Книга: Зоология и моя жизнь в ней

«Новая систематика»

«Новая систематика»

Начало моей работы в области зоологии совпало со временем разработки в ней новых подходов к решению векового вопроса, что же такое биологический вид и возможно ли узнать что либо достоверное о том, как реально движется в природе процесс возникновения и становления видов. Эта задача была поставлена ранее в коллективной монографии под редакцией выдающегося английского биолога Джулиана Хаксли «Новая систематика»[184]. Главная идея редактора этой книги состояла в том, что систематик, основная работа которого протекает в стенах музея, должен обогатиться навыками полевого натуралиста и ознакомиться с фундаментальными принципами генетики популяций. Только так, полагал Хаксли, новая систематика сможет подойти к продуктивному анализу процессов видообразования в действии.

Двумя годами позже вышла в свет книга Эрнста Майра «Систематика и происхождение видов с точки зрения зоолога»[185], переведенная на русский язык и изданная в СССР в 1947 г. В первой главе я писал о том, какое сильное влияние она оказала на развитие моих зоологических интересов. Майр конкретизировал идеи Дж. Хаксли применительно, главным образом, к орнитологии. Он одним из первых понял, сколь многое может дать новой систематике использование этологических подходов, разработка которых находилась в то время на пике развития.

Как раз в те годы стал набирать силы пересмотр привычных представлений, которые еще со времен К. Линнея фиксировали в каталогах видового разнообразия, основанных на анализе музейных коллекций тушек птиц. Мало что можно было сделать в этой новой перспективе, если речь шла о фаунах Европы и Северной Америки, которые десятилетиями детально исследовались поколениями местных орнитологов. По иному обстояло дело с птицами тех регионов, где орнитология отставала в развитии, и куда доступ опытных исследователей из этих стран был затруднен по тем или иным причинам[186].

Когда же у европейских и американских орнитологов начал усиливаться интерес к этим «экзотическим» фаунам, как из рога изобилия посыпались заметки в научных журналах такого примерно содержания: «Африканская птица Х – это не подвид вида У, а самостоятельный вид Z. Или, «Южноазиатские формы P и Q – это не самостоятельные виды, а всего лишь подвиды вида R».

Коль скоро ареной моих первых исследований оказались, по воле случая, как раз такие, сравнительно мало исследованные регионы Дальнего Востока, Центральной Азии и Закавказья, я волей-неволей был вынужден включиться в этот процесс уточнения таксономического статуса не только тех птиц, которые стали для меня модельными объектами, но и других, попадавшихся на глаза во время моих экспедиций.

Если говорить в этом контексте о моих модельных видах, то более углубленное ознакомление с литературными источниками сразу же преподнесло несколько терминологических сюрпризов. Например, уссурийского зуйка в шеститомнике «Птицы Советского Союза» ошибочно называли подвидом зуйка галстучника, а не самостоятельным видом. Черношейная каменка, которая в первых моих дневниках поименована латинским названием Oenanthe lugens barnesi, в той же сводке преподносилась в качестве географической расы вида, широко распространенного в Северной Африке и Передней Азии. В действительности же она оказалась подвидом другого вида – Oe. finschii. Здесь я просто повторял ошибку, которая содержалась в двух основополагающих сводках по орнитофауне нашей страны: «Птицы Советского Союза» и четырехтомник «Птицы СССР». Плешанку и испанскую каменку в обеих этих книгах уверенно считали подвидами единого вида: чернопегая каменка Oe. hispanica. О других подобного рода заблуждениях немало было сказано мной в предыдущих главах.

Пустынные снегири

В главе 2 я рассказывал о своем первом посещении Закавказья в 1970 г., куда я отправился по совету О. В. Митропольского. Прекрасный знаток орнитофауны южных пределов тогдашнего Советского Союза, он порекомендовал мне, в частности, обратить внимание на птиц с этим довольно неожиданным названием. По его словам, там, в Нахичеванской АССР, он встречал в одних и тех же местах, две их разновидности – толстоклювого и монгольского пустынных снегирей.

Мне это показалось странным, поскольку в руководстве «Птицы Советского Союза» их называли подвидами одного вида. А между тем, каждому, кто хоть немного знаком с основополагающими принципами систематики, хорошо известно, что подвиды данного вида – это его географические расы и потому едва ли могут быть встречены вместе иначе, чем на общей границе их ареалов. Но карты их распространения показывали, что Нахичеванская АССР лежит никак не на рубеже зон обитания толстоклювого и монгольского пустынных снегирей, но внутри весьма обширной области перекрывания их ареалов.

В один из первых же дней пребывания в горной полупустыне Нахичевани мое внимание привлек совершенно необычный звук. Он поразительно напоминал протяжный дребезжащий сигнал клаксонов, которые в самом начале ХХ века устанавливали на первые автомобили. Вскоре удалось выяснить, что этот звук – не что иное, как песня самца толстоклювого пустынного снегиря. Сам певец выглядел весьма необычно и эффектно, под стать этому совершенно не птичьему своему напеву. Все оперение нежно серовато-розовое, на крыле розовый цвет гораздо более интенсивный, и, в добавление ко всему, – ярко оранжевый клюв, толстый и конический, по форме примерно такой же, как у нашего северного снегиря.

Птица поразила мое воображение, и я почувствовал, что мне необходимо поймать ее, хотя я тогда еще не осознавал окончательно, зачем мне это. Я решил ловить самца на чучело самки. Изготовлять его специально для этой цели мне не хотелось, и я решил прибегнуть к более простому способу. Застрелил самку, гораздо более скромно окрашенную, шприцем накачал трупик формалином и, когда он начал твердеть, придал ему позу спокойно сидящей птицы. Затем, отойдя на сотню метров от лагеря, поставил на открытом месте ловушку-лучок, насыпал в нее семена, собранные с местного травянистого растения, укрепил рядом с лучком самку, присел неподалеку и стал ждать.

Время тянулось медленно. Я уже начал сомневаться в успехе всего мероприятия и отвлекся от лучка, прикуривая сигарету. Взглянул в сторону ловушки и увидел, что на самке сидит роскошный самец, пытающийся спариваться с ней. Только успел подумать, что сдуру не взял с собой фотоаппарат, как на спину этого самца приземлился второй. Делать было нечего – я встал, спугнул самцов и, не особенно рассчитывая на удачу, переставил труп самки прямо в центр лучка. Не прошло и нескольких минут, как под сеткой бился желанный самец пустынного снегиря.

Я посадил его в большую клетку и поставил ее прямо в нашем полевом лагере, чуть поодаль от палаток. Уже на следующий день самец начал петь, и мне удалось получить с близкого расстояния прекрасные магнитофонные записи всех вариантов его вокализации. С этого времени толстоклювые снегири то и дело прилетали в наш лагерь, на голос нашего пленника, и я смог без особого труда получить множество ценных сведений о поведении этих птиц.

А что же монгольский пустынный снегирь? Эта птица, оказавшаяся здесь вполне обычной, обладала некоторыми чертами сходства со снегирем толстоклювым: таких же размеров, с клювом толстым, но темно-желтым, а не ярко оранжевым. В окраске тоже присутствовали розовые тона, хотя гораздо более тусклые. Но ничего не стоило отличить монгольского снегиря от толстоклювого даже на большом расстоянии. У первого во время полета бросались в глаза два чисто белых поля на крыле, которых не было у второго. Поэтому для меня до сих пор остается загадкой, почему Л. С. Степанян называл этих двух столь разных птиц видами-двойниками.

Тем более, что буквально ничего общего не было в песнях самцов этих двух пернатых. У монгольского снегиря звуки песни более всего походили на мелодичный напев нашей европейской чечевицы, хорошо знакомой любому любителю природы. Он передается звукоподражательно фразой: «Витю видел?». Существенное отличие состояло в том, что песня монгольского снегиря много длиннее и обогащена сложными руладами. Но в ней не было и намека на звуки клаксона, столь характерные для снегиря толстоклювого.

Короче говоря, стало ясно, что этих двух обитателей предгорной полупустыни ни под каким видом нельзя считать подвидами одного вида. То, что они в таком качестве фигурировали не только в сводке «Птицы Советского Союза», но и в исчерпывающем руководстве по пернатым Китая, можно было объяснить только неосведомленностью или невниманием орнитологов, высказывавших такую точку зрения. Еще забавнее выглядело следующее обстоятельство. В полевом определителе птиц СССР, изданном в 1968 г., рубрику «Пустынный снегирь» иллюстрировало изображение птицы, которая по фантазии художника выглядела как нечто среднее между толстоклювым и монгольским снегирями.

По материалам наблюдений, полученным мной с помощью Нины Булатовой, мы позже написали статью, где утверждали, что эти птицы представляют собой два разных вида, лишь очень отдаленно родственных друг другу. В местах нынешнего их совместного обитания они оказались следующим образом. Монгольский пустынный снегирь расселился туда с востока, из Центральной Азии, а толстоклювый – с противоположной стороны, из Средиземноморья.

Много позже, более четверти века спустя, я получил письмо от британского орнитолога Гая Кирвана, который в соавторстве со Стивеном Грегори вплотную взялся за анализ эволюционных взаимоотношений между этими двумя видами. В письме содержались несколько вопросов по поводу моего мнения относительно сходства между песнями монгольского пустынного снегиря и чечевицы. Когда статья этих авторов была затем, в 2005 г., опубликована в Бюллетене британского орнитологического клуба, они прислали мне ее оттиск. Результат исследования состоял в том, что птицы, о которых идет речь, представляют собой настолько далеко разошедшиеся виды, что их следует относить даже к разным родам[187].