чаны.

Навстречу нам из палаток, стоявших неподалеку от берега, вышли двое орнитологов. Их работа состояла в сборе данных по численности пернатых обитателей острова. Такие учеты проводятся здесь из года в год, но никакого постоянного жилья на случаи непогоды на острове выстроено не было. Мы поставили свою двухместную палатку так, чтобы она была защищена от господствующих юго-западных ветров толстым стволом ими же и поваленной березы.

Остров Узкоредкий – одна из примерно семидесяти полосок суши, выступающих над поверхностью озера площадью в полторы-две тысячи квадратных километров. Все эти острова вытянуты параллельно друг другу в направлении с юго-запада на северо-восток и представляют собой не что иное, как полузатопленные гривы. Явным преимуществом нового для нас места работы было то, что здесь, в отличие от островов Рыбинского водохранилища и Малых Чанов, можно было спокойно передвигаться по сухому песчано-глинистому грунту, не рискуя ненароком провалиться в трясину. Средняя часть острова покрыта прекрасным березовым лесом. На одном его безлесном конце располагались колонии черноголового хохотуна и крачки чегравы, в полтора раза более крупной по сравнению с крачкой речной. Оба эти обитателя Узкоредкого внесены в Красную книгу Новосибирской области. Гнездились на острове и барабинские чайки, но гораздо больше их было на другом, лишенном леса конце острова.

К моей радости, в березняке неожиданно весьма многочисленными оказались белошапочные овсянки. И пока Дима ловил чаек, в гнездах которых в то время находились недавно вылупившиеся птенцы, я вплотную занялся наблюдениями за поведением этих любимых мной птиц и записью их голосов. Среди примерно полутора десятков овсянок, которые выглядели генетически чистыми, удалось обнаружить всего лишь одного явного гибрида. Вот таким образом единственный самец со смешанной наследственностью, случайно остановившийся во время весенних миграций в популяции одного из родительских видов, может оказаться своего рода «затравкой» процесса внедрения в нее чуждых генов и, соответственно, дальнейшего расширения ареала гибридных популяций[204].

Примерно за неделю пребывания на острове мы полностью выполнили намеченную программу. К нашему удивлению, некоторые особи барабинской чайки выглядели практически неотличимыми от чайки западносибирской, южный край ареала которой лежит не менее чем в четырех тысячах километров к северу. Но большинство пойманных нами птиц выглядели промежуточными по ряду признаков между западносибирской чайкой и хохотуньей, обитающей к юго-западу от Чановской котловины. Иными словами, здесь, в Западной Сибири картина перемешивания генов выглядела примерно так же, как и в Европейской России. Эти результаты мы опубликовали позже в журнале «British Birds», а достоверность наших выводов была затем подтверждена генетическими исследованиями немецких орнитологов.

В день отъезда коллеги отвезли нас на моторной лодке за девять километров от лагеря, в поселок Таган. Здесь мы должны были сесть на автобус до города

Чаны, откуда на поезде до Москвы предстояло ехать примерно двое суток. Но не все получилось так складно, как предполагалось.

Лодка врезалась носом в густые заросли тростника. Дима был в высоких резиновых сапогах, а мне пришлось переобуваться, чтобы по мелководью выйти на берег. Поэтому было решено, что он быстро пойдет вперед и купит билеты, а я подоспею к моменту отхода автобуса. По рассказам наших соседей по лагерю у нас создалось впечатление, что от берега до автобусной станции рукой подать. С места, куда мы причалили, за стеной тростника не было ни малейшего обзора окрестностей. Когда же я вышел на дорогу, то сразу понял, что дело швах. До поселка, видневшегося вдали, было не меньше полутора километров. Стало ясно, что мы неправильно рассчитали время.

Когда я подошел к первому дому на околице поселка, две женщины, сидевшие на завалинке, сообщили мне, что видели автобус, уходивший в сторону железнодорожной станции. Часы показывали около двух дня, и мне совсем не понравилось, что до утра, когда пойдет очередной автобус, придется коротать время неизвестно где и как. Разумеется, гораздо комфортнее было бы переждать задержку в привычном, насиженном месте на острове. Я спросил женщин, смогу ли оставить мою поклажу у них и, получив согласие, ринулся назад, в надежде, что смогу еще захватить лодку.

Понятно, что рассчитывать на это было трудно, но заставить себя бежать бегом я все же не мог. И вот, навстречу мне едет человек на телеге, массивной как грузовик. Я стал умолять его повернуть лошадь, пообещав хорошо заплатить. Уже в этот момент нетрудно было заметить, что возница основательно пьян. Результат не заставил себя ждать. Мы подъехали к тростникам, и я указал ему место, где надеялся найти лодку. Тут он устремился напролом и остановился лишь тогда, когда колеса оказались по ступицы в воде. Лодки, разумеется, и след простыл.

«Ладно, – сказал я, – теперь едем на автовокзал!». На въезде в поселок я забрал свои вещи, и лошадь довольно бодрым аллюром устремилась по ухабам кривых улиц. Я сижу на ровном дощатом помосте, держась одной рукой за его край, а другой прижимая к себе кофр с фотоаппаратурой, опасаясь его падения. Вдруг слышу крик Димы: «Евгений Николаевич, куда это Вы направились?».

Мы принялись обсуждать, что делать дальше. Мой возница, немного к тому времени протрезвевший, сначала вел себя безучастно, а потом сказал: «Можно переночевать у моего зятя…». И вот нас подвозят на телеге к деревянным воротам, сработанным весьма основательно, под стать нашему транспортному средству. Они торжественно раскрываются, и кучер собственноручно переносит наши вещи в сени явно зажиточного дома, настойчиво отстраняя нас от малейших попыток помочь ему в этом.

Эту ночь я спал на белоснежных простынях, а Дима решил не отказываться от полевого режима и устроился на полу, устланном ковром, в спальном мешке. На завтрак были яичница и парное молоко, а потом хозяин помог отнести наши вещи на автовокзал.

За прошедшие три года нашей лаборатории удалось собрать достоверный материал по всем сторонам биологии большей части форм больших белоголовых чаек России. То, что не успели сделать мы с Димой, наверстали Вася Грабовский и Андрей Фильчагов, изучавшие чаек, соответственно, в тундрах полуострова Таймыр и на Армянском нагорье. В результате, в отчете по гранту Фонда Сороса мы привели развернутую, обоснованную критику гипотезы кольцевых ареалов, показав полное ее несоответствие реально происходящему в природе. Много позже та же мысль прозвучала в работах большого коллектива западноевропейских орнитологов, которые основывались на сравнительно генетическом анализе всех форм чаек Старого и Нового Света[205].

К моменту окончания этого этапа работы нам оставалось познакомиться с еще одной формой, обитающей на озере Байкал и лежащих неподалеку от него внутренних водоемах Монголии. Но при планировании экспедиции на юг Восточной Сибири я не мог обойти вниманием тот факт, что почти ничего не было известно о взаимоотношениях в этом регионе между обыкновенными и белошапочными овсянками, давний мой интерес к которым возобновился после посещения Академгородка, во время поездки на озеро Чаны. В итоге получилось так, что теперь чайки остались в основном в ведении Димы, который собирался защищать по этой теме кандидатскую диссертацию. Для меня же эта экспедиция стала отправной точкой в дальнейшей разработке темы по гибридизации овсянок, начатой еще 35 лет назад, во время семилетнего моего пребывания в Академгородке. Ей я посвятил еще ряд поездок в поле, последняя из которых осуществилась в 2006 году. О них речь и пойдет в следующем разделе.