Книга: Хозяйство и общество. Очерки понимающей социологии. Tом II Общности

§ 4. Национальность и культурный престиж

§ 4. Национальность и культурный престиж

Употребление слов «национальность» и «народ» в расхожем этническом смысле основано на некоем туманном представлении о том, что в основе переживаний, считающихся «общими», должно лежать единство происхождения, хотя на самом деле люди, которые относят себя к одной и той же национальности, нередко более чужды друг другу, чем те, кто причисляет себя к различным и даже враждебным национальностям. Национальные различия могут существовать вопреки единству происхождения, как, скажем, между сербами и хорватами, принадлежащими к разным конфессиям. Реальные основания веры в национальную общность и базирующееся на ней совместное действие могут быть самыми разными. Сегодня, в эпоху «языковых войн», нормальным основанием считается наличие общего языка. Если общность есть нечто большее, чем язык, то это нечто обнаруживается при рассмотрении цели ее социального действия, каковой может быть только политический союз. Сегодня национальное государство понятийно отождествляется с государством на основе языкового единства. В реальности же наряду с политическими союзами современного типа, т. е. образованными на национальной или языковой основе, существует множество таких, что охватывают несколько языковых общностей и, как правило (хотя и не всегда), предпочитают для политического общения какой?то один язык. Но для так называемого национального чувства (пока не будем определять это понятие) языковой общности недостаточно; помимо упомянутых выше сербов и хорватов, об этом свидетельствует пример ирландцев, швейцарцев, немецкоязычных эльзасцев, которые не ощущают себя (во всяком случае, в полной мере) принадлежащими к нации, определяющей себя через язык. В то же время различия языков не составляют неустранимого препятствия для чувства национальной общности: немецкоязычные эльзасцы ощущали себя в прошлом и ощущают ныне частью французской нации. Правда, не полностью, не совсем так, как ощущают себя французы, говорящие по-французски. Стало быть, существуют качественные «градации» веры в национальную общность. У эльзасских немцев ощущение общности с французами обусловлено, кроме известного сходства обычаев и «культуры чувств», на что указывал Виттих84, еще и политической памятью, о чем свидетельствует музей в Кольмаре с его экспонатами — триколорами, пожарными и военными шлемами, указами Луи-Филиппа85 и революционными реликвиями, столь же важными прежде всего для патетических чувств эльзасцев, сколь тривиальными для посторонних. Общие политические и одновременно в косвенном смысле социальные (ибо символизируют уничтожение феодализма) судьбы, имеющие высокую ценность в глазах масс, составили основание этой общности, и легенды о них заменяют героические саги примитивных народов. «La Grande Nation86» была освободительницей от феодальной кабалы, носительницей культуры, ее язык — настоящий язык культуры, тогда как немецкий — «диалект» повседневного общения. Говорение на «языке культуры» стало выражением особой внутренней позиции, которая состоит в отнесении себя к общности по признаку языка, но не в отождествлении с ней, ибо налицо лишь частичная общность культуры и частичная же общая политическая память. У поляков Верхней Силезии также до недавних пор в общем отсутствовало польское национальное чувство (по крайней мере, в значимом масштабе), которое позволяло бы им противопоставить себя прусскому политическому союзу на основе немецкого языка. Они были лояльными, хотя и пассивными «пруссаками», подобно тому как в составе национального политического объединения Германского рейха никогда не были заинтересованными «немцами», но и никогда не чувствовали (по крайней мере, в большинстве своем) сознательной или, во всяком случае, сильной потребности в отделении от немецкоязычных сограждан. У них, следовательно, полностью отсутствовало национальное чувство, которое могло бы развиться на почве языковой общности, а о культурной общности не могло идти речи ввиду отсутствия культуры. Среди балтийских немцев нет ни национального чувства в смысле позитивной идентификации с языковой общностью немцев как таковых, ни стремления к политическому объединению с Германским рейхом, каковое, наоборот, с пренебрежением отвергается. В то же время — отчасти и в очень значительной степени из?за глубоких сословных различий, отчасти из?за противоположности и обоюдного непонимания и отторжения обычаев и культуры — они резко отграничивают себя от славянского и, в том числе и особенно, от русского окружения, хотя отчасти и потому, что в большинстве своем испытывают чувство вассальной верности правящему дому и не меньше, чем «русские по национальности», заинтересованы в сохранении политической общности, которой сами служат как чиновники и которая будет обеспечивать их потомков. Стало быть, в этом случае тоже отсутствует все, что можно было бы назвать национальным чувством в современном смысле этого слова, ориентированном на язык или культуру. Как и среди поляков-пролетариев, здесь налицо лояльность в отношении политического союза в сочетании с чувством общности, ограниченным рамками локального языкового единства и модифицированным под сильным сословным влиянием. Правда, балтийские немцы далеко не однородны в сословном отношении, хотя различия не так остры, как среди белого населения американских южных штатов. Внутренние сословные и классовые противоречия отступают на задний план, если под угрозой находится языковая общность. И наконец, бывают случаи, когда слово «национальная» не совсем подходит для обозначения общности, как это видно на примере швейцарцев, бельгийцев, жителей Люксембурга и Лихтенштейна. Важна даже не малая величина политического союза (ведь голландцы для нас «нация»); сомнение в том, применимо ли это имя, непроизвольно рождается в силу осознанного отказа от власти, на который пошли эти нейтрализованные политические образования. Швейцарцы — не нация в собственном смысле слова, если иметь в виду языковую или культурную общность со своим литературным и художественным наследием. Однако, несмотря на произошедшее в последнее время ослабление связей, для них характерно сильное чувство общности, которое порождено не только лояльностью в отношении политической организации, но и своеобразием обычаев, субъективно (независимо от объективных обстоятельств) воспринимаемых как общие, и которое из?за сильных социальных структурных различий по сравнению с Германией и, вообще, с любым другим крупным и, следовательно, милитаризованным политическим образованием и из?за соответствующих различий во внутренней структуре господства может быть сохранено, как представляется, только в силу особого статуса страны. Лояльность канадских французов по отношению к англоязычной политической общности сегодня также обусловлена прежде всего глубокой антипатией в отношении экономических и социальных структур и нравов в соседних Соединенных Штатах, так что обладание канадским гражданством оказывается гарантией сохранения традиционного своеобразия. Количество примеров легко умножить, и следовало бы сделать это при помощи точного социологического исследования. Все эти примеры показывают, что чувство общности, обозначаемое определением «национальное», очень неоднородно и может питаться из самых разных источников. Некоторую роль могут играть различия в социальной и экономической структуре и внутренней структуре господства, влияющие на обычаи, но они же могут и не играть никакой роли, ибо в рамках Германского рейха, например, они велики, насколько это возможно. Источником чувства общности могут быть также политическая память, вероисповедание, общность языка и, наконец, внешний облик (габитус), обусловленный расовым типом. Этот последний признак может сказываться весьма своеобразно. Белые в Соединенных Штатах считают, что национальное чувство не может объединять их с черными, тогда как черные имеют это чувство или, по крайней мере, претендуют на право его иметь. И все же, например, распространенное среди швейцарцев чувство гордости своим своеобразием и готовность отстаивать его при любых обстоятельствах ни качественно, ни количественно не отличаются от национального чувства какой?либо считающейся великой и стремящейся к власти нации. Употребляя понятие «нация», мы всегда и неизбежно приходим к ее связи с политической властью, из чего явно следует, что слово «национальный» (если оно вообще относится к чему?то целостному) обозначает некий специфический пафос, который связывает группу составляющих общность — в силу общих языка, вероисповедания, обычаев или судьбы — индивидов с идеей уже существующей или только желаемой собственной организации власти, причем пафос этот тем более специфичен, чем сильнее акцент на власть. Патетическое чувство обладания политической властью или стремления к ней может быть гораздо сильнее в небольших общностях (например, в основанных на единстве языка общностях современных венгров, чехов, греков), чем в качественно таких же, но количественно более крупных общностях, например, у немцев полтора века назад, когда, в сущности, составляя уже языковую общность, они тем не менее не демонстрировали стремления к национальной власти.