Книга: Введение в медиологию

Высокотехнологичное пророчество, или избыток логики

Высокотехнологичное пророчество, или избыток логики

«Логика, — говорил Льюис Кэрролл, — есть то, что говорит о том, что из чего следует». Логике становления объектов соответствует логика человеческих реакций на это становление. В измерении длительности эти реакции способствуют появлению того, что можно было бы назвать общими местами оригинальности, или стереотипами когда-то виденного, наделяя их неоспоримым обликом семейства. Их позволено разлагать на ряд «эффектов» в смысле «автоматизма», когда психоаналитик коллективного бессознательного, возможно, обнаружит столько же «навязчивых неврозов», время от времени повторяющихся при каждой технической революции.

Мы уже видели «эффект открытия», это ретроспективное снятие, которое с самого начала выражается в чувстве ностальгии по хорошо знакомым, но исчезающим пейзажам. В истории медиа — а это ее общий пункт с историей наук — именно настоящее освещает прошлое. Поэтому письмо оказалось настолько же дестабилизирующим для индивида, привыкшего к устной традиции, насколько аудиовизуальные материалы — для питомца традиции печатной. А для нас возникновение печатной экосистемы вырисовывается вдали, как уже ставшая сказочной, относящейся к мифу Золотого Века страна, черты которой кажутся тем более приятными, чем дальше они врезаются в линию горизонта.

В такой же степени нам знаком и «эффект дилижанса» (Жак Перрио). Он обозначает запаздывание, с коим новое поколение векторов выкристаллизовывается из формы предшествующего поколения, которую оно впоследствии взломает, но с которой оно поначалу объединяется. Так, печатной книге потребовалось как минимум столетие, чтобы освободиться от форм рукописи. Первыми железнодорожными вагонами были дилижансы, поставленные на рельсы; первыми фотографиями — академические картины: ню и пейзажи. Первыми площадками для телевидения были радиостудии с таким дополнительным аксессуаром, как камера (а «Чтения для всех», устраивавшиеся превосходными Дюмейе и Дегропом, были первой литературной телепередачей, обладавшей всеми характеристиками продолжительной радиобеседы). Аналогичным образом, страница-экран наших компьютеров поначалу имитировала страницу печатную (сегодня мы, скорее, видим противоположное). Эти эффекты отпечатка широко известны.

Рассмотрим поподробнее эффект бреда. Существует очевидный резонанс между баснословными упованиями, возлагавшимися на типографию веком Просвещения, и утопиями, каким сегодня дает повод www. Для Кондорсе изобретение печати возвещает наступление «восьмой эпохи» человечества; оно, несомненно, устранит фанатизм, считал Кондорсе, потому что оно несет с собой разумного и прозрачного индивида (мимоходом упраздняя, как архаическое, понятие интеллектуальной собственности, в пользу свободного присвоения самоуправляющихся и до бесконечности видоизменяемых текстов, беспрепятственно циркулирующих из страны в страну). Благодаря этому факту Республика, моральная награда, предложенная хорошим ученикам Гутенберга, не могла не распространиться по всей планете, будучи несомой неодолимым порывом печатных текстов, который, разумеется, освободит умы. Франция будет экспортировать словари, книги и газеты повсюду в Европе, а «печатный материал взломает все двери, через которые стремится ворваться истина». Кондорсе называл «Атлантидой» новый Континент будущего, где живут работники типографии, посвятившие себя публичному пространству благодаря печатным рассуждениям. Утописты сегодняшнего дня — которые живут на берегу Тихого океана — тоже дожидаются «третьей волны», «цифрового, и даже симбиотического человека», а также «поколения Интернета». Нам говорят, что автоматизированные потоки информации завтра принесут свободу в самые темные уголки обвитой проводами планеты. Верующие в «технодемократию» — спустя два века после «типореспублики» — англизировали Атлантиду, превратив ее в new-age, но можно задаться вопросом, не является ли отличительной чертой милленаристов вчерашнего и сегодняшнего дня то, что они поворачиваются спиной к будущему, потому что воображают — в кумулятивной и возмещающей концепции времени, — что будущее устраняет прошлое, тогда как в действительности оно оживляет прошлое, совершая в нем метаморфозы.

Немало хороших врачей предупреждали около 1840 г. машинистов и пассажиров железных дорог, что человеческое тело не может противостоять скоростям, превышающим 40 км/ч, без смертельных рисков. Один современный мыслитель утверждает, что человеческому телу угрожает исчезновение в киберпространстве, а информатическая интерактивность подобна радиоактивности. Эти случаи негативного упадничества не могут обратить вспять в умах широкой публики преобладающее течение благих вестей с той стороны Атлантики. Поскольку ветер из Америки одолевает бризы из Европы, как «фундаменталисты» — «апокалиптиков», киберкультура чаще продвигается вперед, будучи украшенной эмблемами Тысячелетнего царства, нежели Апокалипсиса. Зачем остерегаться энного провозглашения «нового человека»? Прежде всего, вспомним, что информатики спонтанно склонны переоценивать информационные технологии. Здесь мы видим вполне простительный «профессиональный идиотизм» всех тех, чье ремесло состоит в абстрагировании, символизации и моделировании. Сапожники, как правило, считают, что люди ходят, потому что у них есть обувь; юристы — что Право служит альфой и омегой социального развития; а манипуляторы знаками полагают, что в основе человечества лежит циркуляция знаков. У каждого свой профессиональный эгоизм, свои жизненно важные валоризации. Ничего удивительного, что пионеры в сфере интеллекта воображают, будто интеллектуальные революции напрямую руководят революциями в сферах власти, социальной психологии, сосуществования, нейтрализуя структурные постоянства политического пространства (территориальную замкнутость, иерархию, агрессивность и т. д.). Существует сотня способов формирования общества, и наиболее разумные из них ipso facto не являются самыми оперативными. Неизвестно, чтобы научное сообщество, пример разумного коллектива, могло навязывать или даже предлагать правила игры для политической жизни. Если бы нравы и поведение государств можно было свести к механизмам, то сколь бы мудреными они ни были, варварство международных (и прочих) отношений отошло бы среди нас в область воспоминаний. Информатическая эра меняет арсеналы и способы ведения войны, но не сам факт войны и не частоту военных действий.

Затем: из логики объекта невозможно вывести логику его употребления. Из self-media (Интернет) невозможно вывести гарантию self-fulfillment (самореализации), а из прямой связи — прямую демократию. Эти экстраполяции, связанные с продвижением, обыгрывают соединение «скаутского» морализма (примирение между людьми, Любовь, Союз, Мир во всем мире) с катастрофическим детерминизмом (рельсовый транспорт, искусственные спутники, Интернет). «Пойдем впереди жизни / Пойдем впереди утра...» Поостережемся избавляться от медиаций, потребных новому медиуму ради выявления его виртуальностей. И поостережемся фетишизировать инструменты сами по себе, волшебным образом привнося в них внешние для них условия функционирования, от которых зависит осуществление свойственных им эффектов. Читатели существуют не потому, что имеются книги, а эрудиты — не потому, что имеются библиотеки. Не потому, что тексты существуют в цифровой форме, их можно мгновенно перевести в строчную форму во всем мире, и все человечество, в том числе непальцы, китайцы и банту, включит экран компьютера, чтобы прочесть Шекспира по-английски. Как некогда печатные тексты для публичного пространства, освобождающее networking[303] предполагает в качестве предварительных условий экономику, школы, доходы, досуг, интерес, короче говоря, известный порог антропологической густоты (по сю сторону которого удобная broadcast[304] остается самой надежной из сетей).

Аналогичным образом, было бы авантюрой (второе упрощение, вытекающее из первого) приписывать однозначные и односторонние эффекты системе с предполагаемой монокаузальностью — когда ее следствия всякий раз оказываются не просто многообразными, но и противоречивыми. Печатные тексты упрочили языковые и национальные разделения, а также образовали всемирную Республику словесности и знания. Эта Республика стала орудием сектантства, а также толерантности. Телеавтоматика облегчает доступ к информации и усугубляет неравенства в сфере знания. Она обрамляет централизованную цензуру, а также льстит сектантской замкнутости. Она способствует торговле порнографией и нигилистическим тезисам в такой же степени, что и демократической контркультуре и дискуссионным форумам. И так далее. Стало банальным, но разумным, встречаясь с каждым «революционным» медиумом, вспоминать Эзопов язык, это наихудшее и наилучшее из изобретений.

Электричество, атом, бит: эти разрывы в цепи всякий раз дают меньше и больше того, чего ожидали от них превозносившие их сектанты и отрицавшие их хулители; и, как правило, это «меньше» и «больше» расстраивают ожидания (принять инновации всерьез — да, но сделать из этого драму — нет). Легковерные почитатели Прогресса, ожидающие от перехода через какой-либо технологический порог выхода из тьмы к свету, бессознательно подчиняясь механической причинно-следственной связи, опрощают циклическое становление, переводя его в линейную перспективу. Эти слишком пренебрегающие историей футурологи недооценивают парадоксы и грубые шутки, проделываемые «продвижением вперед», которое в известных отношениях непрестанно возвращаются к пройденному.

Наконец, разветвленное техническое мировоззрение подпитывается происходящим исподволь смешением порядков реальности, заключающимся в проецировании необратимости технического времени, на всем своем протяжении отмеченного стопорными эффектами (к плугу мы не вернемся после трактора, к счетам — после компьютера и т. д.), на время психическое и политическое. Как если бы отношение человека к человеку подчинялось тем же законам последовательности, что и отношение человека к вещам (или к человеческому телу как к вещи, например, в медицине, которая непрерывно прогрессирует в той мере, в какой она может представить свой предмет в физической форме)... Как если бы прагматика непрограммируемого могла копироваться с научного и технического программирования... Как если бы нам была знакома «техническая» дестабилизация, которая сопровождалась бы «культурными» ресурсами.

Кроме того, чтобы разведать наименьшее зло, поостережемся подражать перспективистам. При каждом обманчивом возгласе «как современно, как современно!», мы, скорее, обнаружим забытое или ветхое, которое вскоре оживится благодаря гиперновому (разумеется, при непрерывном преобразовании, так как стародавнее никогда не возвращается в прежнем виде). Это делает из медиолога, из человека, работающего на перепутье, не мудреца, но трезвенника, предпочитающего центр крайностям. Позиция, эстетически и социально неблагодарная, так как она обязывает соблюдать золотую середину, мало способствующую как содроганию от демонизации, так и восторгам «технософов». Она помещает наблюдателя справа от оптимистической трезвости (ну что ж, это будет не столь ниспровергающим, как вы говорите; не ликуйте от победы), но слева от пессимистического очернения (ну что ж, это не столь тяжело; не войте о конце света). Если нам позволят такую смелость, то ярлык архео-модерниста (барочный оксюморон в применении к эпохе, которая перестала быть барочной) весьма неплохо подходит к адепту критической медиологии. Проблему здесь составляет именно дефис. Он кажется иррациональным. Как разумно объяснить его?