Книга: Зоология и моя жизнь в ней

Глава 3. «Механизмы коммуникации у птиц». Каменки: и вширь, и вглубь

Глава 3. «Механизмы коммуникации у птиц». Каменки: и вширь, и вглубь

В 1972 году, после семи лет пребывания в Академгородке, я вернулся в Москву. До этого, в продолжение исследований по поведению каменок, я успел посетить в третий раз предгорья Копетдага, это полюбившееся мне место, откуда все началось (март 1971 г.), и второй раз – Чуйскую степь (конец июня 1971 г.). Становилось все более очевидным, что каменки – это золотая жила для изысканий в области сравнительной этологии, и что теперь следует сосредоточиться на более углубленном изучении двух видов, избранных в качестве модельных, не упуская, однако, из внимания все прочие, по крайней мере те, что обитают в пределах бывшего Советского Союза[60]. Уже из Москвы я предпринял экспедицию в Горный Бадахшан (западный Памир), в окрестности поселка Хорог (1972), куда меня привлекли тамошние черные каменки. От каждой поездки остались незабываемые воспоминания о тех или иных событиях, казавшихся незаурядными. Хочется упомянуть о них хотя бы в двух словах.

Копетдаг

В долину Сикизяб мне на этот раз пришлось ехать одному. Здесь я добирал материал по территориальному поведению черных каменок. В кишлаке я купил керосиновую лампу и длинными ночами, оставив надежду заснуть, читал в одноместной палатке при ее свете книгу Айзека Азимова «История химии». Этот способ действий явно противоречил правилам пожарной безопасности. В одну из ночей во время сна внутренний голос прокричал мне: «Палатка объята пламенем!». Разумеется, ничего такого не было, и я с облегчением уснул снова.

В день отъезда забрать меня с вещами заехал на машине местный житель, с которым я заранее договорился, что он отвезет меня к автобусу в поселок Геок-Тепе[61]. Было совершенно темно, когда в свете фар мы увидели переходящего дорогу дикобраза. Водитель мгновенно выхватил из-под сидения дробовик и уложил животное. Мясо дикобразов в Туркмении традиционно используется в пищу. Пришлось заночевать у этого человека. Подвесив дикобраза на толстую ветку дерева в его саду, мы вдвоем всю ночь снимали с него шкуру. Непростое это было дело снять чулком кожу, усеянную сотнями игл, которые в задней части туловища достигали длины более полуметра. Но я знал, как обрадуется такому трофею для нашей лабораторной коллекции Николай Николаевич Воронцов. Я увез с собой также заднюю ногу дикобраза, необычный вкус мяса которого мы с друзьями продегустировали в Академгородке.

Чуйская степь

Поездка в южный Алтай во второй раз проходила в более комфортных условиях, чем годом ранее, поскольку в моем распоряжении был на этот раз автомобиль ГАЗ-51. Местность здесь скорее равнинная, так что в более проходимой машине необходимости не было. Правда, водитель впервые вынужден был ехать так далеко по трассе, и сильно пугался, увидев впереди знак «крутой поворот». «Очень опасно!» – каждый раз приговаривал он.

Ехать мы собирались вдвоем с Ниной Булатовой. Ей предстояло заняться вплотную кариологией алтайских птиц, а я рассчитывал основательно пополнить свои знания по поведению каменки пустынной. В последний момент в наш отряд попросился журналист из Академгородка Карем Раш. «Побуду с вами недельку, – говорил он, – хочу посмотреть места, где никогда раньше не был». Для него и в самом деле все было в новинку. Как-то раз я даже провел для него мастер-класс по этологии.

Дело было так. Я нашел гнездо земляного воробья. Оно помещалось в норке какого-то грызуна, которую мне пришлось раскопать, чтобы посмотреть на само гнездо и на его содержимое. Ход норы шел почти горизонтально прямо под верхним слоем почвы, а шаровидное гнездо, свитое из сухой травы, располагалось примерно в метре от входа в убежище. У этой парочки воробьев уже были птенцы.

Осмотрев гнездо, я вернулся к машине и решил посмотреть оттуда, как будут реагировать хозяева гнезда на мое вмешательство в их жизнь. Вскоре прилетела самка с кормом в клюве, но вместо того, чтобы сразу отдать его птенцам, долго крутилась около бывшего отверстия норы. Вскоре она улетела, так и не приблизившись к самому гнезду. Все это повторялось вновь и вновь. Происходящее заинтересовало меня, и я решил показать своим спутникам, сколь нерациональным может быть инстинктивное поведение птиц. Мне стало ясно, что птица «не знает», как выглядит гнездо, и не в состоянии найти вход его, не преодолев предварительно путь к нему по темному туннелю. Карем с интересом наблюдал в бинокль за происходящим.

«Смотри, – сказал я ему, – что будет дальше!». Пошел к гнезду, снял штормовку и накрыл ей раскопанную нору так, что край ткани оказался как раз там, где раньше был вход в нее. Не успел я вернуться к машине, как услышал возглас Карема: «Она уже нырнула под штормовку!». Самка отдала, наконец, корм птенцам, вылезла наружу и полетела за новой порцией пропитания для них. Это значит, объяснил я, что именно темное отверстие играет роль главного стимула в последовательности действий, завершающим моментом которых оказывается передача корма птенцам. Если такого отверстия нет, птица не знает, что делать дальше – она не понимает, что прямо перед ней гнездо, в котором птенцы с нетерпением ждут ее прилета. Когда я отправился за штормовкой, пришлось перед уходом положить кусок дерна так, чтобы он закрывал сверху канавку вскрытого ранее туннеля.

Карем не уехал от нас через неделю. У них с Ниной завязался роман, и вскоре после возвращения из экспедиции они поженились.

Как-то на проселочной дороге нам пришлось разъехаться со встречной машиной, в которой ехали работники противочумной станции. Мы остановились перекинуться парой слов о том, о сем. Начальник отряда Анатолий Георгиевич Деревщиков, узнав в нас орнитологов, сказал мне, что видел там-то и там-то незнакомую ему птицу, похожую на черноголового чекана, которого он хорошо знал. Он объяснил, как можно проехать к этому месту по целине. Чеканы – это род дроздовых птиц, близкородственных каменкам, так что я не мог пропустить возможность увидеть странное пернатое. В указанном месте я обнаружил три пары и нашел два гнезда пернатых, оказавшихся большими чеканами – новым видом для фауны СССР[62].

Я взял с собой трех птенцов этого редкого вида. Когда в Москве они сменили птенцовый наряд на первый зимний, оказалось что один из новых питомцев – самец. Вскоре он начал петь, так что я смог проследить весь процесс преобразований ювенильных звуков в вокализацию взрослой птицы. Позже я подарил этого самца Рюрику Львовичу Беме, профессору МГУ и большому любителю певчих птиц. Мой чекан прожил у него несколько лет и стал одним из украшений его коллекции, включавшей в себя несколько десятков разных видов пернатых, которых он держал у себя дома в клетках.

Из этого путешествия я привез также птенцов плешанки и пустынной каменки. Позже у меня в клетках побывали птенцы всех видов каменок, что позволило пронаблюдать процесс изменений в их поведении до того момента, когда они становились взрослыми и начинали петь. Некоторые питомцы прожили у меня по три года, и я все это время регулярно записывал на магнитофон издаваемые ими звуки. Эта часть работы сыграла неоценимую роль в моих сравнительных исследованиях этологии каменок.

Особенно я дорожил двумя юными пустынными каменками, поскольку этот вид казался мне резко отличным по поведению от всех прочих. И вот одна из них ухитрилась выбраться из клетки и вылетела в окно. Я стремглав помчался вниз по лестнице с девятого этажа, обежал нашу башню и увидел каменку, которая как ни в чем ни бывало скакала на стройных ножках у подножия каменной стены, словно это была скала в излюбленном местообитании пустынных каменок. Птица была ручной и, к моему восторгу, поймать ее удалось довольно быстро.

Горный Бадахшан

Очень много нового удалось узнать о каменках во время экспедиции в эти труднодоступные места, где получить богатый материал мне помог Борис Гуров, в то время студент Биофака МГУ. Мы вылетели из Москвы 11 мая, из Душанбе

добрались автостопом до кишлака Кала-Хусейн за два дня, с одной ночевкой в палатке, проехав около 200 километров. Но тут счастье нам изменило. Пошел сильный снег, и движение транспорта через перевал Сагирдашт прекратилось. Мы просидели в кишлаке, томясь от безделья, конец дня 14 мая и весь следующий день, а наутро решили идти через перевал своим ходом.

Пошли, минуя серпантин, который оставался слева, напрямик к гребню хребта. Расстояние на взгляд казалось вполне преодолимым: мы полагали, что оно составляло около трех километров или немногим больше. Но идти надо было вверх под моросящей смесью снега и дождя, по раскисшему снежному покрову. К тому же у каждого было по два рюкзака, общим весом не менее 40 кг на человека.

Сначала мы надели их так, чтобы один был сзади, а другой спереди. Подъем не был слишком крутым, и если бы он оказался равномерным, то да, тяжело, но терпимо. Однако вскоре выяснилось, что склон пересекают невысокие гряды, идущие поперек него примерно через каждые 50 метров. Так что каждый раз приходилось сначала подниматься на гряду, а затем спускаться в ложбину и снова карабкаться вверх. Тогда было решено идти каждому несколько десятков метров с одним рюкзаком, оставлять его на месте и возвращаться за вторым. Примерно на полпути мы решили вообще оставить по одному рюкзаку и идти к цели с весом, вдвое меньшим.

Когда, наконец, ближе к вечеру, мы все же достигли трассы, пересекающей перевал на высоте 2 000 м над уровнем моря, усталость была такая, что мне казалось непонятным, как удастся перелезть на дорогу через сугроб, оставленный грейдером по ее обочине. Как раз в тот момент, когда мы оказались на трассе, к нам подошли два молодых солдатика, служивших, как сразу выяснилось, на какой-то высокогорной станции некоего специального назначения. Они пригласили нас идти с ними в казарму, но мы объяснили, что нам нужно еще спуститься и поднять наверх два оставленных там рюкзака. Один из солдат взялся за лямки моего рюкзака, чтобы отнести его в казарму, и покачнулся. Борис сказал: «Что, берешь в руки – имеешь вещь!».

Прежде чем ребята унесли оба рюкзака, показав рукой направление к станции, я вынул из карманов моего рюкзака солдатский котелок и кружку. Дальше произошло удивительное. Мы чуть ли не бегом спустились по своим следам вниз. Вскипятив чай на костерке из сырых стеблей ферулы[63], издававших при горении весьма неприятный запах, мы подхватили рюкзаки и, как казалось, без всякого труда снова поднялись к трассе.

Ночью шел сильный снег, так что утром ландшафт вокруг выглядел, как в середине зимы. Только на следующий день ярко засияло солнце, снег начал быстро таять, и мы на попутной машине спустились по серпантину крутого южного склона Дарвазского хребта в поселок Калаи-Хумб. За предыдущие пять дней мы, таким образом, преодолели 368 километров Памирского тракта. До намеченного пункта работы в районе Хорога оставалось еще около 240 километров.

В Калаи-Хумбе, разместившимся в долине, на высоте всего лишь 1 200 м над уровнем моря, стояло лето. Мы быстро нашли приют на территории машинно-тракторной станции при въезде в поселок, где нас за символическую плату поместили в пустующем вагончике. Не успели мы устроиться, как я заметил сидящего на ограде самца черной каменки. Спустя пару часов я нашел его гнездо в куче камней. Самым замечательным было то, что самец ничем не отличался от виденных мной в предгорьях Копетатдага («морфа» picata), а самка выглядела совершенно непривычно. Все ее оперение было черноватым, что говорило о ее принадлежности к «морфе» opistholeuca. Речь идет о тех самых «черных» самцах, которые были сравнительно немногочисленными в долине реки Ширабад. Именно изучение этих птиц и было целью всей нашей поездки. Сделанная мной находка заставила нас задержаться в Калаи-Хумбе, благо уютный вагончик на отшибе нас вполне устраивал.

Мы пробыли здесь три дня, совершая экскурсии по берегам реки Хумбоб, правого притока многоводного Вахша, по которому проходила граница Таджикской ССР с Афганистаном. Помимо того, что был проведен учет местных каменок, принадлежащих к «черной расе» и найдено два их гнезда, нам удалось познакомиться с несколькими совершенно новыми для нас видами птиц. В одну из экскурсий мы нашли гнездо белоножки – маленькой черно-белой птички, живущей у горных потоков и питающейся водными беспозвоночными. Гнездо, содержавшее трех птенцов, было выстроено под небольшим водопадом, так что родители, кормившие птенцов, пролетали к ним прямо через низвергающийся сверху поток воды[64].

Далее путь лежал в высокогорья западного Памира, где интересовавшая меня разновидность черных каменок должна была, судя по известным мне литературным источникам, быть наиболее многочисленной. О том, почему в то время все это настолько меня интересовало, я расскажу ниже, в главе 6.

Промежуточным пунктом следования был город Хорог, где нам, естественно, делать было нечего. Оттуда мы, опять же на попутных машинах, направились на восток, по долине реки Гунт, в поисках места для полевого лагеря. Задача оказалась непростой, поскольку река протекает между хребтами Рушанским и Шугнанским, по тесному ущелью с крутыми склонами, где даже самые узкие террасы на склонах были заняты посевами зерновых культур. Земли, пригодные для сельского хозяйства, здесь явно находились в дефиците.

Мы все же нашли небольшую площадку почти что у самой воды и поставили там палатку. Но уже на следующий день поняли, что не продержимся здесь, поскольку нас начали одолевать дети в возрасте от 6–7 до 15 лет. Они осаждали лагерь на протяжении всего дня, и мы, естественно, не решались отойти от палатки и оставить ее без присмотра. Пришлось сниматься с места и снова ловить попутную машину

В итоге мы вынуждены были остановиться в кишлаке под названием Барсем, где хозяин частного дома Мурад Мамат Давлатмамадов предоставил нам отдельную комнату. Наше пристанище располагалось вплотную к подножию крутого каменистого склона, расселины которого и нагромождения валунов под ним облюбовали для проживания несколько пар черных каменок, причем одна из них занимала участок прямо над домом.

Многочисленными были они и сразу на выходе из поселка, где я вскоре облюбовал место для записи песен самцов. Петь они начинают по утрам еще в полной темноте, что вообще свойственно всем видам каменок, и резко снижают активность вокализации сразу после восхода солнца. Именно это время длительностью меньше часа мне следовало захватить, чтобы успеть записать не одного самца, а как минимум двух. Поэтому мне приходилось идти туда по поселку, погруженному во мрак, вызывая острую ненависть со стороны многочисленных сторожевых собак, которых никто не держал здесь на привязи. Это обстоятельство не добавляло радужного настроения в холодные утренние часы.

Помимо черных каменок местность населяли каменки златогузые (вот уж не думал, что выпадет удача снова встретиться с ними после поездки в Нахичевань два года тому назад) и плешанки. Все они гнездились бок о бок друг с другом, занимая соседние территории, которые, как правило, частично перекрывались. Так что работы было хоть отбавляй, и мы счастливо прожили здесь 19 дней, с 22 мая по 10 июня.

Добираться обратно домой я решил не через Душанбе, а из города Ош. Правда, до него было почти на 200 км дальше (целых 730 км), но на пути отсутствовали высокие перевалы, где можно было застрять из-за погоды. Борис решил остаться, чтобы собрать еще материал для своей дипломной работы. Я же договорился ехать с водителем видавшего виды грузовика, который из-за отсутствия кузова чем-то напоминал лесовоз. В кабине было настолько тесно, что пришлось привязать рюкзак с бесценным для меня магнитофоном Sony за задней ее стенкой.

Дорога была на редкость монотонной. Памирский тракт идет здесь по плоскогорью на высоте около 3 600 м над уровнем моря, которое представляет собой каменистую пустыню, полностью лишенную древесной и кустарниковой растительности. Там и тут над плато громоздятся каменистые гряды, превышающие его уровень метров на 100 или более. Так что их гребни достигают 4 000 и более метров, из-за чего их трудно назвать «невысокими», как это просится на язык, когда видишь эти возвышенности на горизонте. Местность выглядит совершенно безжизненной. В тех чрезвычайно редких случаях, когда перед машиной взлетала какая-нибудь птичка, это неизменно был рогатый жаворонок или пустынная каменка. Два эти вида относятся к числу самых нетребовательных, способных мириться с экстремальными условиями безводных и бескормных каменистых пустынь. Из-за отсутствия растительности, и, соответственно, крайней малочисленности беспозвоночных, гнездовые участки пар пустынных каменок могут здесь на порядок превышать по площади те, которые эти каменки занимают в Чуйской степи.

Мы ехали два дня, с одной ночевкой в маленьком кишлаке. Водитель, как я понял, узбек, большую часть времени пел что-то однообразное, вроде бы почти без слов, как это делает кочевник, проводящий день за днем на лошади в седле. Когда же он переставал петь, то жаловался мне, что исконно узбекский город Ош, куда мы едем, почему-то оказался на территории Киргизии, чего узбеки киргизам никогда не простят[65]. Таковы были настроения на окраинах «союза нерушимого республик свободных» (слова из гимна бывшего СССР).

В Ош приехали поздним вечером. Я довольно долго искал гостиницу. Мое появление за полночь у стойки администратора произвело сильное впечатление. Русская пожилая женщина-дежурный забегала вокруг меня, причитая: «Откуда же ты, родимый мой? Сейчас, сейчас все сделаем!». Видно, выглядел я не лучшим образом. Грязный, небритый и еле держащийся на ногах от усталости. Кроме того, большой палец левой руки одевала толстая повязка. Я сильно повредил его, открывая консервную банку незадолго перед отъездом из Барсема. Потом не менял бинты, чтобы не тревожить глубокий порез, а каждый раз, когда он начинал кровоточить, наматывал очередной слой бинтов. Когда же они кончились, завязал все сверху носовым платком. За время пути все это покрылось слоем пыли и, видно, со стороны выглядело не слишком гигиенично. Переночевав в гостинице на простынях, которые в те годы не раз поражали меня своей стерильной чистотой в непрезентабельных на вид гостиницах Средней Азии, утром я улетел в Москву.

Снова Ширабад

Собирая материал по черным каменкам в Бадахшане, я обратил внимание на почти полное отсутствие в этой их популяции белоголовых самцов. Таким был только один из шестнадцати тех, что обитали на окраине Барсема и в его ближайших окрестностях. Тринадцать имели чисто черное оперение, то есть среди них не было черных «гибридов», а два обладали точно такой же окраской, как гнездящиеся в Копетдаге. Что касается самок, то в подавляющем большинстве они выглядели черноватыми, под стать численно преобладающим самцам. Они резко отличались в этом отношении от серовато-палевых самок, типичных для популяции долины реки Ширабад, где я побывал в 1971 г., о чем было сказано в главе 2.

То, что мне удалось узнать о поведении самцов памирской разновидности черных каменок, давало некоторые основания заключить, что здесь есть определенные отличия от того, что я наблюдал у белоголовых самцов в южном Узбекистане. В частности, явно неодинаковыми были песни тех и других. В Бадахшане все без исключения самцы вставляли в песню ноту, практически нео тличимую от позывки синей птицы, чего я ни разу не отмечал в Ширабаде. При обработке магнитофонных записей на анализаторе звуков я обнаружил и целый ряд других различий. Неодинаковыми казались и некоторые частные детали поведения самцов в момент спаривания.

Но если различия между тремя типами самцов (копетдагские белобрюхие picata; белобрюхие и белоголовые capistrata, черные opistholeuca) затрагивают не только их окраску, но и разные стороны поведения, их трудно объяснить так, как это сделали два великих орнитолога, Эрнст Майр и Эрвин Штреземанн, еще в то время, когда я учился в шестом классе школы. В статье под названием «Полиморфизм у каменок рода Oenanthe», опубликованной в международном журнале «Evolution», они писали, что различия в окраске у птиц, о которых идет речь, есть результат мутаций одного-двух генов.

Находясь в некоем определенном состоянии в хромосомах одной особи, такой ген обуславливает черную окраску того или иного участка ее оперения (например, шапочки); оказываясь у другой особи в ином состоянии, ген делает тот же участок оперения белым. При этом подобные гены альтернативного действия не затрагивают других свойств двух данных организмов, так что те могут быть, в принципе, почти одинаковыми генетически, резко различаясь при этом лишь деталями окраски. Кроме того, в этом случае не должно быть особей с промежуточной окраской, такой, например, как у черных «гибридов» в Ширабаде. Этому объяснению противоречил и факт разной окраски самок в изученных мной трех популяциях. Забегая вперед, скажу, что поставить точку в этом вопросе, установив, что суть дела совершенно иная, чем предполагали Майр и Штреземанн, мне удалось с помощью коллег В. И. Грабовского и С. Ю. Любущенко только 19 лет спустя, в 1992 г. Об этом будет рассказано в главе 6.

В данный момент было лишь ясно, что задача лежит не только в сфере сравнительной этологии, но имеет также прямое отношение к теории эволюции. В любом случае, все сделанное ранее следовало тщательно проверить. Поэтому на следующую весну я запланировал еще одну поездку в долину реки Ширабад. Поехать со мной я предложил моему другу, биофизику Михаилу Корзухину. «А что, Миша, – сказал я, – смотаемся на пару недель в Узбекистан погреться на южном солнышке?». В февральские короткие дни в Москве предложение не могло не выглядеть заманчиво, и Михаил охотно согласился.

Летели через Ташкент, и 4 марта были уже на месте. Некоторые самцы черных каменок успели к этому времени занять индивидуальные участки, другие, возвращаясь с зимовок на родину, оседали в незанятых еще местах, и почти все, за редкими исключениями, были еще холостыми. Все это сулило прекрасную возможность пронаблюдать в деталях процесс формирования пар и попытаться понять, чем руководствуются самки, останавливаясь на весеннем пролете на территории того или иного самца.

Итак, перспективы для работы казались идеальными. Вот только желанного солнца не было и не было. Это казалось совершенно неожиданным, поскольку в те же дни двумя годами раньше здесь стояла испепеляющая жара. Первые несколько дней погода была пасмурная, но сравнительно теплая. А 8 марта в горах, голубеющих на горизонте, выпал снег. Сильно похолодало. Через день снег пошел и у нас и падал всю ночь. А 11 марта с утра вода в чайнике оказалась основательно замерзшей.

Самка останавливается на территории самца, он приветствует новобрачную.

Заморозки сковали почву и следующей ночью. Утром ярко засветило солнце, снег на земле быстро растаял, но им оставались покрытыми все многочисленные кустики молодой травы. Они усеивали, словно пышными белыми цветами, каменистый грунт красноватого цвета. Много кадров цветной пленки было истрачено обоими в лихорадочных попытках запечатлеть эту красоту. Впрочем, ликование было недолгим, поскольку вскоре пошел низкий туман, и небо затянули густые темно-серые облака.

Неприятно было то, что в соответствии с планом исследований, нам каждое утро приходилось чуть свет переходить вброд на противоположный берег реки, разувшись и бредя по колено в холодной воде. Палатку здесь поставить было нельзя, поскольку из-за отсутствия высоких кустов ее верхние растяжки не на чем было закрепить. По той же причине мы были лишены возможности вырубить внутренние колья для нее. Поэтому палатку пришлось установить не там, где шла основная работа, а на другом берегу реки, в узком овраге, отходящем от ее долины, прямо под отвесным лессовым обрывом. Растяжку, идущую от заднего угла кромки крыши, мы привязали к толстому колу, глубоко вбитому в эту глинистую стену, а та, что удерживала передний верхний угол, была закреплена в камнях по другую сторону оврага.

За неделю до окончания работы, запланированного на конец марта, пошли дожди. Вода размывала верхнюю кромку лессового обрыва, от него отваливались куски глины разной величины. Они с неприятным стуком падали вниз, причем некоторые были внушительных размеров. Пребывание здесь становилось опасным. Надо было выбирать другое место в качестве пристанища.

Мы присмотрели глинобитную постройку, ранее служившую загоном для содержания овец в ночное время. Миша окрестил ее «свинарником» и проявлял явное нежелание спасаться здесь от непогоды. Я сказал ему: «Вот вернешься в человечник (имея в виду Москву), тогда посмотришь, где лучше…». Но деваться все равно было некуда. Мы очистили пол от толстого слоя овечьего помета, постелили палатку и разложили на ней спальные мешки. В общем, жить было можно.

Шел весенний прилет самок, и с каждым днем их становилось все больше. Вскоре стало ясно, что они прибывают сюда по ночам, а в начале следующего дня выбирают себе постоянное место жительства. По утрам мы обходили территории самцов, ранее нанесенные на план, и смотрели, кому из них посчастливилось приобрести супругу.

В один из дней мне удалось пронаблюдать поведение самки, решающей, где именно ей стоит остановиться. Сначала она довольно долго осматривала одну территорию, последовательно залезая в многочисленные пустоты лессового обрыва, затем неожиданно перелетела на вторую. Ее хозяин, черный самец opistholeuca № 33, который, видимо, был не в настроении, довольно пассивно наблюдал за самкой обследующей стенки многочисленных здесь оврагов. Обладатель же первой территории, белоголовый самец capistrata № 31, не желавший уступить самку соседу, семь раз вторгался на его территорию, пытаясь вернуть самку обратно на свой участок. Самец № 33 каждый раз изгонял пришельца, но на седьмой раз самцу № 31 все-таки удалось перегнать самку к себе, где она и осталась. Последующие несколько рейдов самца № 33 на территорию № 31 не увенчались успехом. Важным казалось то, что, на наш взгляд, территория самца № 31 явно уступала другой по количеству убежищ, пригодных для постройки гнезда. Передо мной встал интересный вопрос: чем руководствовалась самка, делая свой выбор. Решающим фактором могла быть окраска самцов, интенсивность их брачного поведения или же различия в качестве двух территорий. В данном случае казалось, что неудачу самца № 33 определила его пассивность в отношении потенциальной супруги.

Но в пользу другой трактовки свидетельствовали наблюдения за самцом capistrata № 38. Он появился на экспериментальном участке поздно (16 марта), когда все пригодные территории были уже заняты, и вынужден был довольствоваться узкой полоской земли между территориями пар capistrata № 12 и 13 и холостого еще белобрюхого самцаpicata № 15. Яркостью оперения самец № 38 ничуть не уступал прочим самцам того же типа окраски. На протяжении всего последующего периода наблюдений он выделялся среди прочих тем, что пел почти непрерывно и с большой настойчивостью демонстрировал рекламные полеты. В ближайших окрестностях его территории 17 марта приобрели самок не только самец capistrata № 18, но также самец opistholeuca № 16 и упомянутый picata № 15. Самец же № 38 оставался холостым до самого конца наблюдений – даже в тот период, когда вновь прилетающие самки претендовали на уже занятые территории, вступая в продолжительные конфликты с самками-обладательницами этих участков (19, 21 и 25 марта). В данном случае напрашивалось предположение, что именно качество территории, а не окраска ее хозяина, определяет выбор самок.

Чтобы разобраться в этом вопросе основательно, мы с Мишей задались целью оценить количественно два параметра территорий, именно, их протяженность по горизонтали и площадь всех вертикальных стенок, находящихся в пределах участков. Мы намеревались в дальнейшем выяснить, существует ли корреляция между этими показателями, с одной стороны, и сроками формирования пар – с другой. На экспериментальной площадке примерно 2x2 км мы провели соответствующие глазомерные измерения показателей 34 территорий и, за ее пределами, еще четырех территорий черных самцов типа opistholeuca, из которых трое имели явные признаки гибридного происхождения. Статистическая обработка этих данных заставила нас придти к выводу, что самцам удавалось приобрести половых партнеров тем раньше, чем больше была общая площадь вертикальных поверхностей на их участках[66]. Понятно, что осматривая территорию, самка не ведет счет числу удобных убежищ, но может «прикинуть», много их или мало, полагаясь, например, на длину пути, пройденного ею при первом, ориентировочном осмотре места.

Плохая погода доставляла не только бытовые неудобства, такие, как невозможность основательно высушить одежду и обувь. Накапливалась также психологическая усталость. Много раз к вечеру небо очищалось от туч, и мы надеялись, что следующий день будет, наконец, солнечным. Но наутро нас ждала обычная картина – серое небо и моросящий дождь.

Таким был и день отъезда. Складывая вещи, мы пытались избавиться от всего лишнего. В бутылке с «огненной водой» оставалось всего грамм 150 и мы, скрепя сердце, вылили эти остатки во фляжку с чаем. Решили, что нет сил добираться до большого города, чтобы сесть в самолет. Уж лучше плюхнемся в поезд в Термезе и будем трястись до Москвы трое суток.

Ночью в нашем купе поселился пожилой человек, который утром принял нас за уголовников и держался сначала крайне настороженно. Но, услышав наши разговоры о размерах территорий у каменок, расслабился и пригласил позавтракать с ним бутербродами с колбасой, пахнувшей весьма соблазнительно. «Вот только выпить нечего!», сокрушенно проговорил он. Когда же в ответ услышал наши оправдания о спирте, испорченном большой дозой чая, сильно оживился и воскликнул: «А что же вы раньше молчали!».

Осеняя поездка в южный Узбекистан

Этот год оказался насыщенным событиями личного характера. Пока я изучал поведение каменок в Ширабаде, у меня родилась дочь Таня. В мае умерла мама. Потом серьезно заболел отец. Все эти перемены сделали обстановку в доме неспокойной и тревожной. К осени у меня возникло острое желание хоть ненадолго уйти от повседневных забот. Проверенным рецептом была поездка в поле. Но близился конец сентября, так что оставалось неясным, куда с пользой для дела можно поехать осенью, когда активный период в социальных взаимоотношениях у птиц окончился, и большинство видов уже отлетели к югу либо готовятся сделать это.

Приходилось настраиваться на такое времяпрепровождение, которое принято называть попросту «сменой обстановки». Ну что же, путь будет так. Я вспомнил, что Иосиф Черничко рассказывал мне о каком-то пресном озере неподалеку от Бухары. Поскольку шло время осеннего пролета птиц, я подумал, что там можно было бы понаблюдать за мигрирующими с севера куликами и водоплавающими.

Сказано – сделано. 19 сентября я прилетел в Бухару, а через день УАЗик, предоставленный местной противочумной станцией, доставил меня, вместе со всем необходимым для проживания в поле, к пресловутому озеру. Честно сказать, место разочаровало меня сразу же. Водоем располагался посреди плоской выровненной пустыни, именуемой в ландшафтоведении закрепленными песками[67]. Однообразие местности нарушали лишь жидкие кустики тамариска, жавшиеся в основном ближе к воде. Озеро оказалось весьма скромных размеров, так что большого наплыва перелетных птиц ожидать здесь не приходилось. Тем не менее, палатка была поставлена, спальный мешок и посуда для готовки выгружены, и машина уехала.

«Смена обстановки» оказалась кардинальной и, как вскоре выяснилось, далеко не в лучшую сторону. Стояла иссушающая жара, вода в озере была чуть солоноватой, а птиц было мало, причем таких, которые казались ничем не замечательными. Так, вдоль берега держались стайки белых трясогузок, которые к вечеру объединились и около 19 часов одновременно взмыли в воздух и умчались в южном направлении. Примерно так же вели себя деревенские ласточки. У берега по мелководью бродили два куличка, в которых я опознал чернозобиков, сменивших уже летний брачный наряд на скромное осеннее оперение. Они были весьма доверчивы и позволили мне фотографировать их до тех пор, пока я не начал жалеть потраченную на них пленку.

На следующий день с утра я примерно за полтора часа обошел все озеро по периметру. Единственно интересные для меня пернатые, которых удалось увидеть, были зеленые щурки. Если бы удалось сделать хороший снимок этой эффектной птицы, всю поездку можно было бы считать оправданной. Но щурки садились на коряги, торчащие из воды довольно далеко от берега, так что с моим телеобъективом «Таир» (с фокусным расстоянием всего лишь 300 мм) рассчитывать на полноценный снимок не приходилось. В общем, стало ясно, что занять себя чем-то интересным мне не удастся, и к вечеру я решил возвращаться в Бухару.

Поднялся чуть свет, погрузил все свои пожитки в два рюкзака и, прикинув наскоро, в каком направлении двигаться, отправился в путь. В верхнем расщепе кола для палатки я на всякий случай оставил записку, что решил вернуться в Бухару. Следы покрышек УАЗика, доставившего меня сюда, вокруг моего лагеря я не обнаружил – видно, сам и затоптал их. Поэтому я выбрал некое подобие протоптанной дорожки, то есть шел очевидным образом не по целине. По правую руку от меня тянулся высокий земляной вал явно рукотворного происхождения. Я ни минуты не сомневался в том, что это грунт, выброшенный экскаваторами при рытье Амударьинско-Каракульского канала, который машина пересекала на пути к озеру. В кармане одного из двух моих рюкзаков покоился котелок, что позволяло бы устроить по дороге короткий привал с чаепитием.

Пройдя километра два, я начал сомневаться, что иду в правильном направлении. Хотя еще не было и девяти часов утра, жара становилась весьма ощутимой. Я оставил рюкзаки на дороге, дошел до земляного вала, поднялся на него и увидел перед собой пустыню, простирающуюся до горизонта, с колеблющимся маревом над ней. Никакого канала, никакой воды, никакого чая!

Я вернулся на дорогу и прошел налегке еще километра три. Вдалеке виднелся какой-то поселок. Стало ясно, что добраться до него с двумя тяжелыми рюкзаками совершенно нереально. Ситуация выглядела удручающе. Температура воздуха повысилась уже настолько, что мозги буквально закипали. Нигде ни клочка тени! Я оттащил рюкзаки с дороги за кустик тамариска, вытащил из кармана одного из них заветный котелок и чуть ли не бегом кинулся назад к озеру. Каким же блаженством было кинуться в прохладную воду, заварить чай и, закурив, спокойно обдумать дальнейшие действия.

Но как обидно было, вернувшись на место лагеря, увидеть, что оставленной мной записки на месте нет. Как выяснилось позже, коллеги из Бухары приезжали сюда и были поражены, не найдя ни меня, ни каких-либо следов лагеря, если не считать кольев от палатки.

Опомнившись от теплового шока, я решил дойти до поселка, найти там какое-нибудь транспортное средство и вернуться на нем за своими вещами. Там мне удалось договориться с обладателем мотоцикла о помощи, а затем меня отвезли на попутной машине-хлопковозе к ближайшей автобусной станции. Только к вечеру я оказался на автовокзале в Бухаре, где меня ждал Иосиф Черничко в состоянии, близком к панике.

Я не стал предаваться отчаянию по поводу постигших меня неудач, а решил воспользоваться случаем и побывать в тех местах, где проводил свои наблюдения этой весной. Благо, до долины реки Ширабад от Бухары было всего каких-то 400 километров. В мое распоряжение предоставили машину, и 29 сентября я был уже на месте. В результате, пребывание здесь на протяжении шести дней дало мне весьма ценные сведения относительно поведения моего модельного вида, черношейной каменки, во внегнездовой период. Вот тут-то и осуществилось желание, заставившее меня бежать из Москвы: пожить одному в палатке, имея при этом перед собой интересную орнитологическую задачу. За все эти дни единственный человек, которого мне пришлось видеть три-четыре раза, был старик-пастух, опекавший небольшое стадо овец. При виде меня он неизменно говорил: «Кибитка идешь, да?», на что я с таким же постоянством отвечал утвердительно.

Первое, что сильно удивило меня, было кардинальное изменение в составе местного населения птиц. Несмотря на то, что ничто не указывало явным образом на наступление осени (дневные температуры приближались к 40 °С), черных каменок, столь обильных здесь весной, не было и в помине. Значит, они уже давно пребывают на своих зимних квартирах, на юге Ирана, Афганистана и на полуострове Индостан. В то же время многие черношейные каменки все еще держались в тех самых местах, где располагались их весенне-летние территории. Они охраняли свои участки, хотя и не так активно, как весной, третируя в основном пролетных плешанок, которых я здесь ни разу не видел в марте.

Вот такими неожиданными и труднообъяснимыми могут быть различия в образе жизни столь близких видов, как каменки черная и черношейная, экологические потребности которых практически идентичны в период гнездования. И тем и другим свойственно приносить приплод дважды за гнездовой сезон. Когда самка приступает к постройке второго гнезда, она еще продолжает кормить отпрысков первого выводка, но вскоре они остаются исключительно на попечении самца. Обычно в это время они хорошо летают, а иногда уже приобретают размеры и пропорции взрослой птицы. Они способны самостоятельно кормиться уже в возрасте около 20 дней, но, несмотря на это, эпизодически продолжают выпрашивать корм у самца. В первые дни после того, как самка приступает к насиживанию, самец еще кормит выводок, но позже перестает реагировать на попытки молодых выпрашивать у него корм.

По крайней мере, на протяжении всей второй десятидневки после вылета птенцов из гнезда выводок продолжает еще существовать как целостная ячейка особей, которые ведут себя более или менее согласовано. Они остаются в это время в пределах территории своих родителей.

Но уже в возрасте около 2–2.5 месяцев после вылета молодые птицы становятся нетерпимыми по отношению к себе подобным. Я выяснил это, наблюдая за черношейными каменками, взятыми из гнезд и выращенными в неволе. Такое развитие антагонизма свойственно не только самцам, но и самкам. Когда я ставил рядом клетки, в которых содержались птицы этого возраста, они первым делом начинали издавать те самые звуки, которые воспроизводят взрослые каменки при защите территории от пришельцев своего вида. Затем птицы переходят к попыткам напасть друг на друга через прутья клетки. В этот период совместное содержание каменок в одной вольере, даже достаточно обширной, уже невозможно, ибо одна из особей постоянно притесняет другую, не дает ей кормиться и занимать жердочки в центре вольеры. Та плотно прижимает оперение, забивается в угол и может оставаться там в полной неподвижности до часа и более. Если продолжить этот жесткий эксперимент, то он, вероятно, может быстро привести к гибели третируемой особи.

Заключительную стадию всех этих процессов, приводящих к рассредоточению особей в пространстве, я мог теперь воочию наблюдать в природе. В окрестностях палатки, в радиусе около километра, я насчитал 16 черношейных каменок. При этом 13 из них постоянно пребывали в пределах ограниченных участков местности, а некоторые держались здесь совместно с особями противоположного пола. Таких тандемов было четыре, и напрашивалось предположение, что передо мной пары, размножавшиеся этим летом и оставшиеся зимовать в пределах своих гнездовых территорий. В пользу допущения говорило то обстоятельство, что эти осенние участки обитания точно совпадали по конфигурации с территориями, которые весной принадлежали размножающимся парам каменок. Три самца, самка и одна особь, которая не прошла еще линьку (и чью половую принадлежность поэтому установить было невозможно), занимали и охраняли индивидуальные участки. В отличие от них одна самка и особь в юношеском наряде не придерживались постоянных участков. При посещении этой самкой места пребывания одного из оседлых самцов я наблюдал взаимодействие, очень похожее на попытку формирования пары.

Все эти результаты могли быть получены лишь с помощью индивидуального мечения птиц. Разумеется, за неделю я, при всем желании, не мог поймать и пометить все 16 каменок, живших в радиусе доступности для меня. Но это следовало сделать в тех местах, где бок о бок обитали несколько особей, в опознавании которых нельзя было допустить путаницы. Когда вы хотите за ограниченное время отловить как можно больше птиц, на успех приходится рассчитывать лишь в том случае, если в вашем распоряжении есть «заманок», принадлежащий данному виду. Поэтому критический момент состоит в том, чтобы поймать такую первую птицу.

Самцов черношейной каменки нетрудно ловить «на драку», как говорят профессиональные птицеловы. Самец пытается изгнать «соперника» – заманка, клетку с которым помещают в центре собственника территории. Методику поимки первого самца я отработал задолго до этой поездки. Делается грубое «чучело» – комок ваты размером с каменку с двумя полосками черной бумаги по бокам его и с белым треугольником с черной полосой по узкой его стороне, имитирующим развернутый хвост. Такой манекен подвешивается на нитке к прутику, воткнутому под углом к земле. Чучело движется при легком ветерке и в открытой местности хорошо видно издали. Рядом с ним устанавливаете западню с крупным живым насекомым, наколотым на тонкую проволочку в одном из ее ловчих отделений. Птица прилетает полюбопытствовать, что это за штука, похожая на каменку, оказалась на его участке. Она видит приманку и попадается.

Мне удалось получить хорошую серию звукозаписей, что позволило в дальнейшем сравнить особенности вокализации модельного вида в гнездовой сезон и вне его. Оказалось, в частности, что некоторые самцы (реже самки) продолжают петь и осенью. Иные поют на протяжении дня почти непрерывно. Правда, громкую рекламную песню можно услышать лишь изредка. Звуки, издаваемые в это время, относятся к категории так называемой «подпесни». Она поется вполголоса и, что особенно интересно, включает в себя особое звонкое «цик…цик…цик…», которое весной неизменно сопровождает острые конфликты между самцами и акты спаривания. В данном же случае совершенно очевидно, что акустическая активность не имела какого-либо адресата. Это лишь одно из того множества наблюдений, которые позже позволили сформулировать свое собственное видение явлений, именуемых «сигнальным поведением животных». О сути этих представлений, изложенных в книге «Механизмы коммуникации у птиц», я расскажу в конце главы.

Таким образом, мое осеннее посещение долины реки Ширабад оказалось на редкость плодотворным. А случилось все в полном согласии с пословицей: «Не было бы счастья, да несчастье помогло».

Мангышлак

Прошло восемь лет с тех пор, как я приступил к изучению поведения каменок. В первые два года я вел эти исследования, следуя традиционным представлениям, сформулированным классиками этологии К. Лоренцом и Н. Тинбергеном. Внимание здесь концентрировалось на составлении перечней так называемых демонстраций, которые, как полагали, образуют вкупе некий сигнальный код данного вида, а также на попытках выяснить, что для особей-приемников «обозначает» каждый «сигнал», когда транслируется вовне.

За прошедшие годы у меня накопилось немало сведений о тех акциях, которые можно наблюдать во время социальных взаимодействий у нескольких видов каменок, и у модельного (черношейной каменки) в том числе. Я имею в виду особенности как телодвижений и поз, сопровождающих такие взаимодействия, так и разнообразие звуков в этих ситуациях. Но все чаще меня посещала мысль, что путь, по которому я иду, если не неверен полностью, то, по крайней мере, не достаточно продуман для того, чтобы ответить на главный вопрос: действительно ли все эти акции могут быть дешифрованы наблюдателем по аналогии с языковыми сообщениями людей, которые несут социальным партнерам полноценную содержательную информацию о намерениях отправителя сообщения. Именно так мы склонны трактовать понятие «коммуникация» в человеческом обществе.

Пытаясь на досуге более четко сформулировать суть нарастающих сомнений в правильности выбранного пути, я пришел к следующему выводу. До сих пор я занимался тем, что описывал на качественном уровне кусочки мозаики, плохо понимая, каким образом они складываются в некую функциональную систему, которая обеспечивает адекватный ход процесса социальных взаимодействий между особями. Когда три года назад я рассказывал о результатах своих наблюдений ихтиологу Иванову, он качал головой и, наконец, заявил: «Это не наука, а знахарство». Тогда я не хотел соглашаться с ним, хотя и начал уже подозревать, что в практикуемом мной подходе слишком многое основано на предвзятых идеях, слепой вере в них и интуиции. Теперь же я приходил к заключению, что эта фраза может служить предельно кратким и емким определением традиционного этологического подхода, господствовавшего в 50-х – 60-х годах прошлого века[68].

К началу очередной экспедиции, запланированной в 1974 г. на полуостров Мангышлак (восточное побережье Каспийского моря), я окончательно осознал главные дефекты этого подхода. Это, прежде всего, отсутствие необходимой строгости в классификациях того, что принято именовать «коммуникативными сигналами». Продуманная классификация, которая позволила бы рассматривать их не в качестве самодовлеющих сущностей, а как организованные звенья всей этой категории поведения (которой мы априорно придаем сигнальные функции), невозможна в отсутствие количественного описания самого хода длительных процессов взаимоотношений между особями. Именно такого рода наблюдения в гнездящейся популяции черношейных каменок я и вознамерился провести в планируемой поездке.

Ехать со мной согласился Владимир Викторович Иваницкий, в то время студент пятого курса биофака МГУ. В первых числах марта мы прилетели в город Шевченко (северо-западный Казахстан) и сразу же нашли приют на местной противочумной станции. Как раз в это время здесь шел набор желающих заработать, приняв участие в систематически проводящихся мероприятиях по истреблению песчанок. Это грызуны, на которых живут несколько видов блох, переносящих чумные бациллы. Работа это тяжелая и вредная для здоровья. Суть ее в том, что толстый шланг, идущий от компрессора, установленного на авто мобиле, направляется раз за разом в сотни нор колонии песчанок, так что в эти подземные ходы под напором воздуха закачивается порошковый ДДТ.

Трихлорметилдиметан (ДДТ, или, просторечии, дуст) – вещество чрезвычайно вредное не только для песчанок, но и для всего живого, включая и нас с вами. Его использование в тех или иных целях (например, для уничтожения насекомых) было запрещено почти во всем мире несколькими годами позже. Так или иначе, благополучный гражданин, дорожащий своим здоровьем, едва ли согласился бы день за днем, с марлевой маской на лице, при испепеляющем зное и за символическую плату закачивать ДДТ в норы грызунов в пустыне. Поэтому на эту работу нанимался определенный контингент лиц, которых в те дни называли «бичами». В нашем случае это были люди без определенных занятий, нуждающиеся в минимальном заработке, который позволил бы им попросту выжить месяц-другой. Типичными представителями этой категории населения были мужчины, недавно вышедшие из заключения.

Среди них попадались весьма колоритные типажи. Помню огромного грузина по имени Гарик, неизменно с соответствующих размеров кепкой-«аэродромом» на голове. Вот один из его рассказов. Узнав, что мы изучаем птиц, он воскликнул: «И чем только люди ни занимаются! Вот я тоже одно время ловил бабочек для профессора. Стоял с сачком и ждал, когда он крикнет: “Гарик, ату!”. Бежал и накрывал бабочку. Но вынимать ее из сачка мне запрещалось. Профессор был хороший. Ругал он меня только так: “Гарик, Вы очень нехороший человек!”».

Всем нанятым на работу следовало сделать прививки против чумы. Процедуре, к которой бичи относились с большой опаской, пришлось подвергнуться и нам с Володей. Возможно, именно из-за этого обстоятельства бичи сначала приняли нас за своих. К тому же, экипировка полевого зоолога в те годы ничем не отличалась от принятой в среде самого простого люда: ватник-телогрейка, кирзовые сапоги и кепка на голове. Единственным, что удивляло собратию, было то, что мы приехали «бичевать» столь издалека, «из самой Москвы».

К месту работы выехали ранним утром: путь предстоял длинный. Большая часть команды погрузилась в кузов ГАЗ-51. Нас же с Володей, как гостей из столицы, посадили в ГАЗик вместе с начальником партии и еще четырьмя-пятью наемными рабочими. В момент отъезда происходящее выглядело, как начало большого пикника. На аванс, полученный накануне, наши попутчики закупили спиртное. Здесь была и водка, и бутылки-«огнетушители» по 0.75 литра с содержимым, которое тогда официально называлось «портвейном», а в просторечии – «бормотухой». Все это с возгласами «Смотрите, не расколите!» погрузили прямо на пол машины.

Пить начали сразу же, как только отъехали от базы. Предлагали присоединиться и нам, но мы, естественно, отказались. Тут была сделана первая попытка улучшить настроение водителя Коли. На этот раз он также ответил отказом. Но примерно через час предложение в его адрес было повторено, на что он, видно терзаемый жаждой, прореагировал более положительно: «Красного я не буду», – заявил он.

Вскоре после того, как Коля освежился «белым», машина заметно ускорила ход. Ехали мы не по хайвею, а по сильно разбитой проселочной дороге. Поэтому резкие толчки стали ощущаться все сильнее, а бутылки на полу машины катались и звенели, ударяясь друг о друга. Тогда один из бичей – молодой парень, явно склонный, как выяснилось позже, к употреблению наркотиков, проговорил: «Проскакал на розовом коне…» (цитата из стихотворения Есенина, если кто не знает).

К месту назначения прибыли уже в вечерних сумерках. Рабочим предстояло жить в брошенном коровнике вроде того, в котором наш полевой отряд однажды ютился в Копетаге, о чем упоминалось в одной из предыдущих глав. Правда, этот был не настолько разрушен и вполне подходил в качестве жилья в теплую погоду. Но о ней не могло быть и речи в ту первую ночь, которую пришлось коротать здесь. У нас с Володей были ватные спальные мешки, а всем остальным пришлось несладко с их жалкой экипировкой, непригодной для полевой жизни. Ранним холодным утром вокруг коровника тут и там люди сидели по двое или по трое вокруг маленьких костерков, на которых они варили чифир. Я увидел парня, цитировавшего накануне Есенина, и понял, что ему совсем плохо. Его била мелкая дрожь, и я решил позвать несчастного в наш с Володей закуток и полечить небольшой дозой спирта.

Я объяснил начальнику партии, какого характера местность требуется нам для наблюдений за птицами. «Мы отвезем вас в ущелье Таучик», – резюмировал он. Спустя пару часов на машину была погружена 50-литровая бочка с водой, и мы отправились в путь. Проехав километров пять по равнине, въехали в ущелье. Им оказалась неширокая долина, проделанная некогда полноводной рекой, впадавшей на западе в Каспйское море, но со временем превратившейся в ручеек шириной не более двух метров. Вода в нем соленая и непригодная для питья.

Ущелье производило неизгладимое впечатление. Горный массив, через который оно пролегало, сложен из чистого известняка, так что и ложе русла пересыхающей реки, и склоны по обе его стороны выглядели под лучами южного солнца ослепительно белыми. Сами склоны (по местному – чинки), почти везде довольно крутые, имели необычную ступенчатую структуру. Казалось, они сложены из лежащих друг на друге плоских известковых пластин разной толщины: от плит мощностью в нескольких метров – в тех местах, где выветривание лишь начало свою разрушительную работу, до совсем тонких листов, не более одного-полутора сантиметров в сечении.

Для лагеря мы выбрали место недалеко от входа в ущелье, где оно расширялось, образуя округлый цирк с более пологими склонами, по которым было бы проще подниматься на равнину в верхней части горного массива. Первый день ушел на благоустройство лагеря. Около палатки установили «стол», поставив на четыре больших камня тяжеленную известняковую плиту почти правильной квадратной формы размером примерно 1.5 ? 1.5 метра, которую с трудом приволокли с ближайшего склона. «Стульями» нам в дальнейшем служили правильной формы куски известняка с плоскими верхними поверхностями, на которые, прежде чем сесть, мы укладывали аккуратно сложенные телогрейки.

Замечу мимоходом, что этот наш стол имел дальнейшую забавную историю. Когда почти десять лет спустя я вновь оказался в ущелье Таучик в составе совсем другого полевого отряда, мне захотелось показать своим попутчикам место нашего первого лагеря. Массивный стол, как и следовало ожидать, стоял на свое месте, а точно посредине него лежал расколовшийся пополам металлический метеорит диаметром не менее 15 см. Я привез оба осколка в Москву и один из них преподнес в подарок Иваницкому – в память о нашей весьма продуктивной экспедиции на Мангышлак.

Утром следующего дня, 15 марта, мы с Володей предприняли первую рекогносцировочную экскурсию. Пошли по направлению к входу в ущелье, откуда приехали. Меня в первую очередь интересовали черношейные каменки, так что мы отмечали в дневниках каждую встреченную на пути. Вскоре стало ясно, что мы успели как раз вовремя к началу весеннего прилета этих птиц. Если в долине реки Ширабад около 70 % особей местной популяции остаются зимовать, то на полуострове Мангышлак, расположенном в 1 100 км к северо-северо-западу, все без исключения улетают на зимовки на юг Ирана и в прилежащие регионы.

На отрезке пути длиной около 2.5 км мы насчитали девять самцов, но только один из них успел обзавестись партнершей. Значит, прилет самок еще только начался, и перед нами открывалась возможность проследить во всех деталях процесс формирования брачных пар. Когда же мы вышли на равнину и сделали привал на казахском кладбище, стало ясно, что и самцы все еще прибывают с юга. Мы удобно устроились у подножия надгробий и напряженно наблюдали за происходящим вокруг, едва успевая делать заметки в полевых дневниках. В своем я записал, в частности: «Группы самцов (скопления) по 6–7 особей. Погони и неразбериха. Разбивка на пары (?) или занятие мест для гнезд». Разумеется, ни о какой «разбивке на пары» не могло быть и речи, что стало очевидным чуть позже. Здесь были одни лишь самцы, большинство которых прибыло к месту гнездования лишь недавно, возможно, предшествующей ночью. Все они претендовали на обладание гнездовыми участками в островке каменистых структур посреди ровной пустынной местности, так птицы, вероятно, воспринимали кладбище с его рукотворными строениями.

Самцы были чрезвычайно возбуждены. Конфликтующие птицы, держась парами, пробегали по земле параллельно друг другу особым скользящим шагом, подчас почти у самых наших ног. Сразу вслед за этим такие временные оппоненты устремлялись в погоню друг за другом, натыкались в полете на новых соперников, и все начиналось сначала. Иногда совместные пробежки и погони заканчивались подобием драки с участием двух-трех птиц. Каждый из участников этих хаотических взаимодействий, словно трансформер, то и дело менял очертания тела (то прижимая, то распушая оперение), а также положение головы и широко развернутого бело-черного хвоста. Все самцы пели одновременно и непрерывно, причем это были те самые звуки подпесни и звонкое «цик…цик…цик», которые я постоянно слышал от одиночных самцов осенью в долине реки Ширабад.

В общем, получилось так, что Володя в первый же день работы оказался свидетелем настоящего мастер-класса по этологии в ее нетрадиционном воплощении. Ожидал увидеть подтверждение устоявшихся схем, а столкнулся с апофеозом хаоса. «Придется забыть все, чему меня учили», – сокрушенно промолвил он.

Позже оказалось, что увиденное нами полностью соответствует типичному поведению самцов в тот момент, когда они делят между собой участки местности, где затем будут жить и размножаться. Спустя несколько дней во время экскурсии я стал свидетелем конфликта двух самцов, который в час дня был уже в полном разгаре. Один из самцов, который казался более активным (в общем списке местных особей он шел под номером 7) систематически пытался сблизиться с оппонентом. Тот обычно подпускал его примерно на полметра или чуть менее. В этот момент оба самца двигались параллельно особым скользящим бегом, задрав головы и широко развернув перья хвоста. На бегу каждый не упускал возможности коротко заскочить в какое-нибудь углубление в субстрате (нора в почве или щель в камнях), а затем двигался дальше. Иногда, при более тесном сближении тот или другой из соперников пытался напасть на второго, но это ни разу не привело к настоящей драке. Все это время самцы негромко пели почти не переставая и часто вставляли в песню звонкое «цик…цик…цик».

Каждый раз после такого сближения второй самец (№ 8) улетал и садился поодаль, а другой спустя несколько секунд летел следом. При его приближении первый улетал или оставался на месте, и в последнем случае все описанное выше повторялось сначала. Иногда самец № 7 преследовал соперника в полете, либо оба летали по параллельным траекториям.

Спустя 4 часа и 15 минут после начала этих наблюдений самец № 8 выглядел крайне ослабленным. Он покинул зону конфликта, вылетев на территорию соседнего самца № 9, который до этого просто сидел на границе своих владений, не принимая участия во взаимодействии. Но тут он бросился на пришельца, и они вступили в короткую драку. После того самец № 8 усиленно кормился на этой чужой территории, полностью игнорируя попытки ее хозяина третировать его. Это продолжалось 35 минут, после чего он вернулся на место конфликта с самцом № 7. Конфликт возобновился, стал более интенсивным и продолжался еще целый час. К моему величайшему удивлению дело закончилось тем, что более активный и менее ослабленный самец № 7 неожиданно отошел и уступил основной район конфликта своему оппоненту. Еще через 10 минут оба самца встретились уже на новой линии раздела своих территорий, патрулируя ее каждый со своей стороны.

По окончании наблюдений я измерил расстояние между крайними точками посадки самцов, перелетающих с места на место, и умножил полученную цифру на количество самих полетов за более чем шесть часов. Я фиксировал происходящее, наговаривая увиденное на диктофон. Выяснилось, что в полете птицы провели около 70 % всего времени конфликта, то есть около четырех часов в данном случае. Мои расчеты показали, что при скорости 35 км/ч (явно заниженной) каждый должен покрыть за это время расстояние порядка 130–140 км. Неудивительно поэтому, что в конце конфликта один из них почти не мог уже летать, так что ему пришлось покинуть на время зону взаимодействия.

Поведение самца в момент появления самки на его участке. В рамках – звуки, сопровождающие акции самца.

В данном случае можно было предположить, что исход взаимодействия предопределила разница в возрасте самцов-оппонентов и в их предшествующих биографиях. Тот, что числился под номером 7, по характеру окраски показался мне первогодком, пытавшимся занять территорию впервые в жизни. Другой же, возможно, гнездился на этом участке в прошлом году и отстаивал право на него как на свою неотъемлемую собственность.

Но этот эпизод оказался гораздо важнее для меня в другом отношении. Как раз утром того же дня мне посчастливилось проследить с начала и до конца весь процесс формирования брачной пары у другого самца № 12. Так что, наблюдая позже за поведением птиц во время острого конфликта, я получил возможность сравнивать характер акций во взаимодействиях самца с противником, с одной стороны, и с желанной самкой, с другой. Первое, что бросалось в глаза, – это удивительное сходство в действиях самцов в столь разных, казалось бы, ситуациях.

Акциями, общими для той и другой, были скользящий бег в идентичных позах, залезание в пустоты и, по крайней мере, еще одна, о которой нечто особенно важное будет сказано позже. Я назвал эту форму поведения «полетом прыжками», или «полетом петлями». Птица взлетает и несколько раз описывает в воздухе короткие дуги вверх-вниз, каждый раз почти касаясь лапками земли. Все это сопровождается неистовым пением. В главе 2, уже было сказано, что подобное поведение непосредственно предшествует акту спаривания у черных и златогузых каменок и, как я узнал позже в этой поездке, – также и у черношейных[69]. В общем, получалось, что практически одинаковые действия самцов входят в репертуары и агрессивного, и полового поведения. То же самое можно было сказать в отношение нескольких характерных звуков, таких, в частности, как звонкое «цик…цик…цик» и особое «дребезжание», весьма сходное с голосом птенца, выпрашивающего корм у родителей.

Увиденное подтолкнуло меня к решению взглянуть по-новому на явления, которые этологи, изучавших в те годы способы общения у птиц, рассматривали в качестве важнейшего инструмента передачи информации у пернатых. Своего рода аксиомой считалось, что эту роль (наравне со звуками) играют изменения конфигурации тела особью-отправителем «коммуникативного сигнала». Полагали, что намереваясь послать «сообщение», птица принимает определенную «позу». При этом она изменяет соответствующим образом положения головы, крыльев или хвоста, либо все такие изменения наступают одновременно. Конфигурация тела может меняться синхронно с ними также за счет преобразований состояния мелкого оперения – оно становится либо прижатым к телу, и тогда птица выглядит стройной, либо распушенным, что придает ее телу более или менее шарообразную форму.

Но главная идея этих воззрений состояла в том, что та или иная поза воспринимается социальным партнером в качестве «угрожающей», «агрессивной», «брачной» и т. д. Именно в том, что это действительно так, меня заставили серьезно усомниться те наблюдения, о которых я только что рассказал. Одновременно пришлось поставить перед собой несколько новых принципиальных вопросов. Действительно ли все те преобразования в облике птицы, о которых только что шла речь, представляют собой «коммуникативный сигнал», значимый в качестве источника информации для социальных партнеров? Можно ли судить об этом, наблюдая их ответное поведение на данную акцию? Является ли отсутствие такого ответа свидетельством того, что поза не есть значимый сигнал, или же это просто результат нежелания другого реагировать на «сообщение» в данный момент? И так далее, все в том же духе.

Чтобы ответить на все эти вопросы, следовало для начала составить перечень поз, наблюдаемых в социальных взаимодействиях у черношейных каменок. При этом позы надо было описать настолько четко, чтобы во время наблюдений их можно было легко отличать друг от друга. Иными словами, я решил отказаться на этом этапе от того, чтобы заведомо придавать им ту или иную функцию, например, угрозы или умиротворения, а вместо этого сконцентрироваться на анализе их конфигураций, то есть топологических[70] характеристик.

Как мы видели выше, поза есть не что иное, как комбинация нескольких переменных. Поэтому я решил начать с того, чтобы сконструировать в абстрактной схеме весь спектр мыслимых их сочетаний друг с другом. Исходные кирпичики-переменные, из которых складываются позы, я назвал «элементарными двигательными актами», сокращенно – ЭДА. Каждый ЭДА приводит к однократному изменению положения той или иной части тела, того или иного органа (поворот или наклон головы, взмах крыла, приподнимание хвоста над уровнем туловища). Это, по моей терминологии, «ЭДА позы». Их частным случаем являются «вегетативные ЭДА», меняющие контуры тела за счет приподнимания мелкого оперения головы, спины и брюшка или, напротив, опускания его, так что очертания контура сглаживаются. Наконец, «локомоторные ЭДА» складываются в серию тех или иных способов перемещения особи в пространстве, по твердому субстрату или в воздухе. К этим ЭДА относятся, например, однотипные движение ноги во время бега или прыжков. Я выделил 11 ЭДА позы и два локомоторных ЭДА, ответственных за два способа перемещений по субстрату, и четыре типа полета при разной амплитуде взмахов крыльев.

Принцип описания континуума моторных реакций II уровня интеграции («поз») у самцов черношейной каменки Oenanthe finschii в рамках комбинаторной модели (Панов 1978). Континуум упрощенно отображен в двумерном пространстве. Прерывистые стрелки – движение вперед бросками, тонкие стрелки – шагом, толстые стрелки – скользящим бегом. Вверху: каждая поза оценена как сумма состояний 13 признаков, характеризующих топологию данной конфигурации. Чем выше сумма, тем выше общий уровень неспецифической активации особи (arousal). Из: Панов, 2012: 203.

В сконструированной абстрактной схеме описания возможных конфигураций тела птицы ЭДА выступают в качестве признаков, каждому из которых можно придать несколько состояний, легко распознаваемых наблюдателем. Их число различно для разных ЭДА – от двух до шести, как это показано на рисунке. Предполагается, что все ЭДА могут свободно комбинироваться друг с другом, например ЭДА позы – с локомоторными ЭДА, а также с всевозможными акустическими сигналами, среди которых я выделил семь основных типов.

Если принять для простоты, что все ЭДА варьируют в среднем в пределах четырехбалльной шкалы (4 состояния), то общее число возможных комбинаций составит 4¹³, то есть около 68 000 000. Каждую такую комбинацию мы вправе рассматривать как «позу». Разумеется, некоторые комбинации «запрещены» (те, которые не наблюдаются никогда). Но даже если мы сознательно занизим число реальных комбинаций до 1 % от общего числа теоретически возможных, то и в этом случае нам придется иметь дело примерно с 700 000 разных поз, которые могли бы служить, в принципе, некими оптическими «сигналами».

Полезность проведенных расчетов в том, что при строгой формальной процедуре описания происходящего подтверждаются подозрения, которые напрашивались на протяжении всех предшествующих семи лет наблюдений за каменками и рядом других видов птиц. Суть их в том, что конфигурации поз меняются не скачкообразно, как того требовали аксиомы этологии, но плавно и постепенно. Придерживаясь научной терминологии, можно сказать, что здесь перед нами идеальный континуум. Но, как и во множестве подобных случаев, позволительно разбить его, совершенно условно, на отдельные звенья[71]. Я и поступил таким образом, обозначив для себя 30 комбинаций, которые, как следовало из предыдущих наблюдений, приходится наблюдать наиболее часто. Теперь, имея перед собой каталог акций, подлежащих регистрации во время наблюдений, я мог попытаться проверить, как и в какой степени та или иная из них выполняет некие сигнальные функции в ходе реальных взаимодействий между особями[72].

По другую сторону сухого русла, напротив нашей палатки, к 18 марта уже заняли участки три самца. Их территории распространялись от каменистого склона на ровное травянистое ложе долины. Сидя под навесом известкового обрыва, я мог постоянно видеть перед собой все происходящее на двух противоположных границах участка одного из них (№ 12) с обоими его соседями справа и слева (№№ 11 и 13). На примере взаимодействий, происходящих на границах, я решил проверить, какие именно компоненты сигнального репертуара сопровождают «враждебные» взаимодействия между самцами, и насколько регулярно птицы прибегают к тем или иным средствам коммуникации в этих ситуациях. В этом отношении очень важным было то обстоятельство, что социальный контекст таких противостояний оказался весьма стандартным, и что на этой почве можно было получить достаточно обширный массив данных. Каждое утро я устраивался поудобнее на своем наблюдательном посту и на протяжении трех часов, подобно комментатору спортивного соревнования, описывал вслух каждую деталь увиденного и фиксировал все на диктофон.

Самец № 13 к 18 марта успел привлечь на свой участок самку, которая уже через день приступила к постройке платформы для гнезда из плоских камешков. Самец № 11 приобрел партнершу, вероятно, 19 марта[73]. Что же касается самца № 12, то он оставался холостым вплоть до окончания моих наблюдений в этом месте, до 28 марта. Он делал все, чтобы найти себе пару, то и дело взмывая в воздух и оглашая при этом окрестности громкими песнями, которые могли бы привлечь внимание холостых еще самок. На четвертый день, 21 марта, мне посчастливилось увидеть, как он, в промежутках между систематическими рекламными полетами, «спаривался» с камешком размером с воробья.

За первые три дня я описал в деталях ход пятидесяти контактов этого самца с его соседями. Я назвал этот тип взаимодействий «патрулированием границ». Все они происходили по единой схеме. Один из соседей внезапно устремляется из центра своей территории к ее границе и усаживается там, распушив оперение и подергивая слегка отставленными крыльями. В ответ на эту провокацию хозяин соседнего участка, если готов к взаимодействию, также летит на границу. Затем оба движутся вдоль нее, обычно молча, параллельно друг другу – короткими прыжками (а не скользящим бегом, как при оспаривании права на обладание участком) или же перелетами низко над землей, мелко трепеща крыльями, наподобие летящей ночной бабочки. Изредка один из самцов делает попытку напасть на другого, но в драку такой агрессивный выпад выливается крайне редко. Совместное пребывание соседей на границе можно наблюдать один-два раза в час, и длится противостояние, как правило, не более одной-двух минут, после чего самцы разлетаются по своим участкам и возобновляют пение.

Среди прочего, довольно неожиданным оказался неодинаковый характер отношений на почве таких контактов между самцом № 12 и двумя его соседями. За 9.5 ч в первые три дня наблюдений этот самец конфликтовал с соседом слева 33 раза и 17 раз не отвечал на провокации с его стороны. Сосед справа (№ 13) за то же время приглашал самца № 12 к конфронтации 26 раз, но все эти попытки были оставлены без ответа. И только лишь пять раз хозяин срединной территории посещал границу с правым соседом, успешно вызывая его на дуэль. Иными словами, на границе самцов №№ 12 и 11 66 % противостояний были спровоцированы первым или же стали его ответом на приглашение к контакту со стороны соседа. На границе с правым соседом самец № 12 успешно инициировал взаимодействия лишь в 16.1 % случаев и проигнорировал 83.9 % провокаций со стороны самца № 13.

Для взаимоотношений, подобных тем, что сложились между самцами №№ 12 и 11, больше всего подходит выражение «милый враг». Приходилось задать себе вопрос, каков биологический смысл этих коротких их встреч? Казалось, что они едва ли способствуют укреплению неприкосновенности границ. Ведь несмотря на то, что такого рода контакты происходили много реже на рубеже территорий самцов №№ 12 и 13, ни один из них ни разу не нарушил однажды установившуюся границу между их владениями. Оставалось допустить, что речь здесь может идти не об обмене какой-то содержательной информацией, но о чем-то совершенно ином. Я предположил, что все дело в психологической потребности птиц сбрасывать время от времени накапливающееся возбуждение, причем эта потребность подчиняется некому внутреннему (эндогенному) ритму.

Справедливость этой идеи я проверил в дальнейшем, проанализировав количественно распределения этих событий во времени на примере 157 таких кратковременных взаимодействий на границах с участием примерно двух десятков самцов. Подсчеты, которые я провел, никак не противоречили выдвинутому предположению. Кроме того, детальный анализ магнитофонных записей в очередной раз показал, что ЭДА и позы, наблюдаемые в этих ситуациях, не позволяют отнести их к категории какого-то особого «агрессивного» поведения, поскольку все то же самое зачастую приходится видеть во время взаимодействий между половыми партнерами на разных этапах их знакомства друг с другом и последующей совместной жизни.

Пока я был поглощен изучением поведения моего модельного вида, Володя серьезно заинтересовался теми же вопросами, но сконцентрировал внимание на плясуньях, пары которых обитали в основном на равнине, за пределами нашего ущелья[74]. По утрам я шел на свой наблюдательный пост, а он направлялся к своим подопечным пернатым. По вечерам, за ужином, мы делились своими дневными впечатлениями и поражались тому, сколь много общего в поведении хотя и родственных, но столь разных видов, как черношейная каменка и плясунья.

Большую часть времени стояла сильная жара. Погода благоприятствовала работе, но создавала определенные трудности в быту. За продуктами приходилось ходить в поселок Таучик за 7 километров, так что мы не могли позволить себе делать это чаще, чем раз в неделю. А буханки хлеба, принесенные нами, дня за два высыхали настолько, что их приходилось пилить ножовкой, выданной нам противочумниками. Кроме того, мы с тревогой следили за уровнем содержимого нашей бочки с водой, который на жаре убывал с пугающей скоростью. Спасали только редкие, но, к счастью, сильные дожди, когда запас питьевой воды возвращался к почти первоначальному состоянию.

В нашей видавшей виды маленькой палатке места было достаточно лишь для того, чтобы уложить на пол два толстых ватных матраца, опять же предоставленных нам на время начальником противочумного отряда. Поношенный брезент не всегда выдерживал напор сильного ливня. На следующий день приходилось выносить все из палатки для просушки на солнце. Но здесь нас подстерегали очередные неприятности. Дело в том, что ущелье Таучик – это настоящая аэродинамическая труба: перепад давления между раскаленной почвой равнины, с одной стороны, и гораздо боле прохладной поверхностью вод Каспия, с другой, таков, что в ущелье господствуют сильнейшие ветра. Не говорю уже о том, что они то и дело уносили с места мелкие предметы, например, кастрюлю, стоящую на очаге. Но было удивительно видеть, как поток воздуха поднимал с земли выставленный для просушки толстый ватный матрас и даже относил его в сторону метра на полтора-два.

В конце марта возникла необходимость съездить на несколько дней в Москву. Володя должен был обязательно присутствовать на мероприятии, где решался вопрос о месте его работы по окончании МГУ. Но его паспорт был оставлен в столице на прописку, а без него существовала опасность не получить билет на самолет. Поэтому я решил ехать с ним, чтобы в Шевченко заручиться помощью в этом деле от руководства противочумной станции. Местность вокруг нашего лагеря была настолько безлюдной, что мы рискнули не брать ничего с собой. Просто свернули лагерь и все вещи, вплоть до биноклей и фотоаппаратов, спрятали их на склоне чинка под плитами известняка.

Единственным следом присутствия людей в округе были два имени – Сисенбай и Кожай, выведенные большими буквами на плоских поверхностях там и тут в разных местах ущелья. Для нас эти двое стали своего рода мифическими персонажами: «Сисенбай и Кожай – близнецы-братья, кто больше матери-истории ценен?..», – говорили мы. Об их жизни и значении для человечества мы на досуге сочиняли всевозможные сценарии. И вот, когда мы, спрятав наши пожитки, шли по ущелью в сторону стоянки противочумного отряда, откуда должны были направиться в Москву, навстречу нам проехал на лошади мужчина мрачного вида в шляпе и больших темных очках. «Вот, – сказал кто-то из нас, – Сисенбай (или Кожай) сейчас займется нашими вещами». Но все обошлось и, вернувшись после поездки в Москву на место работы, мы нашли наш тайник в полном порядке, никем не тронутым.

После этого короткого перерыва в работе нам обоим пришлось сконцентрироваться на новой и очень интересной теме. В начале главы 2 я уже задавался вопросом о том, действительно ли совместно обитающие близкие виды непременно вступают в конкуренцию из-за пространства и кормовых ресурсов, и если да, то каковы могут быть механизмы смягчения такой конкуренции. Теперь у нас появилась возможность получить хороший материал, который позволил бы судить об этой проблеме не отвлеченно, а располагая достоверными количественными данными.

Дело в том, что в первых числах апреля начался прилет другого вида каменок, плешанок, которым предстояло заселять местность, полностью освоенную черношейными каменками. Особи этого вида слегка превосходят плешанок по размерам и, как мы могли убедиться выше, строго придерживаются принципа территориальности. Забегая вперед, скажу, что в конечном итоге на участок, охваченный нашими наблюдениями, где к этому моменту гнездились 38 пар черношейной каменки, на протяжении апреля вселились 77 самцов плешанки, большинство которых позже приобрели половых партнеров и приступили к гнездованию.

Мы проследили с самого начала весь процесс экспансии плешанок в популяцию черношейных каменок и выяснили, каким образом пришельцам удается преодолеть более чем очевидное сопротивление старожилов и даже существенно превзойти их по численности. Вот как это выглядело.

Первоначально самцы плешанок концентрировались вдоль верхнего края чинков, где границы территорий черношейных каменок охраняются ими в наименьшей степени. Затем плешанки начали постепенно, изо дня в день, спускаться по склонам все ниже в долину, в основные кормовые угодья вида-первопроходца. Здесь плацдармом для закрепления наиболее активных самцов плешанки оказались слабо охраняемые краевые участки наиболее крупных территорий черношейной каменки, а также ничейные зоны между такими территориями.

Впрочем, плешанки и здесь подвергаются нападениям со стороны тех самцов черношейной каменки, близ границ которых они пытаются обосноваться. Всего мы зарегистрировали 142 случая агрессии черношейных каменок в отношении плешанок, причем в 94 % всех эпизодов нападавшими были самцы. Их самкам было не до того – они сейчас отдавали все время и силы насиживанию кладок. Интересно поведение самцов плешанок при нападении на них первоначального хозяина местности. Третируемая птица не отвечает агрессору тем же, а попросту отлетает на 3–10 метров и сидит здесь в ожидании следующего нападения, поскольку атаки обычно следуют друг за другом сериями. Для плешанок в этих ситуациях характерно поведение беспокойства, напоминающее реакцию на приближение человека к гнезду с кладкой или с птенцами.

Столь индифферентная реакция вселенцев на нападения и их способность широко перемещаться в поисках пищи – все это позволяет первым самцам плешанки закрепиться в однажды избранном месте. После многократных попыток самца черношейной каменки изгнать пришельца он все реже реагирует на его присутствие – так же, как ранее переставал конфликтовать с самцами своего вида, отторгнувшими у него часть периферийной зоны его участка. На этой стадий возможно вселение самца плешанки уже ближе к центру территории самца черношейной каменки. Вот таким образом идет процесс инвазии плешанок с периферийной зоны территории черношейной каменки до самого центра ее владений. Здесь перед нами очевидный эффект привыкания самцов черношейной каменки к присутствию непрошеных гостей непосредственно на их участках.

В предыдущих главах, когда речь шла о сосуществовании в одной местности близких видов со сходными экологическими потребностями, будь то зуйки, сорокопуты или каменки, я говорил о предположении, согласно которому конкуренция между ними из-за ресурсов (например, кормовых) может смягчаться главным образом механизмами межвидовой территориальности. Теперь выяснилось, что это не обязательно так. Ведь взаимоотношения между черношейной каменкой и плешанкой трудно было отнести к этой категории событий: плешанки селились и оставались жить прямо на территориях черношейных каменок. Из этого следовало, что жизненные ресурсы для существования популяций обоих видов находятся в избытке. А это обозначало, что в действительности сама почва для конкуренция из-за ресурсов (именуемая «эксплуатационной») в реальности отсутствует. Противостояние осуществляется в данном случае лишь на уровне поведения (конкуренция «интерференционная») и не приводит, в итоге, к пространственной сегрегации видов в их общем местообитании.

По ходу этой части наших исследований выяснилось нечто совершенно неожиданное. О том, что новых поселенцев можно с полным правом называть «плешанками», я знал из обширной научной литературы о каменках. Из этих источников следовало лишь то, что полуостров Мангышлак входит в ареал этого вида. Но до нас никто не анализировал вплотную, что именно представляет собой данная местная популяция. Мы же обнаружили, что, помимо птиц с типичной окраской плешанки, здесь присутствуют отдельные особи, очень похожие по внешнему виду на испанских каменок и, кроме того, весьма многочисленные индивиды, промежуточные по окраске между этими двумя видами (такие, например, как «белоспинная плешанка», о которой я упоминал в главе 2). Вскоре стало ясно, что мы имеем дело с популяцией гибридного происхождения.

Это, однако, не помешало мне попытаться узнать как можно больше о поведении плешанок, коль скоро типичные представители этого вида численно преобладали в нашей популяции. В частности, предстояло выяснить, как у них организован процесс спаривания и насколько он сходен или отличен от того, что уже было известно в отношении черношейной каменки.

Я знал к тому времени, что самцы черношейной каменки склонны приглашать самок к месту свиданий, таких же, как у черных каменок ближе концу дня, подчас в сгущающихся вечерних сумерках. Вскоре выяснилось, что такая склонность присуща и самцам плешанки, но даже в еще большей степени. Своеобразные брачные игры, как стало ясно, начинались у них не ранее 19 ч, и становились особенно интенсивными вплоть до глубоких сумерек. Понятно, что это порождало определенные трудности для наблюдений. Они усугублялись тем обстоятельством, что эти игры происходили не в долине, а на плоскогорье за верхним урезом чинка.

Итак, каждый вечер я карабкался по склону, изрезанному самым причудливым образом выступами известняка и входами в пещерки разной глубины, чтобы оказаться к нужному времени на месте наблюдений. Здесь я выбирал такую точку, с которой было наиболее удобно следить за той или иной парой птиц. Как только они подавали мне знак, что готовы к взаимодействию, я включал диктофон, висевший у меня на груди, и более не отрывал глаз от бинокля. Достаточно было сделать это хоть на мгновение, найти снова объект слежки почти что в темноте не представлялось возможным. Далее мне предстояло проделать обратный путь вниз по склону, движение по которому в ночное время было не только затруднительным, но даже довольно опасным.

Увиденное мной вовремя этих экскурсий выглядело достаточно любопытным. Взаимодействие между самцом и самкой начинается с того, что он, находясь в метре-другом от партнерши, вытягивается всем телом, почти прижимается к земле, и начинает очень быстро трепетать слегка разведенными крыльями. Временами он слегка пригибается грудью к субстрату, а затем взлетает, все так же часто вибрируя крыльями. В этом полете, напоминающем полет ночной бабочки, самец многократно пытается сблизиться с самкой, которая не подпускает его, но и не улетает далеко, удерживая первоначальную короткую дистанцию. После нескольких таких эпизодов она, взлетев, уже не садится, а движется низко над землей в замедленном темпе, а самец пристраивается у нее в хвосте, держась молча на расстоянии не более метра. Такой согласованный полет тандемом продолжается иногда до трех минут. Постепенно движение птиц становится все более быстрым и переходит, наконец, в стремительную погоню самца за самкой. В конце концов она садится, а он проделывает вокруг нее неистовый полет петлями, сопровождая его песней, отдельные ноты которой звучат наподобие стука пишущей машинки.

Более всего меня удивило то, что все это ни разу не закончилось спариванием, которое я ожидал увидеть, планируя свои вылазки на верхний край чинка. Здесь опять же, как и при патрулировании границ черношейными каменками, довольно изощренные действия птиц не приводят ни к какому конкретному результату. Так что вновь приходилось предположить, что в их основе лежит нечто вроде стремления птиц сбросить накопившееся за день эмоциональное напряжение.

Мы с Володей ежедневно пополняли список различных вариантов окраски самцов, промежуточной между теми, что свойственны плешанке и испанской каменке, В итоге мы пришли к выводу, что перед нами почти полный спектр мыслимых комбинаций такого рода. Не хватало только одного варианта, но мы не переставали надеяться, что рано или поздно увидим самца с черной спиной, как у плешанки, и с двухцветной бело-черной головой, как у самцов морфы aurita второго вида.

Каменка плешанка Oenanthe pleschanka

С началом мая жара стала испепеляющей, дожди прекратились полностью и наш запас воды стал убывать с угрожающей быстротой. К 8 мая на дне бочки оставалось несколько сантиметров жидкости, еще напоминавшей питьевую воду, но почти непригодной для использования. Мы свернули лагерь, спрятали все тяжелые вещи под плитами известняка (зная, что принимающая нас сторона обеспечит вывоз всего оставленного позже), и направились налегке в сторону поселка Куйбышев, где располагалась основная, стационарная база противочумной станции города Шевченко.

Помню, что настроение было не из лучших. Окончились два месяца счастливой жизни, насыщенной новыми впечатлениями и интересными волнующими научными находками. Да и солнце палило так, что дальний путь представлялся весьма утомительным. Все внезапно изменилось в тот момент, когда мы проходили мимо казахского поселка из примерно десятка почти вросших в землю саманных построек. Я увидел сидящего на проводах самца той самой окраски, которой нам так недоставало, чтобы полностью убедиться в справедливости гипотезы о гибридном происхождении местной популяции «плешанок». Мы оба словно ожили под воздействием мощного выброса адреналина.

Следующей нашей мыслью было, что птицу необходимо добыть и внести в реестр коллекционных экземпляров. Здесь мне приходится коснуться темы, которая для непосвященных может выглядеть своего рода теневой стороной зоологических исследований. Посетители зоологических музеев, вероятно, не подозревают, что помимо тех сравнительно немногочисленных чучел, которые выставлены в экспозиции, в запасниках, скрытых от посторонних, хранятся многие тысячи экземпляров, предназначенных для камеральных научных исследований. Это трофеи десятилетиями систематически доставляются сюда из экспедиций в качестве вещественных доказательств всего того нового (например, находок ранее неизвестных видов), что полевым зоологам удалось увидеть во время их нелегких странствий. Как без гербариев немыслимо существование ботаники, так и без этих коллекций не было бы научной зоологии. Вся она построена на фундаменте, именуемом систематикой, для которой музейные коллекции оказываются главным и незаменимым материалом аналитических исследований. Более подробно я коснусь этой темы в главе 6, которая будет целиком посвящена изучению явления межвидовой гибридизации.

В данный момент одна из проблем, возникших перед нами, состояла в том, что за птицей придется охотиться если не в самом населенном пункте, то в опасной близости от него. Хотя мы имели при себе разрешение на научный отстрел, оно не предусматривало подобной критической ситуации. Но делать было нечего – мы не могли упустить возможности добыть столь редкий экземпляр.

Дальше – больше. Птица оказалась на редкость осторожной. Она все время садилась на виду, на провода линии электропередач, идущей вдоль дороги метрах в 50 от домов поселка. Я понял, что подойти на выстрел удастся, если двигаться очень медленно, оставаясь все время за столбами, поддерживающими провода и отстоящими друг от друга на несколько десятков метров. Но как только я высовывался из-за столба с поднятым уже ружьем, птица срывалась с места и перелетала туда, откуда я только что пришел. Радоваться можно было лишь тому, что она не покидала границ своей территории, перемещаясь между крайними точками, разделенными дистанцией не менее 150 м. Это расстояние я прошел туда и обратно не менее шести раз, и неизменно без всякого результата.

В какой-то момент стало казаться, что вся затея неосуществима. Жара, которой мы на время пренебрегли, заставила почувствовать себя с новой силой. Я остановился в нерешительности и вдруг увидел объект своего вожделения метрах в двадцати от себя, совсем с другой стороны. Птица опустилась на остатки саманной стены приземистого строения, почти сравнявшегося с землей. Сюда же прилетела и самка. Самец взлетел на нее, и в этот момент я выстрелил. «Хорошо, посмотрим и на его подругу!» – мелькнула в голове мысль. Но дробь каким-то чудом облетела ее, и у подножия стенки я нашел только останки самца.

Нашему ликованию не было предела. Жизнь снова показалась чудесной. Позже выяснилось, что это действительно очень редкий вариант гибридов между плешанкой и испанской каменкой, фигурирующий в музейных коллекциях под названием «libyca». Даже среди специалистов по систематике каменок мало кто видел таких птиц. Сейчас этот экземпляр хранится в орнитологической коллекции Зоологического музея Московского университета.

База противочумной станции в поселке Куйбышево выгодно отличалась от прибежища истребителей песчанок, с пребывания в котором начинались наши приключения. Это был хороший деревянный дом, в котором нам предоставили отдельную светлую комнату. В ней было чуть прохладнее, чем на открытом воздухе. Там же пекло было столь невыносимым, что нас все время преследовала мечта о холодном пиве. Иногда даже мелькала шальная мысль, не съездить ли, чтобы насладиться им, в Шевченко. В одну из ночей мне приснился сон: иду по пустыне и вижу перед собой пивной ларек. Захожу и спрашиваю: «Пива, конечно, у вас нет?». «Почему нет, есть.» – слышу ответ.

В окрестностях базы мы поработали около недели. Занимались в основном подсчетом птиц, промежуточных по окраске между плешанкой и испанской каменкой. Их концентрация неожиданно оказалась в этом месте намного более высокой, чем в нашем ущелье. При этом мы встретили здесь самцов с такими комбинациями окрасочных признаков, каких я не видел ни до, ни после этого, хотя несколько моих экспедиций предпринимались в последующие годы как раз для изучения гибридизации между назваными видами. Об этом речь пойдет в главе 6.

Во время пребывания этих местах я оказался свидетелем еще одного, поистине удивительного, примера межвидовой гибридизации. В казахском поселке недалеко от базы противочумной станции у каждой семьи было по несколько верблюдов. В светлое время суток они паслись там и тут, постоянно попадаясь мне на глаза, когда я экскурсировал по окрестностям. Некоторые выглядели как типичные бактрианы (двугорбые), другие – как дромадеры, а многих трудно было отнести к одному или другому из этих двух видов. Я составил своего рода фотокаталог всех индивидов, которых удалось увидеть.

Этот случай гибридизации оказался результатом контакта двух разных традиций одомашнивания млекопитающих. Дромадера одомашнили в Северной Африке, бактриана – в Центральной Азии. Оттуда первый распространился на север до Туркменистана, где до сих пор служит незаменимым подспорьем существования местного сельского населения. Второй пришел с востока с монголоидными племенами. Два вида встретились на полуострове Мангышлак, вблизи границы, разделяющей Туркмению и Казахстан.

Верблюды обеспечивают своих хозяев пропитанием (мясо, молоко), а их шерсть идет на производство всевозможных текстильных изделий, в частности, войлока для изготовления юрт. Понятна, поэтому, детализация лексики в языке местных казахов, касающаяся верблюдов. По-разному именуются самцы и самки обоих видов («лек», «мал», соответственно, для одногорбого, «бура», «энге» – для двугорбого), а также кастрированные самцы («атан»). Кроме того, специальные названия существуют для особей разного возраста – одного, двух и трех лет («бута», «тайляк», «кунанша»). Увиденное здесь я позже описал в статье «Полуторагорбый верблюд», вошедшей в Детскую энциклопедию.

Вернувшись в Москву, мы с Володей изложили результаты той части наших исследований, которая касалась окраски самцов плешанки, в статье, опубликованной в Зоологическом журнале двумя годами позже. Вскоре после ее выхода в свет один из немецких коллег-орнитологов, Готфрид Маурсбергер, прислал мне оттиск большой статьи Юргена Хаффера, крупного специалиста по проблеме гибридизации у птиц. В ней было написано: «Перед тем, как отправить эту работу в печать, я ознакомился с результатами исследований двух русских орнитологов на полуострове Мангышлак в северо-восточном Прикаспии. Их выводы хорошо совпадают с теми, что были получены мной при изучении взаимоотношений плешанки и испанской каменки близ южного побережья Каспийского моря, в северном Иране».

Еще раз в Закавказье

Планируя работу на следующий год, я решил продолжить изучение моего модельного вида в каком-нибудь другом регионе, о котором было доподлинно известно, что черношейную каменку там можно найти в достаточном количестве. Мой выбор пал на Нахичеванскую АССР, где я уже побывал несколько лет назад, в 1970 г. (глава 2). На этот раз я собирался убить сразу трех зайцев. Во-первых, пополнить массив данных по черношейной каменке в такой степени, чтобы материал стал достаточным для статистической обработки. Во-вторых, использовать только что отработанную методику фиксации наблюдений на диктофон при изучении местной златогузой каменки, что позволило бы получить количественные данные, сопоставимые с уже имеющимися по модельному виду. И, в-третьих, сосредоточится на детальном описании поведения испанской каменки, дабы сравнить его на количественной основе с тем, что удалось узнать в предыдущей экспедиции о плешанке.

Как и в позапрошлом году, ехать со мной согласился Михаил Корзухин. Маршрут был надежно отработан: самолетом до Баку, поездом до поселка Аза, затем на попутной машине к месту старта пешего перехода длиной в пару километров туда, где я еще пять лет назад присмотрел удобную площадку для лагеря. Теперь он должен был располагаться так, чтобы гарантировать нас от утомительного потока гостей – местной молодежи, докучавшей членам экспедиции при первом посещении этих мест.

Во время перехода к месту работы произошел забавный эпизод. На полпути я решил уточнить правильность этого давнего выбора и еще раз осмотреть окрестности, обойдя их налегке. Мы сняли рюкзаки, достали из них бинокли и, не опасаясь, что кто-нибудь позарится на нашу поклажу в этой явно безлюдной местности, отправились в путь. В спешке рюкзаки оставили не завязанными. Вернувшись минут через сорок, увидели, что кто-то, всё же, поинтересовался их содержимым. Из моего был вытащен полиэтиленовый пакет с яркими картонными упаковками цветной фотопленки Orvocolor. Более того, одна из них оказалась вытащенной из пакета и продырявлена чем-то острым. Я сразу догадался, что это работа ворона. Что же, подумали мы, с такими соседями жить все же проще и безопаснее, чем с представителями нашего собственного вида Homo sapiens.

Шел последний день февраля. Сразу же выяснилось, что наша палатка поставлена очень удачно – в самом центре территории самца черношейной каменки. Он, вероятно, лишь совсем недавно занял этот участок и был пока еще холостым. Таким образом, я мог быть свидетелем всего распорядка его жизни – от рассвета, когда мы просто вынуждены были прерывать времяпрепровождение, условно именуемое «сном», и до заката – в момент приготовления ужина.

Я недаром употребляю слово «вынуждены». Дело в том, что близился день весеннего равноденствия, который на этих широтах приходиться на начало второй декады марта. Только тогда длительность светового дня становится равной времени полной темноты. Но до этого было еще далеко, так что ночь длилась более 12 часов. Как правило, к утру наступали заморозки, и, выбравшись из палатки, мы находили воду в кастрюле промерзшей до дна.

Ночь мы проводили в ватных спальных мешках, тяжеленных, когда их тащишь на себе закрепленными под клапаном рюкзака. Казалось бы, они такие толстые, что должны гарантировать защиту от холода в ночное время. Но эти надежды оказались тщетными. Возможно, из-за того, что под спальные мешки мы могли подложить только несколько слоев сухих стеблей чия – злака, отдаленно напоминающего тростник. Туристических ковриков из пенополиуретана тогда еще не было. К утру эта подстилка принимала температуру грунта, на котором стояла палатка. Поскольку по ночам регулярно случались ночные заморозки, ночной отдых в этих условиях никак нельзя было назвать комфортным.

Я придумал способ, позволявший хотя бы частично преодолеть возникшую проблему. Еду мы готовили на паяльной лампе, поскольку топлива для костра в нашей пустынной местности практически не было. После ужина я разогревал с помощью этого универсального устройства булыжник диаметром сантиметров двадцать. Когда он остывал настолько, что до него можно было дотронуться, заворачивал его в портянку и клал в ноги в спальный мешок. Уловка спасала от холода на несколько часов, но тепла такой грелки явно не хватало до утра. Так что последние час или два до рассвета приходилось поминутно ерзать, мечтая о наступлении утра.

Во всем этом был и еще один минус, мешавший успеху утренних наблюдений. Я привез с собой миниатюрную импортную кинокамеру, с трудом найденную в Москве в одном из комиссионных магазинов. Колоссальным ее достоинством было то, что источником питания в ней были обычные пальчиковые батарейки. Но те не выдерживали ночного холода и к утру, когда вокруг происходило самое интересное, попросту отказывались работать. Пришлось ночью держать камеру в спальном мешке, а под утро прятать ее на груди под одеждой и согревать своим дыханием. Увы, даже это помогало не всегда.

Что касается самих исследований, то здесь все складывалось на редкость удачно. Первые десять дней я смог целиком посвятить наблюдениям за черношейными каменками, самцы которых в это время возвращались с юга к месту гнездования и оспаривали друг у друга пока еще вакантные угодья. Только 9 марта появились первые златогузые каменки. Один самец занял территорию прямо у нашего лагеря, так что можно было проследить в деталях самые первые стадии освоения им своего участка, а позже, с появлением самок – поведение в момент формирования пары и начала постройки гнезда. Все это было для меня совершенно новым, поскольку в 1970 г. я оказался в этом месте слишком поздно. Ближе к отъезду очередь дошла и до испанских каменок, которые появились здесь только в первых числах апреля.

Мой спутник, научные интересы которого были весьма далеки от этологии птиц, а в данное время ограничивались в основном фотографированием экзотической природы Закавказья, вскоре решил, несмотря на все мои уговоры, покинуть меня, В одиночестве я продержался еще около месяца, до 16 апреля. Бытовую сторону моего существования осложняла необходимость раз в два-три дня пополнять горючее в паяльной лампе. Я проходил два километра до шоссе и голосовал, стоя на обочине, в попытках остановить какую-либо из проходящих машин. Как ни удивительно, сделать это часто удавалось чуть ли не с первого раза. Пока бензин поступал в баллон лампы через шланг, который я всегда в этих ситуациях имел при себе, водитель автомобиля расспрашивал меня, как же дошел я до жизни такой. Эти краткие моменты общения с людьми отчасти скрашивали мое полное одиночество.

Но ситуация не могла не сказаться на общем состоянии моей психики. О том, что оно несколько отклонялось от нормы, свидетельствует, в какой-то степени, приснившейся мне сон, который я, проснувшись, решил записать в своем полевом дневнике. Вот эта выдержка из него.

Когда я начал засыпать, пришли дикие козы. Во всяком случае, я услышал, или мне показалось, что услышал, нерешительный топот, а потом шелест коробки из-под сахара, в которой лежало сливочное масло. Неожиданно проснулось чувство собственничества: я представил себе, как масло, купленное с таким трудом в Джульфе, вываливается каким-то бесцеремонным животным в песке. Я крикнул «хоп», так что эхо прокатилось по всему ущелью, и все замолкло. Было, вероятно, около 10 вечера.

Утром я обнаружил козий помет около палатки: едва ли ночью прошли домашние козы. Я проснулся еще раз позже и подумал, что ночь только начинается. На часах было десять минут первого. Мне приснился неприятный сон. Я давно хотел купить машину, но только в этом году встал на очередь. Все отговаривали меня: не было гаража, а нервная система оставляла желать лучшего.

Мне снилось, что я уже купил машину, и ищу ключ зажигания. Я помнил, что этот ключ подходил также к буфету: был он привязан на проводе в синей изоляции. Очень хотелось прокатиться на машине. Я нашел один ключ на синем проводе в большой общей связке, но это был явно не тот ключ.

Я пошел искать маму. Она была в доме напротив, где жила мать ее первого мужа. Там я встретил свою первую жену. Она сказала, что здесь все ищут утешения. Действительно, здесь была моя тетка и несколько наших знакомых женщин.

Меня поразил вид моего лица. Нижняя его часть была красно-бурой – и это не удивительно, так как я только что вернулся из экспедиции. Но под большими очками в пестрой роговой оправе неестественно выделялся совершенно белый лоб.

Видимо, мне было не по себе, потому что когда Наташа (моя первая жена) попросила у меня сигарету, я вытащил из кармана рубашки пакетик с какими-то лекарствами. Думаю, что это был белый стрептоцид.

Ключа найти не удалось: его забрала девушка – наша хорошая знакомая, уехавшая гостить домой, в Ростов. У меня зародилось подозрение, что мне просто не хотят дать этот ключ, опасаясь за последствия моего увлечения автомобилизмом.

Я, все-таки, решил сходить во двор и посмотреть на машину. По дороге я встретил Сашу Богословского, и он был поражен, узнав, что я купил машину. «Что, такая серенькая?» – спросил он. «Сейчас увидишь», – ответил я.

Во дворе вокруг моей машины было много народу. Здесь были и Пес, и Барбос, и Мишка, и Кукуруза, и другие старшие ребята. Между ними сновала малолетняя шпана. Вся машина сверху донизу была обложена обрезками ажурного цинка, которые обычно вываливали на улицу из находившейся во дворе мастерской. Машина походила на броневик или нечто подобное. У меня зачесались руки. Я шагнул к одному из действующих лиц и увидел на его кисти между большим и указательным пальцем синюю татуировку с изображением якоря и какую-то короткую надпись.

«Составим список присутствующих из взрослых», – решительно сказал я. Несколько фамилий я знал, остальные довольно легко удалось узнать. Я записал фамилии на клочке бумаги. К тому времени толпа сильно поредела. К машине спешила девушка с ведром горячей воды: видимо, предполагалось разогреть мотор и покататься на броневике. «Пошла прочь, сука», – крикнул я, и девушка покорно повернулась и исчезла за ближайшей дверью.

Я начал разбрасывать цинковые обрезки, и взгляду представилось страшное зрелище. Вся краска облупилась или пошла пузырями разной величины.

Из под нее, на покореженных дверцах машины выступал красно-рыжий гнутый металл.

Сдерживая рыдания, я быстро вышел со двора и пошел к дому маминой свекрови. «Что, украли?» – спросила у меня тетка, красивая, веселая и завитая. «Мама, – закричал я, – зачем же… вместо того, чтобы дать мне учиться ездить, зачем загубили машину!».[75]

О сути выводов, предлагаемых в книге

Оглядываясь сегодня в прошлое, я прихожу к выводу, что именно в эту поездку наступил переломный момент в моих исследованиях поведения каменок, начатых 11 лет тому назад. Все, что мне удалось узнать за эти годы, позволило сформулировать собственную точку зрения на то, как именно функционирует система, традиционно именуемая «сигнальным поведением» не только у каменок, но и у птиц вообще. Должен здесь заметить, что во время экспедиций, о которых речь шла в этой и предыдущей главах, я не упускал из виду ничего, что хоть как-то касалось этой темы в поведении немалого числа других видов пернатых, помимо каменок.

В книге «Механизмы коммуникации у птиц», которая вышла в свет через три года после событий, о которых шла речь в предыдущем разделе этой главы, читатель найдет описание и сравнительный анализ территориального и брачного поведения не только семи видов каменок, но и сорокопутов (стольких же видов), а также хищных птиц – соколов-пустельг.

В чем же состояла новизна предложенного мной подхода. Во-первых, я разработал алгоритм строгого, формального описания. Видный отечественный философ Евгений Петрович Никитин писал в своей книге «Объяснение – функция науки», что адекватное описание объекта исследования – это уже половина объяснения того, как он, в принципе, может функционировать. «Описание, – утверждает он, – есть переходный этап между опытом и теоретическими процедурами, в частности, объяснением». Свой способ описания поведения птиц, наблюдаемого при их взаимодействиях друг с другом, я назвал комбинаторно-иерархическим. О сути его уже было сказано выше. Наиболее важное состоит в том, что поведенческие конструкции более высоких уровней интеграции можно представить в качестве формирующихся из единиц более низких уровней. Так, «позы» – это комбинации элементарных двигательных актов (ЭДА), из «поз» (плюс локомоции) складываются такие последовательности действий, как например, сумеречные брачные игры плешанок, о которых я рассказывал выше.

Сопоставление подобных «многоуровневых» описаний поведения нескольких родственных видов оказалось намного более продуктивным для выявле ния сходств и различий, нежели сравнение отдельных, вырванных из контекста «сигнальных поз», с чего я безуспешно пытался начать в работе по каменкам.

Другая сторона вопроса касается коммуникативных функций изученного мной поведения. Я смог уйти от априорных, чисто интуитивных суждений о неком «смысловом значении» тех или иных акций, заменив их результатами количественного анализа частоты их встречаемости во взаимодействиях той или иной эмоциональной окраски – якобы позитивной для коммуникантов («брачные позы») или негативной («угрожающие», «агрессивные»). Выяснилось, что эта альтернатива не работает, поскольку одни и те же акции (разного уровня интеграции) свойственны обоим типам взаимодействий.

Сказанное заставило меня подойти по-новому и к вопросу о целенаправленности (по другому – «намеренности») трансляции особями тех или иных «сигналов». Наиболее рациональное зерно в суждениях по этому вопросу я нашел в представлениях основателя этологии Конрада Лоренца. Я не имею возможности вдаваться здесь в детали этих воззрений[76], хочу лишь подчеркнуть, что суть их – в спонтанности актов поведения, именуемого «коммуникативным», и в их слепом автоматизме, лишенном рациональной целенаправленности. Именно об ее отсутствии в «сигнальном поведении» птиц говорили все те данные, которые легли в основу моей книги.

Младший коллега Лоренца, Нико Тинберген, позже предложил видеть процесс коммуникации у животных более похожим на языковое общение у людей. Он считал, что в процессе эволюции происходит так называемая «ритуализация» такого рода спонтанных акций, благодаря чему они, как он полагал, приобретают некое конкретное «значение». Например, угрозы, умиротворения и так далее[77]. Это весьма популярная в те годы идея «языка животных» полностью опровергалась моими многолетними наблюдениями.

Что касается сравнительного анализа поведения разных видов, которому в книге уделено значительное место, то он ни в какой мере не должен быть самоцелью. Степень сходства между видами может быть мерой их эволюционного родства. Признаки поведения много более консервативны, чем, скажем, морфология видов (например, окраска и размеры особей). Поэтому сравнительный анализ структуры поведения может служить важным ключом для реконструкции генеалогической преемственности в группах близкородственных видов в процессах видообразования и дивергенции. Этот ключ, подчас дает даже более надежные результаты, чем попытки прямого сопоставления структуры их геномов методами молекулярного сравнительного анализа[78].

Межвидовые различия в интересующих нас формах поведения невозможно, как правило, объяснить с рациональных позиций, например, как результат приспособления к внешним условиям. Причиной их своеобразия можно считать спонтанные перестройки в структуре нервной системы (в чем-то подобным мутациям генома). Это «законсервированные» свидетельства прошлых этапов эволюционной истории видов, в какой-то степени способные заменить нам не сохранившиеся, по понятным причинам, палеоэтологические данные.

Здесь мы на время распрощаемся с каменками, чтобы вновь вернуться к ним в главе 6, где речь пойдет о так называемой «проблеме вида» в мире животных и о явлениях межвидовой гибридизации у птиц.