Книга: Зоология и моя жизнь в ней

«Эволюция диалога»

«Эволюция диалога»[327]

В предыдущих абзацах акцент был сделан на деятельности тех, кто придерживается стратегии паука, как ее понимал Ф. Бэкон. Придумаем, не выходя из кабинета, теорию, а проверка ее истинности – уже не наше дело! И в самом деле, такого рода умозрительные построения тем сильнее привлекают к себе внимание рядовых ученых и читающей публики, чем они экстравагантнее и потому выглядят, соответственно, как очередная научная сенсация. Такова, к примеру, «теория гандикапа», о которой речь пойдет в следующем разделе этой главы.

Крупный философ науки Пол Фейерабенд писал следующее о подобных «теориях», которые быстро завоевывают всеобщее внимание и доверие: факт подобного успеха «…ни в какой мере нельзя рассматривать как знак ее истинности или соответствия происходящему в природе… Возникает подозрение, что подобный, не внушающий доверия, успех превратит теорию в жесткую идеологию вскоре после того, как эти идеи распространятся за пределы их начальных положений»[328].

Другой выдающийся философ и методолог, Карл Поппер утверждает: «Нетрудно получить подтверждение почти любой теории, если есть намерение подтвердить ее. Подтверждения должны считаться таковыми только в том случае, если они получены из предсказаний, которые неочевидны, то есть не предусмотрены данной теорией… Теория, которую не удается опровергнуть какими-либо аргументами, не может рассматриваться как научная. Неопровержимость теории есть не достоинство теории (как часто думают), но наоборот… Некоторые теории, которые реально поддаются тестированию, оказываются ложными. При этом часть ее приверженцев продолжает поддерживать теорию…». И далее: «Каждый истинный тест для проверки теории – это попытка отвергнуть (фальсифицировать) ее» (курсив мой. – Е.П.)[329].

К сожалению, то, что мы видим в действительности, мало соответствует этой последней рекомендации. Как раз наоборот, после появления каждой сенсационного гипотезы целая армия исследователей направляет все свои усилия на то, чтобы подтвердить ее во что бы то ни стало.

В той моей книге, о которой речь пойдет сейчас, я попытался обобщить сведения, полученные учеными, которые не склонны «ставить телегу впереди лошади». Они не падки на быстрый сенсационный успех, но пытаются познать истину, изучая то, что природа реально предоставляет вниманию любознательного натуралиста[330].

Как книга возникла

В отличие от других моих книг, ее появление стало во многом результатом случайного стечения обстоятельств. Не то, чтобы мне не хотелось написать развернутый текст об эволюции коммуникации. Нет, много лет назад такая мысль приходила мне в голову. Я собирался существенно расширить содержание брошюры «Сигнализация и язык животных», вышедшей в свет в далеком 1970 г. Но потом на это не хватало времени, поскольку я был всецело поглощен полевыми работами и обработкой материалов, полученных во время многочисленных экспедиций.

И вот, сорок лет спустя, раздается телефонный звонок. А. Д. Кошелев говорит: «Евгений Николаевич, есть возможность получить грант на издание книги. У Вас есть примерно полгода. Если нет готового текста, срочно пишите!». Сначала я отнесся к этому предложению с большим скепсисом: «Что я смогу сделать путного за несколько месяцев». Но потом вспомнил о том, что есть некий задел, а именно, упомянутая выше брошюра. От меня требовалось написать простенькую, небольшую популярную книжку, и я решил попробовать, смогу ли реанимировать этот опубликованный текст, слегка расширив его.

Приступив к этой работе, я испытал для начала довольно неприятные эмоции. Сказанное в брошюре мне очень не понравилось. Я всячески упрекал себя в том, что оказался тогда в русле мейнстрима, основанного на упрощенных суждениях о «полезности» тех или иных форм поведения. Удручало и то, что меня угораздило вынести в ее заголовок это нелепое словосочетание «Язык животных», бывшее тогда на слуху. Я пытался оправдать себя тем, что сами факты были изложены правильно. «Но, – думал я, – насколько надо было быть наивным и доверчивым, чтобы следовать их адаптационистским трактовкам, предлагавшимся исследователями, из работ которых я почерпнул эти сведения!» Я даже вспомнил разговор с С. П. Наумовым, который еще в 1963 г. упрекнул меня и А. А. Назаренко: «Неужели вы верите во все это?» (см. в главе 1).

Но нет худа без добра. Теперь я мог исправить все эти заблуждения молодости. Работая над первой главой книги, я полностью переписал заново текст брошюры. А дальше решил построить изложение следующим образом. Рассмотреть последовательно, как изменялись в ходе эволюции животного мира сигнальные средства разных модальностей: химической, основанной на генерации и приеме обонятельных стимулов, тактильной, оптической и звуковой.

Каждой из них я отвел отдельную главу, в некоторых случаях две, если речь шла о столь удаленных друг от друга организмах, как, скажем, насекомые и позвоночные.

Для этого мне пришлось с головой уйти в литературу, где в деталях рассматриваются морфологические структуры, ответственные как за генерацию всего того, что принято именовать коммуникативными сигналами, так, соответственно, и за их прием участниками процессов общения.

Сигнализация как фрагмент синдрома, уникального для каждого вида

Тот внушительный массив сведений, который мне пришлось освоить во время работы над книгой, заставил переосмыслить многое и добавил новый пласт к моей концепции коммуникации у животных, существенно укрепив ее. Особенно ценными оказались материалы по беспозвоночным, поведению которых в работе отведено немало места. Дело в том, что в этих группах животных, таких, например, как ракообразные, паукообразные и насекомые, гораздо четче, чем у позвоночных, прослеживается неразрывное единство всей биологической конституции вида и механики его сигнального поведения.

Или, иными словами, эти существа демонстрируют вдумчивому исследователю, что сигнализация есть лишь своего рода «довесок» к всему морфологическому устройству животного. Будучи вырвана из общего контекста, эта субстанция неизбежно утрачивает свой глубинный биологический смысл. А выявляется он лишь тогда, когда мы, при изучении механизмов коммуникации, принимаем во внимание, помимо строения тела у тех или иных видов, способы освоения ими среды обитания, тип размножения, способы выращивания потомства, роль доминирующих органов чувств и особенности психики. Иными словами, попытки изучать эволюцию неких «сигналов» в отрыве от всей этой целостности – путь заведомо ложный, ведущий в тупик.

Эти идеи стали центральным стержнем книги, и мне удалось утвердиться в них, когда затем был проанализирован обширный, доступный мне материал по животным совершенно иного биологического облика, каковыми являются рыбы и бесхвостые амфибии. Сам принцип, к которому я пришел в итоге, проиллюстрирован в тексте на множестве примеров. Каждый из них подводит почву под мою давнюю идею, согласно которой все без исключения характеристики вида сочетаются между собой по системному принципу, а сам этот комплекс тесно взаимосвязанных свойств может быть назван уникальным синдромом, специфичным для каждого вида. Об этом было подробно сказано в главе 4, где речь шла о своеобразии социального поведения чайки черноголового хохотуна. А в книге «Парадокс непрерывности», обсуждая различия в сигнальных системах шимпанзе и бонобо, я писал: «…сигнализация и коммуникация – это лишь одна из сторон социального поведения, неотделимая от него в той же степени, в какой кожица, одевающая плод, неотделима от его мякоти, или глазурь – от самого керамического изделия».

В книге, о которой идет речь сейчас, примеры такого же характера даны для множества самых разных видов в развернутой форме. Понятно, что у меня нет возможности повторять здесь все сказанное в монографии. Заинтересованному читателю, пожелавшему оценить убедительность моей аргументации, придется обратиться к оригиналу.

Истоки становления сигнальных структур

Одно из важных следствий изложенного принципа состоит в следующем. Большинство морфологических структур, которые используются в процессе коммуникации, возникали совсем не для этих целей, причем способ их функционирования сегодня явным образом указывает на их первичные и главные функции. Многие виды рыб, к примеру, издают звуки плавательным пузырем, который, очевидным образом, формировался совсем не как инструмент общения особей.

Эта точка зрения[331] вступает в явное противоречие с той, которую склонны отстаивать сторонники адаптационистских взглядов на эволюцию коммуникативных сигналов. Например, У. Фитч уверен в том, что слух был полезен ранним амфибиям, жившим в каменноугольном периоде, например, при охоте на насекомых. «Но наиболее вероятной его функцией, – продолжает автор, – была та же, которую слух обслуживает сегодня, – именно, восприятие голосов конспецификов». И далее следует совсем уж неожиданный вывод: «Это был первый предшественник речи у человека».

О многообразии систем сигнализации

Совершенно неожиданным и удивительным для меня стало то, насколько сильно могут различаться сигнальные средства и способы оперирования ими у близких видов. Яркие примеры этого дают ночные бабочки. Так называемые тимбальные органы, генерирующие ультразвуки, у самцов всех видов совок из семейства волнянок (Lymantriidae) располагаются на верхней стороне третьего брюшного сегмента, а у видов семейства медведиц (Arctiidae) – по бокам торакса[332]. Здесь у трех видов одного из подсемейств ими обладают только самцы, у двух видов другого подсемейства – только самки, и у шести видов еще из двух подсемейств – особи обоих полов. В семействе огневок (Pyralidae) у трех видов одного из подсемейств эти органы имеются только у самцов, располагаясь в основании крыльев. Еще у одного вида самцы издают звуки с помощью таких же устройств, а самки – иным способом. У одного вида из другого подсемейства тимбалы есть только у самцов, но локализованы они на брюшке. Наконец, у одного вида из третьего подсемейства огневок звуки генерируются самцами по иному принципу, путем трения друг о друга фрагментов видоизмененных половых придатков. В семействе ночниц (Noctuidae) у трех изученных видов из двух подсемейств генераторы звуков присутствуют только у самцов. Они более или менее однотипны по строению и связаны с работой крыльев. У четвертого вида, также принадлежащего к одному из этих подсемейств, самцы генерируют звуки путем трения крыльев об одну из пар ног. У одного из видов семейства бражников (Sphingidae) самцы производят звуки в соответствии с тем же принципом, но используя для этого соответствующим образом видоизмененные половые придатки, подобно тому, как это происходит у одного из видов огневок, эволюционно удаленных от бражников.

Я склонен объяснять все это, утверждая, что органическая эволюция есть, прежде всего, имманентный процесс увеличения разнообразия. Примерно в таком смысле еще до Дарвина, в 1852 г. высказывался в своих публичных лекциях профессор Московского университета Карл Францевич Рулье[333]. Он говорил о «законе нарастания разнообразия»: «…чем ближе к первоначальному времени появления существ, тем менее разнообразия, тем всевозможные существа сходнее между собой… Развитие есть постепенное выделение разнообразия и противоположностей» (курсив мой. – Е.П.). Позже ученому стали ставить в заслугу то, что он, подобно Дарвину, полагал, будто «разнообразие живой природы растет потому, что развитие ее идет… и в разных условиях», игнорируя часть цитаты, которую я заменил многоточием: «в разных направлениях» Мне кажется, что прозрение Рулье состояло как раз в том, что он считал нарастание многообразия процессом самопроизвольным, внутренне присущим органическому миру. На это указывает то, что он поставил на первое место словосочетание «в разных направлениях» и лишь на второе – «в разных условиях».

Любопытно в этой связи процитировать следующее замечание энтомолога В. Коннера, изучавшего эволюцию акустического поведения у ночных бабочек: «Совки ведут себя как типичные оппортунисты, эксплуатируя [в общении друг с другом] ранее существовавшие сенсорные системы»[334]. В книге я комментирую эти слова так: «Высказанную мысль следует расширить, сказав, что системы генерации акустических сигналов во всех рассмотренных мной группах животных формируются автоматически (по принципу самоорганизации и саморазвития систем) на базе тех кардинальных особенностей морфологии и физиологии данного вида, которые обеспечивают каждой особи саму возможность выживания. Здесь, если иметь в виду позвоночных, следует назвать прежде всего особенности систем дыхания, а у птиц, к тому же, способность к активному полету. Можно думать, что именно высокая подвижность птиц способствовала формированию у них акустических систем с дальним радиусом действия».

Когда мы рассматриваем различия в сигнальных системах близких видов, становится очевидным, что ни один из наблюдаемых вариантов не имеет каких-либо явных преимуществ над другими. Трудно подобрать рациональное объяснение причин того, что щегол, например, поет нечто вроде «стиглит стиглит пикельнит пикельнит киклейя» (так передает эти звуки А. Брэм), а род ственная ему чечевица[335] – «витю видел?». Не остается ничего другого, как объяснить такое расхождение результатом случайного хода событий.

О языке людей

Этой теме посвящена последняя глава книги. Она начинается с экскурса в мир социальных насекомых, где процветание общин численностью до миллионов особей зиждется на созидании ими самими условий, обеспечивающих выживание многих преемственных поколений. Натуралисты прошлого были склонны предполагать, что коллективная деятельность пчел, муравьев и термитов имеет много общего с тем, что мы видим в человеческом обществе.

Однако позже французский энтомолог П. Грассе, изучая поведение нескольких видов термитов при их строительной деятельности в условиях эксперимента, установил, что каждая особь занята лишь своим делом и нисколько не интересуется тем, что в данный момент делают остальные. Этому едва ли следует удивляться уже и потому, что эти насекомые полностью лишены зрения, работают в полной темноте и могут ориентироваться, полагаясь лишь на тактильные и химические стимулы.

Ученый писал: «Координация в решении задачи и регулирование деятельности в целом не зависит напрямую от того, что делают рабочие особи, но определяются самой создаваемой конструкцией. Не рабочие управляют своими действиями, но характер их акций детерминирован самими ее результатами. Это особая форма стимуляции, которую я называю стигмергией[336], что значит “стимулирование продуктом деятельности”» (курсив мой. – Е.П.).

Когда же мы знакомимся с результатами практической деятельности гоминид, которые уже более 2.5 миллионов лет назад научились изготовлять каменные орудия и пользоваться ими при выполнении самых разных задач житейского характера, становится понятным, что их коллективная деятельность не могла основываться на механизмах типа стигмергии, работающих в общинах социальных насекомых.

Чем шире и разнообразнее становилась сфера потребностей в защите от агрессивной внешней среды, а также в организации быта, способного обеспечить благоприятный социальный климат внутри коллектива и материальную базу его существования, тем насущнее оказывалась потребность обмениваться мыслями о происходящем вокруг.

Множество возникающих на этой почве проблем требовали поисков новых решений, что можно было сделать лишь на почве рациональной кооперации интересов всех и каждого. В этой обстановке необходимым условием, которое нельзя было обойти ни при каких обстоятельствах, стала потребность в средствах обмена содержательной информацией. Для этого объекты внешнего окружения и события в природе и в самом социуме требовали в первую очередь того, чтобы быть названными. Понятно, что становление коммуникации такого рода было бы невозможным, если бы до этого, за предшествующие миллионы эволюции гоминид, не созрел морфологический субстрат, способный выполнять эти принципиально новые функции.

Таким субстратом оказался развитый головной мозг, который до этого выполнял решительно все задачи, необходимые для выживания. Здесь я вижу очевидную параллель с эволюцией коммуникативных систем в самых разных подразделениях животных. Так, например, у пауков скакунов основой их коммуникации с использованием оптического канала связи явилась совершенствование их охотничьего поведения. У рыб способность производить звуки стала возможной благодаря присутствию у них плавательного пузыря – основы их существования в водной среде. У гоминид же умение овладеть принципами обмена знаками не смогло бы развиться, если бы прежде не созрело такое качество психики, как возможность дифференцировать происходящее вокруг и формировать концепты отдельных явлений.

Именно это стало предпосылкой появления языка как отражения в мозгу картины окружающего мира. Иными словами, как полагают некоторые исследователи[337], и я в их числе, коммуникация посредством речи у ранних гоминид должна была быть вторичной по отношению к дремлющему еще подспудно «языковому поведению».

Последующий текст главы представляет собой сжатое изложение моих представлений о сущностных характеристиках этого самого языкового поведения, изложенных несколькими годами ранее в шести главах книги «Знаки, символы, языки». В заключении к этому обзору сказано: «Все те способы сигнального поведения животных, о которых речь шла в предыдущих главах, по уровню своей эффективности стоят, как я полагаю, существенно ниже примитивной коммуникации детей с психическими нарушениями. Поэтому сигнализацию животных едва ли имеет смысл приравнивать, в той или иной степени, к осмысленному общению людей, осуществляется ли оно с помощью жестов и мимики или средствами звукового языка. Это явления кардинально несходного характера, относящиеся, по сути дела, к принципиально разным мирам. Поэтому чистым нонсенсом звучат такие словосочетания как, например, «честная коммуникация животных», столь широко используемое в современной литературе по интересующей нас теме»