Книга: Классы наций. Феминистская критика нациостроительства

Комментарий о научном (по)знании

Комментарий о научном (по)знании

Каким образом «новое» знание могло получить академическое признание? Ведь, согласно Людвику Флеку, «все известное всегда казалось систематическим, доказанным, имеющим практический смысл и самоочевидным для знающего. Каждая новая система знания, наоборот, казалась противоречивой, бездоказательной, ни к чему не приложимой, надуманной и мистической»[391].

Поставленный выше вопрос логически равен другому: каким образом могло быть так, что в советское время вердикт истинности выносила партия? Принято считать, что наука пользуется своими методами и собственно научной аргументацией, а в таком случае заставить общество принять «нужное» за истину можно только посредством прямого принуждения. Однако это означало бы, что все советские ученые из страха подводили свои выводы под результаты, ожидаемые партией, а все советские люди лгали, что верят в «неправильное» знание. Это очевидно не так, и, значит, производство научной легитимности – более сложный процесс социального признания научного доказательства.

Согласно М. Фуко, которому мы обязаны формулой «власть – знание», в различные исторические периоды существуют разные «эпистемы» или «режимы истины», т. е. способы аргументации и институциональные процедуры, которые считаются необходимыми для обеспечения научной достоверности. Наука опирается на научный метод – безличные, абстрактные и постоянные процедуры, но эти процедуры не возникают «ниоткуда», их устанавливают люди, руководствующиеся различными соображениями о том, какими эти процедуры должны быть, и входящие в различные институты. Например, О. Журавлев в статье о московском физфаке 1950-х годов, где также происходила конфронтация «старого» и «нового» знания, принявшая форму борьбы между «старой» (классической) и «новой» (квантовой) физикой, пишет, что в дискуссиях того времени можно было выделить два способа обоснования научной истины: «философский», характеризующийся работой теоретического воображения, и «сциентистский», базирующийся на экспериментальной процедуре. Победа «новой» физики, на что ушли десятилетия, была достигнута благодаря не только собственно экспериментальным данным, использованным в реальных оборонных проектах, но и всей расстановке сил в поле науки того периода, включая отношения ученых с комитетом комсомола и партийной организацией факультета, а также условия финансирования исследований[392]. Однако в естественных науках «истинность» считается связанной с практическим результатом, с тем, «загорится ли лампочка». В гуманитаристике «лампочки» обычно не существует и вопрос истинности решают эксперты.

Процитированный выше эпистемолог Людвик Флек считал, что наука является коллективным предприятием и осуществляется «мыслительным коллективом», а знание производится не только отдельным исследователем, но всем полем науки и институтов, которые в него входят; оно производится «в ответ» на ожидания и ценности аудитории (коллеги, ВАК, студенты, более широкая публика), научного рынка, рецензентов. Статус научного продукта, признание его «истинным» зависит от правил оценивания, как явных, так и подразумеваемых. Если знание всегда включено в сложные отношения с другим знанием (по М. Фуко, «нельзя сказать что угодно в любой момент времени»[393]), научные аргументы являются не только научными, но и социальными феноменами: «Рациональные единства, такие как суждения, аргументы или теории суть социальные единства, т. е. они являются социальными институтами или частями социальных институтов или зависят от социальных институтов»[394]. Иными словами, «гарантами» научности выступают социальные институты, прежде всего академия. Место советского марксизма – единственной «все объясняющей» концепции – довольно быстро заняли перенесенные на постсоветскую почву «культура», «сексуальность», «идентичность», «гендер», «постмодернизм», глобализация. Однако, не имея «выстраданного» содержания, выросшего из собственной научной традиции, эти теории оказались «произвольными»: создалась логика интеллектуального шведского стола[395]. Легитимация такого «произвольного» знания требует опоры на признанную социальную силу, которая своим «авторитетом» гарантирует соответствие научной процедуре. Такой силой на постсоветском пространстве стала западная академия. Ее авторитет и материальные ресурсы, обеспечившие легитимность нового научного дискурса и связь с некоторыми реальными агентами, формирующими научное поле, определили авторитетность высказываний и текстов и вывели на поле новых научных игроков.

В этой ситуации важны легко считываемые маркеры интеллектуальной принадлежности научного продукта, которые без труда распознаются как «своими», так и «чужими». Что может быть легко читаемым знаком потенциально нового содержания? Очевидно, «первыми» маркерами, предназначенными для управления вниманием аудитории, являются названия. При диверсификации и мощном росте рынка символических продуктов авторская стратегия состоит в том, чтобы уложить все важное в заглавие, привлечь внимание, показать возможному читателю ценность текста[396] и его отличие от мейнстрима. Примером названия, содержащего очевидные знаки «нового» знания, может быть название конференции «Конструируя “советское”? Политическое сознание, повседневные практики, новые идентичности» (2011 год). Во-первых, такие названия могут начинаться с «невозможного» для русских названий деепричастия, т. е. зачастую являются калькой с английского; во-вторых, часто содержат уточнение через двоеточие, знак вопроса или союз «как» в середине («Екатерина Правилова. Частное или публичное? Власть, наука и дискуссии о собственности в дореволюционной России» (симпозиум «Пути России», 2011)[397]). В-третьих, включают в себя цитату («Сергей Ушакин (Princeton). “Я помню! Я горжусь!”: вспоминая о непрожитой войне»[398]) или явный стилистический сбой («Михаил Маяцкий. Би-бииипп!»[399]).

Очевидно, что авторы и редакторы стремятся сигнализировать о своем отличии и название становится «рекламной акцией», направленной на продажу не только своего текста, но и всего поля «новой гуманитаристики». Аудитория «новых» текстов создавалась благодаря связи с зарубежной статусной академией: многие из них сначала печатались в западных изданиях, а затем уже на родине. Постепенно возникла возможность введения новых курсов, исследовательских тем и конференций. Если, перефразировав П. Бурдье, вопрошавшего, что создает репутацию безвестному произведению искусства, поставить вопрос, что превращало новые «еретические» тексты в «знание», ответом будет: поле их производства и функционирования. Это поле легитимировано западной академией, выстроенной на основании признанной иерархии университетов, научных журналов, независимого рецензирования, академического книжного рынка, цитирования и т. д. То, что публикуется в издании, принадлежащем к признанному институту, становится авторитетным – как прошедшее экспертную сертификацию. Тексты, производимые в «новой» академии на основании других представлений о нормативности и научности, без Запада как локуса власти оказались бы лишены дисциплинарной легитимности и возможности преодолеть «академическую цензуру».

Таким образом, знание, востребованное на международных символических рынках, в значительной мере развивалось за рамками государственной академии, где оказалось без своего организационного пространства, финансирования (если «нет» дисциплины, не может быть денег на ее развитие), позиций на кафедрах, критериев качества. Когнитивное пространство невозможно без новых концептов в библиографиях, системы оценки и рецензирования, охраняющих канон. Отсутствие новых областей в классификаторе Министерства образования означает непризнание соответствующих публикаций ВАКом и отсутствие академического рынка для них. В начале 1990-х Фонд Сороса и другие создали программы подготовки вузовских учебников по «новым» дисциплинам, чтобы способствовать их трансформации. По словам Евгения Быстрицкого, председателя украинского фонда «Возрождение» («Відродження»), программа учебников провалилась; согласно мнению Мэри Макколи, бывшего директора Фонда Форда в России, книги, которые были изданы по программам трансформации высшего образования, в отсутствие академического рынка никто не читает[400].

Со временем традиционная академия начала осваивать «новое» знание и активно потреблять гранты, однако нередко ее интегративные практики оказываются «колонизацией наоборот»[401], манипуляцией новыми терминами для передачи старого содержания, и «основной парадокс такой стратегии интеграции состоит в том, что признание нового знания и включение его в “нормальную”, “традиционную”, “академическую” дисциплину трансформирует его содержание, приспосабливаясь к нормативности уже устойчивого консервативного знания»[402]. Примеры такого «приспособленного» знания, из которого «совершенно исчезает суть того, что пытаются делать западные» ученые[403], – «феминология», возникшая «на теле» гендерных исследований, «интеллектуальная история», оказывающаяся привычной политической историей. Стивен Коткин, готовивший для Фонда Форда аналитический доклад о результатах западной помощи высшему образованию в Российской Федерации, признал, что огромные вложения (около миллиарда долларов по бывшим социалистическим странам) не вызвали кардинальной трансформации знания[404]. «Приспособленное» знание не угрожает статусу старых академических элит, чей капитал сформирован в другой эпистемологической традиции, часто связан с административными позициями и бюрократическим капиталом и не конвертируется в статус на мировом научном рынке.

Таким образом формируются две сертифицированные академией научные «правды». Отсутствие единой «научной точки зрения», для которой необходим консенсус экспертов[405], угрожает именно тому, что было целью научной перестройки: статусу академии и интеллектуального «класса».