Книга: Вселенная

Глава 48 Создание доброты

Глава 48

Создание доброты

Итак, собратья-люди, какую мораль мы должны построить?

Не существует универсального ответа на этот вопрос, который в равной степени касается каждого человека. Но, несмотря на это, каждый из нас должен делать всё от него зависящее, чтобы раскрывать и выражать свои моральные импульсы, формулируя на их основе систематическую позицию.

Возможно, наиболее известный подход к этике — это консеквенциалистская теория утилитаризма. В соответствии с этой теорией, в человеческом существовании есть некий количественно выразимый аспект под названием «полезность», и уменьшение полезности — зло, а доведение до максимума — всеобщее благо. Затем встаёт вопрос о том, какова дефиниция полезности. Простой ответ — «счастье» или «удовольствие», но он может показаться немного поверхностным и эгоцентричным. Другие варианты — «благополучие» и «удовлетворение предпочтений». В данном случае важно, что существует величина, которую в принципе можно выразить числом (общее содержание полезности в мире), а затем работать, чтобы это число максимально увеличилось.

Такой вариант утилитаризма связан с рядом широко известных проблем. Привлекательная идея «подсчитать полезность» на практике оказывается более скользкой. Что, в сущности, означает фраза: «этот человек обладает 0,64 благополучия по сравнению с другим человеком»? Как складывать значения полезности — так, будет ли один человек с показателем полезности 23 лучше или хуже, чем два человека с показателями полезности по 18 у каждого? Как отмечал Дерек Парфит, если вы считаете, что положительная полезность заключается в самом существовании относительно удовлетворённого человека, из этого следует, что наличие огромного числа частично удовлетворённых людей полезнее, чем наличие горстки совершенно счастливых людей.

Ещё один вызов утилитаризму сформулировал философ Роберт Нозик: допустим, существует «монстр полезности», гипотетическое существо с исключительно утончёнными ощущениями и колоссальным гедонистическим потенциалом. Стандартный утилитаризм, понимаемый буквально, может навести нас на мысль о том, что наиболее моральны поступки, удовлетворяющие таких монстров, независимо от того, какие страдания из-за этого могут испытывать все остальные, поскольку монстр только и умеет, что наслаждаться. В том же духе можно представить себе достижение такого технологического прогресса, что однажды можно будет положить людей в машины, где они будут полностью обездвижены, но машина так удовлетворит все их потребности, доставит им такое удовольствие и ощущение благополучия, что её полезность будет выше, чем мы в принципе могли бы вообразить. Следует ли работать над тем, чтобы рано или поздно подключить всех к таким машинам?

Наконец, утилитаристские расчёты обычно не позволяют различать полезность «для себя» и для тех, кого мы знаем и любим, для всего остального мира либо для жителей другой исторической эпохи. Большинству жителей развитых стран показалось бы, что утилитаризм требует от нас отдавать значительную часть наших богатств на поддержку остального мира, страдающего от болезней и бедности. Возможно, такая цель похвальна, но она нам напоминает, что утилитаризм может ставить перед своими последователями исключительно высокие требования.

Утилитаризм не всегда адекватно отражает наши моральные переживания. Существуют некоторые вещи, которые кажутся нам однозначно неправильными, даже если они и повышают общее благополучие всего мира. Например, мы бы не стали тайно убивать одиноких и несчастных людей. В то же время есть вещи, которые мы считаем достойными восхищения, пусть они и связаны с некоторым снижением благополучия. Утилитаристам известны такие примеры, и им удаётся слегка корректировать свои правила, чтобы снизить остроту подобных проблем. Правда, основная проблема сохраняется: стремление присвоить каждому действию универсальный показатель «полезности» и работать над повышением этого показателя очень сложно реализуется на практике.

Деонтологическим подходам также присущи свои проблемы. Психологи предполагают, что моральные рассуждения вообще и деонтологические в частности служат в основном для рационализации тех мнений, к которым мы приходим интуитивно, а не для того, чтобы приводить нас к новаторским моральным выводам. Талия Уитли и Джонатан Хайдт провели исследование, в ходе которого под гипнозом внушали испытуемым сильное чувство отвращения к совершенно невинным словам, например «часто» или «брать». Им рассказывали истории о людях, которые не делали ничего дурного с точки зрения любой разумной этики. Когда в этих историях попадались слова, неприятие к которым внушили под гипнозом, люди не только испытывали отвращение, но и полагали, что действия героев этих сюжетов были в чём-то аморальны. Испытуемые не могли сформулировать, в чём именно, но были убеждены, что герои сюжетов творят что-то дурное.

Конфликты между универсальными этическими рекомендациями и нашими собственными моральными ощущениями были бы вполне допустимы, если бы мы считали наши переживания просто грубыми приближениями более совершенных истин, заключённых в этих рекомендациях. Однако если мы считаем, что морально-философский проект заключается в систематизации и рационализации наших чувств, а не в замене этих чувств объективными истинами, то такие подходы становятся более проблематичными. Рассуждения о морали могут быть не столь шаблонными.

* * *

Деонтология, консеквенциализм, а если уж на то пошло, и этика добродетели, а также разнообразные другие подходы отражают нечто реальное, связанное с нашими моральными импульсами. Мы хотим действовать во благо, хотим сделать мир лучше, хотим быть хорошими людьми. Однако мы также хотим, чтобы наши действия имели смысл и были внутренне непротиворечивы. Достичь этого сложно, если одновременно принять все эти противоборствующие стремления. На практике любая моральная философия стремится выбрать один подход и применять его универсально. В результате мы зачастую приходим к выводам, которые плохо стыкуются с нашими исходными посылками.

Возможно, такой моральный кодекс, который наиболее приемлем для большинства людей, должен быть основан не на строгой интерпретации всего одного подхода, а на совмещении элементов разных подходов. Рассмотрим своеобразный «мягкий консеквенциализм», где ценность поступков зависит от их последствий, но также в некоторой степени и от самих действий. Либо допустим, что мы разрешаем себе выше ценить тех, кого мы знаем, кто нам небезразличен, и менее склонны помогать малознакомым людям. Такие случаи не следует трактовать как «ошибки», они могут быть элементами сложного и многогранного, но внутренне согласованного подхода к осознанию наших основных моральных склонностей.

В то же время, некто может быть глубоко моральным человеком, если в своих поступках будет опираться на небольшой набор абсолютных правил, будь то конкретная разновидность утилитаризма или приверженность категорическому императиву, поскольку человек чувствует, что именно такая система наиболее соответствует его внутренним убеждениям. И это нормально. Конструируемые нами моральные системы служат нашим собственным целям.

Бог повелел Аврааму совершить ужасный поступок. Это был суровый вызов авраамовскому гуманизму, но, учитывая мировоззрение Авраама, правильная линия поведения была очевидна: если ты уверен, что Бог повелевает тебе сделать что-либо, делай это. Поэтический натурализм не даёт нам утешения в виде объективной моральной определённости. Не существует «верного» решения проблемы вагонетки. Ваши действия зависят от того, кто вы есть.

* * *

В этом-то и загвоздка. Мы хотим, чтобы у наших дилемм были такие же объективные решения, как и у математических теорем, и такие же доказательства, как у экспериментальных научных открытий. Поскольку мы — исправные байесовцы, осведомлённые о собственной склонности считать истинными те утверждения, которые нам ближе, нужно особенно скептически относиться к попыткам отыскать объективную мораль в естественной среде. Но мы, будучи людьми, зачастую слишком легко принимаем ту или иную точку зрения.

Проблема в том, что, если мораль искусственна, любой будет строить её по собственному разумению, и то, что у него получится, не обязательно будет во благо. Это древняя проблема, которую обычно связывают с иноверцами или атеистами. Раннехристианский мыслитель Тертуллиан родом из Южной Африки, признанный Отцом Церкви, объяснял, что атомист вроде Эпикура не может быть хорошим человеком. Дело в том, что для Эпикура посмертной жизни не существует и, следовательно, страдания эфемерны, тогда как христиане верят в ад и для них страдания вечны. Зачем кому-то стремиться к добродетели, если вам не светит ни вечное блаженство, ни вечное наказание?

Подумайте о любой пытке: какова бы ни была она, она ведь кончится со смертью. Эпикур не придаёт никакого значения страданию и боли: на слабую не обращаешь внимания, сильная длится недолго. Не сомневаясь в этом, мы живём пред очами всевидящего Бога, предвидим вечное наказание и отвращаем его непорочной жизнью.

В наше время подобная тревога связана с тем, что, если признать искусственность морали, люди начнут предаваться своим самым низменным инстинктам и у нас не будет опоры, на основе которой можно было бы осудить объективное зло, например Холокост. В конце концов, кому-то эта идея показалась хорошей, а без объективных ориентиров как можно утверждать, что она дурна?

Конструктивист ответит, что, хотя моральные правила и изобретены людьми, от этого они не становятся менее реальными. Правила баскетбола тоже изобретены людьми, но после того как их придумали, эти правила действительно существуют. Люди всегда спорят о том, каковы должны быть «правильные» правила. Когда Джеймс Нейсмит изобрёл баскетбол, мяч кидали в корзину из-под персиков, и его приходилось доставать оттуда после каждого удачного броска. Лишь со временем стало понятно, что игра станет интереснее, если заменить корзину обручем. Игра стала «лучше» в том смысле, что в неё стало удобнее играть. Правила баскетбола не относятся к объективным открытиям, то есть они не существовали во Вселенной, дожидаясь того часа, когда человек их обнаружит; но при этом они и не произвольны. Мораль точно такая же: мы изобретаем правила, но при этом руководствуемся разумными целями.

Проблемы начинаются, если представить себе людей, чьи цели — чьи базовые моральные ощущения и обязательства — вступают в радикальный конфликт с нашими. Что мы будем делать с теми, кто просто хочет играть в хоккей, а не в баскетбол? В спорте можно просто подыскать себе других товарищей по игре, но, когда речь заходит о морали, все мы должны сосуществовать здесь, на Земле.

Можно надеяться (в духе Канта), что простые внутренне непротиворечивые логические требования позволят каждому человеку сформулировать одни и те же моральные правила, даже если люди и будут исходить из слегка разных ощущений. Однако эта надежда в самом деле кажется шаткой. Шэрон Стрит представляет себе «внутренне последовательного Калигулу», который наслаждается страданиями других. Такой монстр не должен быть алогичным или непоследовательным; просто мы не можем согласиться с его моральными принципами. Мы не собираемся его переубеждать. Если он действует в соответствии со своими импульсами, тем самым причиняя вред окружающим, мы должны отреагировать именно так, как поступили бы в реальном мире: помешать ему делать это. Когда преступники отказываются сдаваться, мы сажаем их в тюрьму.

На практике проблемы, связанные с конструктивизмом, несколько утрируются. Большинство людей, как правило, желают считать себя добродетельными, а не злыми. Неясно, какова будет практическая польза, если мы сможем сформулировать мораль как объективную совокупность фактов. Предположительно мы можем представить себе индивида или группу людей, которые относительно разумны, но не соглашаются с нами по вопросам морали; с такими людьми мы можем посидеть за чашечкой кофе и убедить их, что они ведут себя неправильно. На практике конструктивисту рекомендуется действовать в сущности точно также: посидеть с человеком и побеседовать, апеллируя к общим моральным убеждениям и пытаясь выработать решение, которое обоим покажется разумным. Моральный прогресс возможен, поскольку большинство людей одинаково понимают многие проблемы морали; в противном случае любые разговоры с ними не принесли бы особой пользы.

Если же нас беспокоит проблема того, что мы не можем оправдать собственное вмешательство ради предотвращения аморальных действий, то для конструктивистов такой проблемы просто не существует. Если, рационально обдумав проблему, мы решаем, что нечто глубоко порочно, то ничто не мешает нам активно бороться с таким злом независимо от того, отталкиваемся ли мы от внешних критериев или от наших внутренних убеждений. Опять же, в мире всё примерно так и устроено.

Определяясь с тем, что значит «быть хорошим», мы не решаем математическую задачу и не открываем новую окаменелость. Ситуация напоминает поход на обед с друзьями. Мы обдумываем, что хотим заказать для себя, интересуемся желаниями товарищей и обсуждаем, как нам вместе это организовать. В компании могут быть как вегетарианцы, так и те, кто ест всё подряд, но если подойти к делу добросовестно, то явно можно удовлетворить всех.

* * *

Однажды я был приглашён в редакционный совет большой междисциплинарной конференции, куда приехали специалисты из разных сфер — бизнеса, науки, политики и искусств. Нашему совету предстояло обсуждать мораль в современном мире. Меня пригласили не потому, что я обладал особенным опытом в вопросах морали, а потому, что большинство участников этой конференции были людьми религиозными, а я — нет; мне поручили быть номинальным атеистом. Когда пришла моя очередь выступать, мне задали единственный вопрос: «Как вы считаете, каков был бы наилучший аргумент против вашего атеизма?». Напротив, моим коллегам представилась возможность сказать что-либо конструктивное и позитивное о своих моральных воззрениях. Во многих кругах втайне подозревают, что натуралисты — занятные существа, но их не стоит воспринимать всерьёз, когда речь заходит о ценностях.

Сегодня, в начале XXI века, большинство учёных и философов — натуралисты. Тем не менее в публичной сфере, по крайней мере в США, в вопросах морали и смысла ведущие позиции занимают религия и духовность. Наши ценности пока не поспевают за нашей наилучшей онтологией.

Лучше бы им поспевать, хотя бы понемногу. Когда заходит речь о том, как жить, мы подобны той первой рыбе, выбравшейся на сушу: перед нами открывается целый мир новых опасностей и возможностей, к которым мы ещё как следует не приспособлены. Технологии наделили нас титанической силой, позволяющей менять мир к лучшему или к худшему, и, по любой разумной оценке, мы только вступаем в эпоху соответствующих перемен. Нам предстоит сталкиваться с такими моральными вопросами, о которых наши предки, вероятно, не могли и помыслить, — от взаимодействий человека и машины до исследования новых планет. Инженеры, конструирующие самоуправляемые автомобили, уже осознают, что им придётся программно реализовывать некоторые варианты проблемы вагонетки.

Поэтический натурализм не подсказывает нам, как себя вести, но предостерегает от ложного самоуспокоения: ошибочно считать, что наша мораль объективно самая лучшая. Наша жизнь меняется непредсказуемым образом; нам необходимо трезво судить о мире и в точности представлять себе, как он устроен. Чтобы устоять, нам не нужна незыблемая основа; нужно научиться ладить со Вселенной, которой нет до нас дела, и гордиться самим фактом, что нам не всё равно.