Книга: Этология стадных животных

Современная «баранта»

Современная «баранта»

В заснеженной степи легко потеряться. Невысокие, сглаженные холмы, едва заметные на фоне белесого неба кажутся одинаковыми. По их склонам и в долинах пасутся наши лошади — табун широко разошелся по степи. Я переезжаю от одной группы лошадей к другой, все время, чтобы не потеряться, оглядываюсь на маленький мазар, стоящий наверху холма. От него до балка нашей бригады с полкилометра. Возвращаясь из табуна домой, я беру направление на черную точку мазара и только у подножия холма сворачиваю влево, к балку

Я задался целью выяснить состав всех косяков, входящих в табун. Основу каждого косяка составляют рослый жеребец и две-три взрослые кобылы. Эти животные сохраняют привязанность друг к другу по многу лет.

Взаимоотношения животных — это особый, еще мало известный нам мир. Его интересно изучать, и я верю, что работа будет полезной: удастся лучше управлять табуном, помочь лошадям выжить в суровой зимней степи.

Судить о взаимоотношениях лошадей я мог только по их поступкам. Одни лошади кормились совсем рядом, есте раскапывали лунку в снегу. Другие были сердиты, отталкивали непрошеного соседа, прогоняли, зло вскинув голову, прижав уши, взвизгнув. Взрослые жеребцы атаковали соседей реже, их и так обходили стороной. А кобылы дрались чаще, прогоняли чужаков, Не жалели даже чужих жеребят.

Случалось и так, что одна из только что повздоривших лошадей вытягивала к обидчику морду. Уши, направленные вперед и чуть в стороны, как бы говорили: «давай подружимся». Такой призыв редко оставался без ответа, но после взаимного обнюхивания под холкой более сильный все же прогонял слабого. Начинал поддавать задом, дергал задней ногой, хоть и не лягал, по предупреждал, что может ударить.

Самые шумные и веселые стычки устраивали трехлетние жеребчики. Неопытному наблюдателю, вероятно, именно они показались бы самыми злыми драчунами. На самом деле жеребчики лишь играли: то бегали рядом — бок о бок, щека к щеке, то, сплетясь шеями, старались прижать голову противника к земле, то кусали друг друга за ноги.

Пробираясь по перекопанному пастбищу с фотоаппаратом на тяжелой треноге, я старался уловить подходящий момент для съемки. Все время что-то мешало, хорошие кадры давались мне с трудом. Только по тому, как насторожились вдруг лошади — бросили пастьбу, подняли головы, — я заметил чужого человека, верхом на красивом сером коне. Меня не удивило, что он поздоровался по-русски — ни одеждой, ни занятиями я не напоминал табунщика.

— Здравствуй. Ты кто — фотограф?

— Здравствуй. Я работаю здесь.

— Что делаешь?

— Я изучаю лошадей.

— А, практикант. Я слышал о тебе. Токай дома?

— Уехал в поселок.

Незнакомый мне человек был одет в серый лыжный костюм, на голове лисий малахай, за седлом приторочена волчья шуба, видно, он был издалека. Незнакомец не назвал себя, а я не спрашивал. У него было очень темное лицо — широкое, тяжелое, с яркими коричневыми глазами. Конь приезжего был настоящий джабе: с большой головой, приземистый и длинный, на коротковатых костистых ногах, с мохнатыми щетками, с густой гривой и длинным хвостом. Несмотря на ширину и округлость тела, конь был «сух», ни грамма жира, только мощные тягучие мышцы проглядывали у него под серой, пушистой шкуркой. Такие степные кони в дальних пробегах бегут быстрее любых «арабов» и «англичан».

— Хороший у тебя конь.

— Лучше его нет.

Не прощаясь, незнакомец уехал, а я продолжал работать.

Часа в три после полудня, когда я приехал к балку обедать, усилилась поземка. Солнце, в эту пору как раз светившее со стороны древнего мазара, едва пробиваюсь сквозь снежную пелену.

Немного отпустив подпруги и вынув удила, я подвязал своему серому на морду брезентовое ведро с овсом. Я почти не ездил на нем сегодня, он совсем не вспотел. Я хотел его подкормить на случай, если бы ночь выдалась тяжелой. Амаргази и Тулибек уже поели. Но котел с вареным мясом стоял на всегда топившейся железной печке и не остыл. Пока я пил жирную юшку и ел конину, прибавляя к каждому куску мяса кусочек жира, Амаргази выгреб из печки шлак и наложил новую порцию угля. Печка открывалась к двери, а мы сидели на нарах в глубине балка, так что Амаргази не боялся напылить. Потом он занялся мытьем посуды. Он не любил сидеть без дела. Тулибек, чтобы как-то убить время, подсел ко мне и тоже взялся за мясо. Мы оба не могли съесть много конского жира. Токай часто смеялся над нами и говорил, что надо есть больше жира, тогда не замерзнешь.

Тулибек не был настоящим табунщиком. Его прислали в бригаду, потому что табунщиков не хватало, а шофера имелись в избытке. Он был добрым и веселым человеком, немного трусоватым и слабым для такой работы, но хотя бы не пытавшимся скрыть это.

Обычно на ночное дежурство табунщики отправлялись, когда начинало смеркаться. Объехав табун вокруг, собрав лошадей покучнее, они устраивались на отдых: Амаргази и Тулибек на снегу, завернувшись в бараньи тулупы, а Токай умел спать в седле. В этот день Амаргази и Тулибек выехали пораньше, чтобы засветло собрать табун.

Наскоро перезарядив пленку в кассетах, я поднялся к мазару. Погода портилась. Внизу по степи катила снежные волны поземка, а на холме еще было тихо. Мне хотелось снять, как начинается в степи буран: в просветах между снежными клубами еще проглядывал балок, озеро с темным кольцом камышей, пасущиеся по холмам лошади.

Через два часа Тулибек вернулся к вагончику. Уже темнело. Он был встревожен и сильно замерз.

— Табуна нет. Буран, ничего не видно, куда лошади пошли. Холодно очень, как ночь будем дежурить, не знаю.

Я понимал, что он хочет, чтобы я помог, но не говорит об этом прямо. Мне было немного страшно уезжать в буран из дома. Все же я надел свою меховую одежду, поправил на Сером седло, подпруги и уехал к табуну. Тулибек вдогонку крикнул, чтобы я не давал лошадям двигаться на ветер, пока он оденется потеплее и тоже приедет. Мне показалось, что он слишком долго возится с одеждой, но я ответил ему, что сделаю, как он говорит.

Серый сам принес меня туда, где днем пасся табун. Несомненно, это было то самое место. Мой конь шагал по перекопанному снегу. Но сколько я ни оглядывался вокруг, лошадей не было. Снег залеплял очки, пришлось их снять. Я снова дал волю Серому. Кони легче человека находят табун. Серый часто спотыкался, пока мы двигались по перекопанному пастбищу, потом выбрался на торную тропу. Я спешился и ощупал тропу руками. Здесь прошло много лошадей.

Мы двинулись за ними. Серый шел размашистой рысью. Я старался не забыть свой путь от балка. Неожиданно Серый покатился вниз. Здесь был небольшой обрыв в овраг, наверное, и другие лошади здесь падали с ходу вниз. Снег под обрывом был очень рыхлый. Серый спокойно ждал, пока я подойду. Я никогда не бил его по морде, и он не боялся подпускать спереди. На рыхлом снегу было трудно подняться в седло, мешала пухлая одежда. Кое-как я вполз на шею коню, а уже потом перебрался на седло. Еще минут двадцать Серый нес меня вслед за табуном и бураном. Потом впереди зачернели лошади.

Я пробился в голову табуна. Его вела старая гнедая кобыла. Я знал ее и раньше. Она была из косяка самого крупного в нашем табуне жеребца — гнедого, с огромным шрамом на боку. Он редко дрался с другими жеребцами, ему уступали дорогу без боя. «Плохо, если кусает. Сильно других лошадей калечит», — сказал мне как-то про этого жеребца Токай.

Я остановил кобылу, и скоро весь табун сгрудился передо мной. Лошади, подгоняемые ветром сзади, обходили табун сторонами, стремясь оказаться в затишье за ним. Огромная масса животных словно сползала на меня, заставляя понемногу отступать. Так я держал табун, наверное, с час, когда прискакал Тулибек. Он успел сделать круг, подобрал несколько отбившихся косяков пригнал их впереди себя.

Неподалеку от нашего балка вокруг большого озера рос камыш. Нужно было перегнать туда табун, чтобы он оставался в зарослях. Здесь на открытом месте удержать лошадей нам было бы нелегко. Лошади не хотели идти навстречу ветру, тут же поворачивали вспять, Прятались внутрь табуна. «Подъехал Амаргази, и мы погнали табун уже втроем. Временами удавалось продвинуть клубок фыркающих лошадей вперед, но потом они прорывались мимо нас назад — сначала одна, потом другая часть, и, наконец, перед нами оставалось так мало лошадей, что становилось бессмысленно их подгонять. Вновь мы заезжали навстречу табуну, кричали, били лошадей нагайками, теснили конями.

Казалось, что мы действуем неразумно. Когда Тулибек и Амаргази выбились из сил, я попробовал использовать свой опыт. Гнал вперед небольшую часть лошадей, а уже сзади меня товарищи подгоняли остальных, важно было, чтобы среди невольных вожаков оказались взрослые лошади. Их можно было бы заставить идти вперед.

Долго это не удавалось. Потом в числе передовых оказался гнедой жеребец со шрамом. Он-то и повел табун навстречу ветру. Впрочем, недолго. С ним рядом не оказалось его кобылы, и он вернулся к ней, прорвавшись мимо меня. Пришлось гнать вперед весь косяк этого жеребца. Теперь жеребец и его кобыла вели напеременку. За ними тянулся их косяк, потом, размахивая плетей, я, а там и остальные лошади. Вскоре Амаргази сменил меня. Теперь мы с Тулибеком подгоняли сзади. Это была долгая и трудная работа, хотя позади табуна ветер не так сильно бил в лицо.

В камышах лошади быстро успокоились. Временами под их тяжестью с треском оседал лед. Тогда табун вздрагивал, шарахался в сторону, но вскоре вновь затихал. Лошади стояли, поджав хвосты, задом к ветру, некоторые жевали сухие, шелестящие на ветру листья камыша. Не было смысла торчать на ветру всем троим. Я вызвался подежурить еще часа три, чтобы уж потом отоспаться вволю. Амаргази и Тулибек уехали очень грустные — по их словам, недоставало очень многих лошадей.

Я не мог слезть с коня — поверх снега выступила вода. Ждать в седле тоже было не сладко. Снег таял на одежде, вода струйками стекала мне на брюки. По-душка из поролона, которую я по совету Токая клал на седло, намокла. Ощущения были такие, словно я сидел в луже.

В три часа ночи меня сменил Тулибек. Он полушутя, полусерьезно клял долю табунщика, вспоминал шоферское прошлое, Токаеву молодую жену, заставившую бригадира в такой буран уехать домой, в общем, все, что только можно было помянуть недобрым словом. Между тем напор ветра уже стихал, а может быть, мы привыкли к нему. У балка я расседлал Серого, накрыл попоной, потом еще часа два лежал на нарах, не раздеваясь, дожидаясь, пока можно будет его кормить. Уже под утро, подвязав коню на морду брезентовое ведро с овсом, я смог завалиться спать по-настоящему.

Как часто бывает после бурана, следующий день выдался удивительно ясный, солнечный. Снег замел мусор, следы, степь словно обновилась.

Мы все спозаранку поднялись, варили еду, откапывали из-под снега уголь, овес, одежду, посуду — все, что хранили снаружи. На душе у нас было невесело — пропало много лошадей. Ждали Токая.

Он приехал часа в три дня. За едой разговорчивый Тулибек в деталях пересказывал Токаю события. Амаргази молчал, видно, чувствовал свою особую вину. Тем временем приехал Жылкыбай, выехавший из поселка позже. Мы сидели на нарах в жарко натопленном балке вокруг таза с мясом. Тулибек без умолку что-то говорил, остальные молча ели. Лишь Токай время от времени подкладывал мне кусочки жира и повторял свои излюбленные шутки.

— Почему жир не ешь? Никогда не замерзнешь, если будешь есть.

О том, как ушел табун, Токай больше, чем рассказал Тулибек, не расспрашивал. Но было видно, как он посерьезнел. А приехал веселый, слегка пьяный, что легко было заметить по ярко-красному носу, в свежей рубашке и новом костюме. Токай всегда ходил в костюме, но галстука не носил — застегивал рубашку на пуговицу, брюки заправлял в сапоги.

Табунщикам, собиравшимся на поиски, нужны были свежие кони. Амаргази с Тулибеком уехали за табуном. Когда его пригнали, Токай остановил на скаку, поймал руками за гриву своего серовато-белого коня. Токай почему-то любил белых коней. Смеясь, мы нередко встречали его словами: «Вот едет Токай на белом коне».

Жылкыбаю довольно долго не удавалось поймать хорком того коня, которого он хотел. Наезженный с лета конь дичился, убегал, а пешком по снегу за ним трудно было поспеть. Потеряв терпение, Жылкыбай набросил аркан на подвернувшегося гнедого коня — лучшего скакуна на нашем конном заводе. Как всякий конь, с которым много работали люди, он был очень смирен. Натянув ему на голову уздечку, не седлая, Жылкыбай с места послал коня в галоп. Куда было зажиревшему укрючному коню тягаться с призовым скакуном. Мне нравилось, как стремительно пригибался Жылкыбай к шее коня, посылая его вперед. Из табунщиков только Токай ездил по-казахски: сидя на высоких подушках, откинувшись назад, почти не обхватывая бока коня ногами, с укороченными стременами, которые приподнимал ногами вперед. Жылкыбай, как и Токай, был потомственным табунщиком, но на двадцать лет моложе.

Они приторочили за седлами овчинные тулупы, но еды не взяли. Только Жылкыбай сунул за пазуху фляжку с водой. Токай выдерживал, когда дежурил в табуне, по трое суток без еды и воды. Жылкыбай же без воды столько продержаться не мог. Стыдно было бы вспомнить, как в буран мы с Тулибеком сменяли друг друга на дежурстве каждые четыре часа.

— Где будешь искать лошадей? — спросил я Токая.

— На Сабе найдем, километров тридцать отсюда.

— Почему так уверен?

— Туда был ветер. Ближе нигде не остановятся. Там обрывы есть над рекой, от ветра хорошо прятаться. Туда пойдут.

К вечеру следующего дня Токай и Жылкыбай пригнали отколовшуюся часть табуна к балку. Потом мы провели просчет лошадей. Токай с Амаргази и Жылкыбай уселись на краю овражка, а мы с Тулибеком стали осторожно, небольшими группами перегонять табун с одного борта оврага на другой. Лошадей не хватило.

Наутро табунщики долго ходили по табуну, пытались определить, кто же из приметных лошадей пропал. Не нашлось только одной старой кобылы. Всего же недоставало голов двадцать.

Следующие два дня мы объезжали окрестные холмы, подолгу осматривали степь в бинокли, но нашли только старую кобылу с жеребенком. Ее встретили Жылкыбай с Тулибеком километров за двадцать от табуна, там, куда кони, по нашим расчетам, не могли уйти: они не пошли бы навстречу ветру. Кобыла, видимо, сама возвращалась в табун. По словам Токая, «лошадь, как инженер, все вокруг лучше нас знает». Находка вызвала оживленные толки в балке. Решено было на следующее утро начать дальний поиск. Я напросился ехать с Токаем. Ему это тоже было удобно. Случись нам перегонять лошадей, я бы мог помочь.

Скакать по мягкой, прикрытой снегом степи было приятно. Мой серый жеребчик с белой проточиной на морде охотно шел куцым галопцем. В валенках и толстых меховых брюках я не слишком хорошо чувствовал коня, и спокойный короткий галоп меня больше всего устраивал. Ехали с разговорами, не торопясь, подолгу пили чай на всех встреченных зимовках. Всюду Токай расспрашивал о лошадях, но ничего обнадеживающего люди сказать не могли.

Два раза переночевав, мы добрались до колхоза «Рассвет». Проехали по его новенькому поселку с двухэтажной каменной школой, побывали в конторе и, расспросив, где стоит колхозный табун, направились туда. Не в пример нашей бригаде, табунщики здесь жили в большом доме с обширными сенями, где высокой горкой были сложены мешки с овсом. Нас встретила жена старшего табунщика: высокая, стройная, черноволосая по-городскому одетая. Нас усадили в ковровой комнате. Хозяйка наладила самовар. Ей помогали две дочери видимо, погодки (старшей лет пятнадцать), как и мать в юбках и кофточках, с тугими длинными косичками. Неслышно ступая по ковру ножками, обутыми в толстые белые носки, они уставили низенький чайный столик печеньем, конфетами, сахаром, вареньем, маслом, урюком. Хоть и мы в своем балке жили «как люди», но здесь, можно сказать, было богато. Табунщиков не было дома, и мы до вечера лежали на ковре, листали журналы, слушали приемник. Когда надоедало, шли проверить своих коней: то надевали попоны, которые дала нам хозяйка, то подсыпали овса. Дом стоял на видном месте, на высоком берегу сая. То тут, то там вдали виднелись камышовые окружия озер. По саю темнели ивняки.

— Нехорошее у них место, — качнул головой Токай. — Наверное, волки ходят.

— Они и у нас не редкость.

— У нас им не так хорошо. Смотри сколько кустов.

К вечеру приехали трое табунщиков. Хозяина я узнал. Он был все в том же сером лыжном костюме, в котором приезжал не так давно к нам в табун. Он оказался веселым и разговорчивым человеком. Успевал мне рассказывать про поведение лошадей, а Токаю, когда выходили женщины, — игривые истории. Наш старший любил острое слово. Хозяйка успела наготовить котлет. Постелили на ковер клеенку. Черпая баурсаки пригоршней из большого эмалированного таза, хозяин разбросал их так, чтобы всем было легко дотянуться. Буркит, так звали хозяина, разбрасывал баурсаки щедро, даже с удалью. Такой шик я часто наблюдал на казахских праздниках.

При свете керосиновых ламп мы пировали допоздна. Первыми ушли хозяйка и дочери Буркита, потом табунщики— его помощники, они были довольно пожилыми людьми, совсем не говорили по-русски. Уже в полночь Буркит сам постелил нам постель: чистое белье, приготовленное хозяйкой еще днем, атласные ватные одеяла.

Где-то в середине ночи я проснулся и вышел на мороз. Светила луна, совсем неподалеку в cae взлаивала лисица. Ночью особенно чувствовалось, что мы в незнакомом месте — темные ивняки и камыши словно сблизились, оставили мало места в заснеженной степи. Здесь было меньше простора.

Я вернулся в дом. Внутри в нем не было дверей. В одной из комнат горела керосиновая лампа. На двух кроватях, отбросив жаркие одеяла, в коротких голубых рубашках спали дочери Буркита.

Наутро, едва вернулся дежуривший ночью табунщик, мы позавтракали, хозяин подседлал нам коней, помог подняться в стремя и, провожая, долго стоял у ворот зимовки. Мы рассчитывали к вечеру быть в чабанской бригаде, где справляли праздник рождения сына. Токая очень возбудила эта приятная возможность.

Снова мы ехали рядом по широкой степи мимо бесчисленных озер. Эти места, как, наверное, и вся Тургайская степь, были Токаю знакомы. Когда-то и здесь он пас лошадей. Наш разговор, конечно, зашел о Бурките. Я вспомнил, какой чудесный конь был под ним, когда он навещал наш табун.

— Как навещал, когда был? — вдруг удивился Токай.

— Разве я тебе не говорил? Перед бураном, когда ты был в поселке.

— И в балке был?

— Нет, не был.

— Какой человек не заходит в дом? Или сильно торопился? — Я подумал, вспоминая приезд Буркита.

— Вроде нет. Конь у него был сухой.

Токай помолчал, потом стал рассказывать о коне Буркита.

Люди говорили, что в прошлом году, летом, этот конь пришел домой без Буркита. Конь пришел не в табун, а к юрте. Это плохая примета, если заседланный конь сам приходит домой. Стали искать и нашли хозяина на дороге. Он упал, сильно ушибся. — Поедем обратно! — внезапно сказал Токай. Его решение было так неожиданно, что я переспросил:

— Вернемся к Буркиту?

— Едем. Табун будем смотреть.

Почти до самого дома Токай подгонял коня плетью, лишь когда показалась зимовка, поехали неспешной тропотой. Буркит встречал у ворот, как будто и не возвращался в дом с тех пор, как мы отъехали. Без лишних разговоров он согласился показать нам табун. Пока Буркит собирался, жена его, закутанная в серую шаль, молча стояла рядом с нами. Километра два Буркит ехал с Токаем впереди. Снег был довольно глубок, и мой притомившийся конь предпочитал идти следом.

— Почему сзади едешь? — оглянулся Буркит. — Наши люди говорят: «Собака сзади бежит, а человек должен рядом».

Я поехал голова в голову. Молчать было как-то неловко. Ведь мы ехали искать в табуне Буркита своих лошадей. Я спросил первое, что пришло в голову, о чем все время думал:

— Почему твой конь приходит к дому, а не в табун? Обычно так не бывает.

— Моя жена приучила его так. Очень любит жену, считает ее вроде бы как своей подругой. Его мать не могла кормить. Наверное, ее укусила змея, вымя стало как камень. Чуть не сдохла. Жена выпаивала жеребенка молоком других кобыл, к хлебу приучила, соли. Нужно мою жену табунщиком зачислять.

Буркит возбуждался все больше, вспотел, хотя день был морозный. Казалось, он выпил перед нашим возвращением. Его темные щеки, лоб лоснились, коричневые глаза налились, голос повысился.

— Зачем у одного Токая сидишь? Почему в другие бригады не ездишь? — говорил мне Буркит. — Давай приезжай к нам. Тоже поживешь, табун посмотришь, сфотографируешь, что надо. У меня скоро тоже будет орден. Не только Токай знаменитый табунщик.

Даже напоминание об ордене не расшевелило Токая, обычно весьма разговорчивого. Он ехал молча, не торопя коня, глаза его — бледно-голубые, смелые, ясные — смотрели, словно рассматривали нас.

В табуне к нам ненадолго присоединился один из помощников Буркита. Поездил-поездил сзади и повернул к дому. Я обратил внимание, что в бригаде Буркита как-то мало разговаривали, словно все думали о чем-то своем.

Мы переезжали от одной группы лошадей к другой. Табун уже давно держали в этих местах: снег был перекопан, местами утоптан, лошади объедали пучки сухого ковылка, то тут, то там торчавшие из-под снежных глыб.

Табун у Буркита был хорош: лошади все джабе, довольно жирные. На нашем конном заводе в стремлении получить животных не только для откорма, но и для испытаний на резвость завозили в табуны жеребцов кустанайской породы — более высоких, с сухими тонкими ногами, горбоносых, рыжих или гнедых в белых чулках. От этого наш табун был не такой уравненный, как у Буркита.

По мере осмотра лошадей, слушая мои одобрительные отзывы, которым поддакивал и Токай, Буркит успокоился, протрезвел, рассказывал о наиболее выдающихся из тех лошадей, что проходили перед нашими глазами. Мне казалось, что всем нам стало спокойней на душе, хотелось, чтобы как-то забылась та недобрая цель, с которой мы приехали. Вдруг Токай сказал:

— Пять жеребят я своих видел. Сколько еще есть? Буркит молча повертелся в седле, потом резко осадил коня и, повернувшись к Токаю, ответил:

— Может, я обманываю, может, ты жеребят не узнаешь, кто докажет, чьи они?

— Покажи их матерей.

— Зачем буду оправдываться — ищи сам. Вот этот чей — твой?

Не дожидаясь ответа, он толкнул своего коня вперед, напугав темно-серого жеребенка. Тот шарахнулся, взвизгнул, тотчас соседние лошади бросились к нему, окружив, вытянули морды, обнюхивали. Буркит свистнул, и лошади пошли прочь, жеребенок за ними.

Повернувшись к нам, Буркит неожиданно спокойно, даже миролюбиво сказал:

— Чаю хочу, поеду домой, а вы оставайтесь. Найдете своих жеребят — забирайте. За лошадьми не уследишь, бегают взад-вперед. Ваши ко мне, мои к вам.

Мы стали внимательно осматривать табун. Я спросил Токая, как он узнал жеребят.

— Матерей их знаю. Разве самого жеребенка в табуне запомнишь?

— А кобыл всех знаешь?

— Как же не знать. Если мы с ней рядом десять лет живем, каждый год я смотрю, какого жеребенка принесла, как его водит, с какой лошадью дружит, какой жеребец ее муж. Одинаково как человек. Ты детей своих товарищей можешь узнать?

— Я что-то не помню, чтобы в нашем табуне были кобылы, потерявшие жеребят: беспокоились, бегали, звали.

— Зачем будут искать? Жеребята большие, молоко не едят, скоро сами жену ищут.

Я понял свою ошибку. Речь шла о полуторалетках, молодняке, уже отбившемся от матери, державшемся своими, молодыми компаниями или примкнувшем к другим косякам. Тем более удивляло, что Токай узнавал их «в лицо».

— Ну что, заберем своих? — спросил я Токая. Он покачал головой.

— Получится настоящая баранта. Буркит угнал, мы угнали, все одинаковые.

— Будем жаловаться?

— Зачем сразу жаловаться. Он сам отдаст. Доказать надо, что мои жеребята. Видишь, какой он хитрый. Старую кобылу не взял, обратно прогнал, знал, что ее не спрячешь.

— Все же сначала забрал ее.

— А как же. Наверное, гонял ее вперед, иначе жеребята не пошли бы.

— Скорее всего коня вперед пустил, видишь, какой он умный — сам домой бежит.

— Может, и так. Ну и мы что-нибудь сделаем, не он один умный. Все же запомнит это дело, будет уважать старых людей. Ты говорил, что хотел бы поработать в другом табуне. Может, останешься? Я скоро вернусь.

Пришлось согласиться, хоть и невесело было оставаться у недобрых людей.

Я прожил в бригаде у Буркита четыре дня. Наверное, он испытывал беспокойство, ждал, что предпримет Токай, но по отношению ко мне ни в чем это не проявлял. Мне кажется, мы даже подружились.

Я многое узнал от Буркита и сам охотно разъяснял, какие законы поведения лошадей лежат в основе управления табуном. Он слушал внимательнее, чем Токай. Мне думалось, что именно таким, как он, — пастухам нового поколения, грамотным, восприимчивым к новому — можно было бы адресовать книги.

Четыре дня я старался понять, как использует табун Буркита пастбища, чего добивается Буркит и что хотят лошади. Тактика его работы мне показалась слишком простой. Он поочередно стравливал пастбище. Вернуться повторно на тот же участок было нельзя. Снег, перекопанный лошадьми, заледеневал, вновь разбить его табун не мог. Оставалось тщательнее использовать каждый новый кусок пастбища.

Однако существовали и самостоятельные подвижки табуна. Днем лошади приближались к озерам, иной раз рассыпались в зарослях камышей. Здесь был более мягкий снег, больше корма. К вечеру, боясь волков, табун выбирался на открытые места. Мне казалось, что Буркиту надо бы было использовать эти переходы табуна, меньше принуждать лошадей, что неминуемо увеличивало их беспокойство, сокращало время пастьбы и отдыха. Конечно, советовал я очень осторожно. В чем можно было удостовериться всего за четыре дня?

Я поинтересовался, были ли в его роду табунщики. Я знал, как важна в этом деле преемственность. В нашей бригаде и Токай, и Жылкыбай были сыновьями и внуками прославленных коневодов. У Буркита в родне были только чабаны. Он сам пробился в бригадиры табунщиков, доказал, что может им быть.

Так не бывает, чтобы пастух до всего дошел самоучкой. И Буркит многое перенял от старых табунщиков. За восемь лет он сменил несколько бригад, в каждой узнал что-то важное. Обычно пастухи относятся к старшим очень почтительно. И я удивился, когда Буркит, объезжая вместе со мной табун, сказал:

— Старики только мешают. Они считают, что все знают, и убедили в этом всех. В прошлом году у нас были лучшие показатели, а мне говорили: «это был легкий год». Когда пройдет плохой год, только старики спасут табуны.

— А как в этом году? — спросил я и сразу пожалел. Мы, не сговариваясь, не вспоминали о том, зачем приезжал Токай.

— Все было хорошо, пока я не уехал в поселок за семьей. Очень скучал, не мог больше один. Пока не был здесь, получился откол. Сколько не искали пропавших лошадей, не нашли.

В сумерках волк схватил жеребенка. Перед этим он долго валялся на снегу, смешно взбрыкивая ногами, перекатывался через спину, скользил взад-вперед, извиваясь, как змея. Удивленные лошади окружили «артиста» полукольцом, принюхивались, пригнув головы вниз, подозрительно всхрапывали и все же, сбитые с толку таким необычным поведением волка, подходили все ближе и ближе.

Когда произошло нападение, лошади стояли так тесно, что не могли сразу повернуть. Жеребенка случайно сбили с ног. Схваченный волком, вероятно, окаменев от ужаса, он заржал столь пронзительно и страшно, что даже у нас, за полкилометра от схватки, по спине пробежала дрожь.

Буркит толкнул коня, мой Серый последовал за ним. От неожиданности я едва не вылетел из седла и пока поправлялся, Буркит уже был за сотню метров впереди.

Или волк не видел нас, или понадеялся на близость камышей да не рассчитал, бросился прочь слишком поздно. Буркит догнал, порол зверя плеткой. Страшная штука — плеть табунщика, сплетенная из тридцати двух сыромятных ремешков, со вшитым в конец свинцом.

На другой день приехали Токай и Жылкыбай, привели двух кобыл, привязанных за хвосты укрючных коней. Я находился в табуне, когда они вместе с Буркитом и другими табунщиками подъехали с наветренной стороны, остановились. Тотчас приведенные кобылы наперебой заржали, видно, возбужденные встречей с незнакомыми лошадьми. Им сейчас же ответили два полуторалетка, примчались и после краткой церемонии приветствия и опознания уже не отходили. Токай победно смотрел на Буркита. Это действительно был высший класс — знать, каким кобылам симпатизируют молодые жеребчики.

Тут же подогнали табун к дому, стали ловить жеребят. Часть привязали, часть пустили за ограду. Буркит сам показывал, каких жеребят взять. Табунщики воспользовались случаем и поменялись молодняком. Бывает полезно привести издалека лошадей с неродственной кровью.

Мы возвращались домой, не торопясь, ночуя по чабанским зимовкам. Жеребят, взятых в табуне Буркита, вели привязанными за хвосты укрючных коней. Своих вместе с кобылами гнали впереди.

Так мирно закончилась современная баранта — событие, в общем, редкое в наше время.