Книга: История астрономии. Великие открытия с древности до Средневековья

Глава 12 Возрождение астрономии в Европе

Глава 12

Возрождение астрономии в Европе

Схоластика достигла своего зенита примерно в конце XIII века. Она немало сделала для просвещения человечества, познакомив западные страны с трудами Аристотеля. Но никакие даже самые глубокие исследования Аристотеля или схоластов сами по себе не могли продвинуть науку вперед. Требовались новые свершения, но их пришлось бы начинать с самого начала, заложенного математиками Античности, и для прогресса астрономии в первую очередь нужно было тщательно изучить астрономические открытия александрийской школы, изложенные в «Синтаксисе» Птолемея. Желание заполучить этот труд из первых рук, не полагаясь на арабские пересказы в переводе на латынь, было лишь одним из этапов общего стремления ослабить благодаря более глубокому знанию греческой литературы те узы, которые сковывали человеческую мысль, и научиться видеть мир как он есть, а не как его представляли себе богословы, полагавшие, что он должен быть устроен так, а не иначе. Хотя греческий язык в основном неизвестен в средневековой Европе, его все же немного изучали в ирландских монастырях, а также некоторых других местах, и время от времени можно было встретить образованного человека, сведущего в греческом, как, например, Роджер Бэкон, Ричард Гроссетест, епископ Линкольнский, и фламандский доминиканец Вильем из Мербеке, который перевел труды Архимеда, Симпликия и других. Но лишь в XIV веке желание знать греческий язык стало распространенным. Петрарка пытался выучить его, Боккаччо усердно изучал его, и вскоре выходцы из Греции стали приезжать в Италию в качестве учителей. Мануил Хрисолор читал лекции во Флоренции в 1397—1400 годах, и за ним пришли другие, кто привозил с собой греческие рукописи и переводил их, так что еще до захвата Константинополя турками в 1453 году греческий язык и литература стали хорошо известны в Италии[273]. Рукописи с рвением искали и собирали в больших библиотеках, таких как библиотека Ватикана в Риме, Медичи во Флоренции и кардинала Виссариона в Венеции.

Ветер с берегов Эллады внес свежую струю в спертый воздух схоластики. Ее преемником стал гуманизм, который принимал этот мир как справедливое и прекрасное место, данное человеку, чтобы наслаждаться и пользоваться им себе во благо. В Италии реакция оказалась настолько острой, что казалось, в нее снова вернется язычество на смену христианству; и хотя Италия произвела на свет памятники искусства и поэзии, оставшиеся в веках, ей недоставало той серьезности, которая в Германии привела к возрождению науки, а затем и к бунту против духовной тирании. Германия уже во второй половине XIV века начала подготовку к этой работе, основывая один университет за другим, в то время как Париж постепенно утрачивал славу, которой пользовался так долго, славу величайшего учебного заведения, и страдал от бедствий Столетней войны между Францией и Англией. Из этого возрождения образования наибольшую выгоду для себя извлекла астрономия, и примерно в середине XV века поднялся первый из длинного ряда немецких астрономов, которые проложили путь для Коперника и Кеплера, хотя ни один из них не заслужил права быть названным предшественником этих героев.

Николай Кузанский родился в 1401 году в Кусе, деревне на берегу Мозеля, в семье Иоганна Хрипфса (или Кребса), лодочника и виноградаря. Отец, вероятно зажиточный человек, плохо с ним обращался, и он сбежал из дома и поступил на службу к дворянину, который отправил его получать образование в школе Братства общей жизни в Девентере, где он пропитался мистическим богословием этого религиозного сообщества. Затем он учился в Гейдельберге, Болонье и Падуе, а с науками математикой и астрономией познакомился у знаменитого географа Паоло Тосканелли, который в последние годы своей долгой жизни якобы подсказал Колумбу искать западный путь в Индию. Кузанский сыграл немаловажную роль на Базельском соборе, где сначала был сторонником власти собора, но позже перешел на другую сторону и стал твердым приверженцем папы, прилагая все усилия, чтобы восстановить и увеличить его могущество. Его друг Пий II сделал его кардиналом и князь-епископом Бриксена в Тироле, где Кузанский вел довольно бурную жизнь по причине множества конфликтов, вызванных его желанием реформировать тамошние религиозные порядки. Он умер в 1464 году, завещав основанной им в родном городе больнице библиотеку, которую собрал во время многочисленных путешествий по Германии и Италии, и значительная ее часть до сих пор хранится там. Здесь мы вынуждены оставить без внимания его тщетную попытку убедить Базельский собор провести реформу календаря, а также и его математические труды, поскольку мы вынуждены ограничиться только его рассуждениями о положении и движении Земли. Эти взгляды Кузанского тесно связаны с его философской системой, смесью неоплатонической и христианской мистики, которую он изложил в трактате De docta ignorantia, или «Об ученом незнании», то есть о неспособности человеческого разума постигнуть абсолютное, которое для него то же самое, что и математическая бесконечность. Так он оказывается противоречащим сам себе, когда рассматривает свойства математических фигур и позволяет им быть бесконечно большими; он доказывает, что, когда линия бесконечна, она одновременно является прямой линией, треугольником, кругом и шаром. Эти противоречия приобретают теологическую важность, поскольку бесконечно большой треугольник является символом Божественной Троицы; однако еще большее значение для его взглядов на роль Земли имеет то, что таким образом он приходит к представлению о бесконечной протяженности Вселенной и, следовательно, отсутствии у нее центра и окружности. То есть Земля не может находиться в центре мира, и так как он предполагает, что движение естественным образом присуще всем телам, то и Земля не может быть лишена всякого движения. Это всего лишь иллюзия – думать, будто мы находимся в центре мира, ведь если бы один человек стоял на Северном полюсе Земли, а другой – на Северном полюсе небесной сферы, то небесный полюс первому представлялся бы находящимся в зените, в то время как для второго это место занимал бы земной, и, вследствие этого, оба считали бы, что находятся в центре. Таким образом мы постигаем своим разумом (для которого только docta ignorantia имеет значение), что не можем представить себе мир, его движение и форму, ибо он выглядит как колесо в колесе, сфера в сфере, где нет ни центра, ни окружности.

До таких понятий (говорит Кузанский в начале двенадцатой главы) древние не поднимались, потому что им не хватало ученого знания. Но для нас очевидно, что Земля на самом деле движется, хотя мы этого не видим, ведь мы воспринимаем движение только в сравнении с неподвижными вещами; к примеру, как моряк посреди моря мог бы узнать, что его корабль плывет? И значит, стоим ли мы на Земле, или на Солнце, или на любой другой звезде, нам кажется, что мы находимся в неподвижном центре, а все остальное движется. Одно движение более круглое и совершенное, чем другое, подобным же образом различны и формы (тел), форма же Земли благородная и шарообразная, но может быть и более совершенной.

Все это чистой воды умозрительные спекуляции, ни в коей мере не основанные на наблюдениях, нет в них и никаких явных ссылок на наблюдения или их результаты, кроме самых расплывчатых, когда, например, Кузанский говорит, что Солнце больше Земли, а Земля больше Луны. Тем не менее он очень здраво рассуждает о природе небесных тел. Земля, Солнце и другие звезды содержат одни и те же элементы и различаются только по тому, как элементы смешаны и какой из них перевешивает остальные; каждое небесное тело излучает собственный свет и тепло и свое особое влияние, отличное от других. В своих обобщениях он даже заходит до предположения, что, если бы человек стоял на Солнце, он нашел бы его не таким ярким, каким мы видим его, поскольку Солнце представляет собой, так сказать, нечто вроде Земли в центре (quasi terram centraliorem) и пламенную окружность, в то время как между ними находятся своего рода водяные облака и более чистый воздух, так что Солнце только с внешней стороны кажется очень ярким и горячим. Неожиданное предвосхищение теории Вильсона о составе Солнца, высказанной более чем через триста лет после эпохи Николая Кузанского. Но как нам относиться к его утверждению, что Земля движется? Неужели он тогда же предвосхитил и открытие Коперника? То, что Кузанский не мыслил себе какого-либо поступательного движения, следует из другого отрывка, где он (по-видимому, забыв, что Вселенная не имеет центра) говорит, что «Бог дал всякому телу его природу, орбиту и место; Он поместил Землю в середине и постановил, что она должна быть тяжелой и двигаться в центре мира (ad centrum mundi moveri), дабы она всегда оставалась в центре и не отклонялась ни вверх, ни в сторону». Следовательно, он, может быть, представлял себе только вращение, но поскольку он полагал, что все находится в движении, то не мог всего лишь предполагать, что видимое вращение небес вызвано вращением Земли за двадцать четыре часа. Однако из опубликованных работ Кузанского больше нельзя выяснить ничего, и потому нам очень повезло, что в его библиотеке в Кусе найдена заметка, сделанная его рукой, в которой он четко излагает свои мысли. Она написана на последней странице астрономического трактата, изданного в Нюрнберге в 1444 году, а значит, позже книги «Об ученом незнании», которая была закончена в 1440 году, и Кузанский просто подробно изложил идеи, смутно очерченные в этой книге.

В этой заметке Кузанский для начала отмечает, что никакое движение не может быть идеально круговым, поэтому никакая звезда не описывает точный круг между двумя восходами и никакая неподвижная точка на восьмой сфере не является постоянным полюсом. Земля не может покоиться, она движется, подобно другим звездам, и, следовательно, она совершает один оборот вокруг полюсов мира за день и ночь, «как говорит Пифагор», восьмая сфера – два, а Солнце – чуть меньше двух за день и ночь, то есть, по-видимому, на ¹/₃₆₄ часть окружности.

Иными словами, звездная сфера совершает оборот с востока на запад за двенадцать часов, и Земля совершает оборот в том же направлении за двадцать четыре часа, что для наблюдателя на Земле производит то же впечатление, как если бы Земля была неподвижна, в то время как звездная сфера совершала бы один оборот за двадцать четыре часа. Чтобы объяснить годовое движение Солнца, Кузанский (подобно ионийцам) допускает отставание Солнца в ежедневном обращении; но, определяя величину этого отставания, он допускает небольшую ошибку: он упускает разницу между сидерическим и солнечным временем, так как звездная сфера обращается вокруг Земли 366 раз за год, а Солнце обращается 365 раз, то есть отставание должно было составлять ¹/₃₆₅ часть.

Более того, мы должны представить себе другие полюса, расположенные на экваторе, вокруг которых обращается Земля за сутки, а также восьмая сфера за несколько более короткое время, тогда как тело Солнца находится примерно в 23° от одного из этих полюсов; и обращение мира также увлекает с собой сферу Солнца менее чем на ¹/₃₆₄ часть ее окружности один раз за сутки, «и из этого запаздывания возникает зодиак». Движение восьмой сферы вокруг второй пары полюсов настолько медленнее, чем у Земли, что за сто лет точка отстает на столько, на сколько Солнце отстает за день.

Это второе обращение вокруг оси, расположенной на экваторе, по мысли Кузанского, должно объяснять две вещи.

Без этого обращения солнечной сферы Солнце совершало бы свое годовое движение по экватору или параллельно ему, а поскольку второе обращение солнечной сферы немного медленнее, чем соответствующее обращение Земли, то нам представляется, что Солнце в течение года не только движется вокруг небес, но и смещается на 23?° к северу и на то же расстояние к югу от экватора. Совершенно ясно, что именно это имеет в виду Кузанский, хотя и выражается не очень отчетливо. Звездная сфера во время этого второго обращения также немного отстает, но лишь на 1° за сто лет. Очевидно, что Кузанский полагает, будто это объясняет изменение расположения звезд из-за прецессии, но вряд ли нужно говорить, что никакое вращение вокруг оси, расположенной на небесном экваторе, не может представить явление прецессии, а именно постоянное увеличение долготы звезды, притом что широта остается неизменной. Вероятно, он находился под влиянием отголосков Евдокса, когда записывал эту часть теории, а вращение восьмой сферы вокруг оси, лежащей в плоскости экватора, возможно, должно было представлять не саму прецессию, а ее предполагаемое неравенство или трепет, хотя в таком случае ось должна помещаться в зодиаке, а не на экваторе.

Кто-то удачно сказал, что добрые люди, роясь в бумагах покойника и публикуя их по своему усмотрению, только заставляют нас еще больше бояться смерти. Поскольку эта заметка Кузанского не может выражать его окончательное мнение во всех деталях, а, скорее всего, является лишь очень грубым и неполным наброском того, что он собирался впоследствии разработать более тщательно, нам не следует винить его за недостатки теории применительно к прецессии. Но так как в своем опубликованном трактате он выразился очень неопределенно, мы, безусловно, имеем основания прибегнуть к свидетельству данной заметки, чтобы показать, что его взгляды не содержат никакого открытия, и тем более, говоря о движении Земли, ему и не снилось приписывать ей поступательное движение в пространстве, будь то вокруг Солнца или вокруг любого иного небесного тела. Он руководствовался исключительно своим заранее составленным мнением о том, что движение естественно для всех тел, и в том, что Кузанский устраивает дела Вселенной исходя из внутренней убежденности, он напоминает нам ранних греческих философов, которые поступали так же снова и снова, не слишком обременяя себя огромным запасом наблюдаемых фактов. И все же он не боялся свободно рассуждать об устройстве мира, не будучи рабом ни теологии, ни Аристотеля, но, вероятно, даже не считал свои идеи созревшими для публикации и потому в своих книгах ограничивался лишь общими фразами.

Общее возрождение образования в XV веке вскоре ясно показало всем интересующимся астрономией, что для дальнейшего строительства на фундаменте, заложенном александрийскими астрономами, прежде всего необходимо как следует разобраться в этом фундаменте путем изучения великого труда Птолемея. Пока Кузанский писал об ученом незнании, в Германии рос некий юноша, страстно желавший приобрести ученое знание. Георг фон Пойербах или Пурбах родился в 1423 году и взял себе имя по месту рождения – в маленьком городке на австро-баварской границе. Еще не достигнув возраста двадцати лет, он прошел обучение в Венском университете и некоторое время провел в Италии, где, помимо прочего, познакомился с престарелым Джованни Бьянкини, автором переработанного издания «Альфонсовых таблиц». Назначенный на профессорскую должность в Вене вскоре после возвращения на родину, он с рвением погрузился в изучение Птолемея и, распознав преимущество применения синусов вместо хорд (как это сделали арабы), вычислил таблицу синусов для каждых 10?. Чтобы облегчить задачу по изучению планетной теории Птолемея, он написал прекрасный учебник Theoricae novae planetarum, «Новая теория планет», который в течение следующих ста лет часто печатали и комментировали различные издатели. В нем нет новых разработок теории, она лишь четко и лаконично описывает систему Птолемея; но Пурбах перенял у арабов их твердые хрустальные сферы, предусмотрев между ними достаточное пространство, чтобы свободно оперировать эксцентрическими орбитами и эпициклами всех планет. Он, однако, страстно желал более точно ознакомиться с текстом птолемеевского «Синтаксиса», чем это было возможно на тот момент – книга была доступна лишь из вторых рук через перевод на арабский язык, – ведь только таким способом он мог надеяться усовершенствовать «Альфонсовы таблицы», в которых даже самые грубые наблюдения выявляли вопиющие ошибки. Чтобы заполучить в свои руки греческие рукописи Птолемея и других математиков Античности, нужно было ехать в Италию, и потому для Пурбаха стало особым везением, что он свел знакомство с кардиналом Виссарионом, греком по происхождению, который в равной степени стремился познакомить Запад с греческой литературой. Пурбах умер (в 1461 г.), прежде чем смог отправиться в Италию, но его место друга кардинала сразу же занял его уважаемый ученик Региомонтан, который уже несколько лет трудился сообща со своим учителем и уже приступил к изучению греческого языка.

Родившемуся в 1436 году сыном мельника во франконской деревне Кенигсберге Иоганну Мюллеру, более известному как Иоганн де Монте Регио или (уже после смерти) как Региомонтан, было двадцать шесть лет, когда он отправился в Италию с Виссарионом в 1462 году. В течение шести лет он посетил главные итальянские города, не упуская при этом возможности приобретать греческие рукописи. Через несколько лет после возвращения домой он поселился в Нюрнберге, где построил обсерваторию и начал широкую публикацию научных трудов. Среди изданных в Нюрнберге книг ни одна не произвела большей сенсации, чем астрономические эфемериды Региомонтана, которые некоторое время спустя сослужили неоценимую службу бесстрашным португальским и испанским мореплавателям. Еще более важным оказался его трактат по тригонометрии, первый систематический труд по этому вопросу, и его Tabulae directionum, которые включили в себя таблицу синусов с шагом в одну минуту и таблицу тангенсов с шагом в один градус. Хотя эти работы, позволившие ему занять высокое место математиков, не были напечатаны при его жизни[274], Региомонтан прославился по всей Европе, вероятно, благодаря своим эфемеридам, ив 1475 году папа вызвал его в Рим, чтобы осуществить давно предлагавшуюся реформу календаря. Но Региомонтан скончался в Риме уже в следующем году, и таким образом человечество потеряло шанс на осуществление этой реформы еще в то время, пока весь христианский мир еще признавал главенство папы римского.

Региомонтан проделал немалую и ценную работу, однако никак не продвинул вперед теорию планет. Он закончил начатый Пурбахом учебник «Краткое изложение «Альмагеста» Птолемея» (впервые напечатанный в Венеции в 1496 году), где во всех подробностях принимает систему античного ученого. И все же некоторые знаменитые авторы ставят ему в заслугу важнейшее открытие – открытие суточного вращения Земли и провозглашают предтечей Коперника[275]. В 1533 году Иоганн Шенер опубликовал в Нюрнберге мемуары под названием Opusculum geographicum, «Сочинение по географии», вторая глава которой озаглавлена An terra moveatur an quiescat, Joannis de Monte Regio disputatio, «Движется ли Земля или покоится, доводы Иоанна де Монте Регио»; и, похоже, те авторы, которые положили эту главу в основу своих заявлений о Региомонтане как о предшественнике Коперника, либо не читали ее вообще, либо ограничились прочтением заголовка и нескольких первых строк. Ибо в этой главе нет ни слова в пользу какого-либо движения Земли. Во-первых, ее автор насмехается над «некоторыми из древних», которые учили вращению Земли и воображали себе ее в виде мяса на вертеле, а Солнце в виде костра и говорили, что не огонь нуждается в мясе, а наоборот и что так же не Солнце нуждается в Земле, а Земля нуждается в Солнце. После этой попытки остроумно пошутить выкладываются набившие оскомину доводы против вращения: птицы и облака оставались бы далеко позади, рушились бы здания и тому подобное. Прямо скажем, это слова не предтечи Коперника. А если кто-нибудь возразит, что это, возможно, были доводы Шенера, а не Региомонтана, то пусть он прочтет «Краткое изложение «Альмагеста», где собраны древние доводы Птолемея, так что нет никаких сомнений в том, что Региомонтан отвергал какое-либо вращение Земли. Кроме того, «Краткое изложение» однозначно подтверждает, что Земля находится в центре мира. Доппельмайер, который первым распространил этот миф, добавляет, что Иоганн Преториус в рукописи, найденной после его смерти, утверждал, будто у Георга Гартмана, математика из Нюрнберга (1489—1564), была записка, сделанная рукой Региомонтана, в которой он делает вывод: «Поэтому с необходимостью следует, что движение звезд должно быть немного изменено (paululum variari) по причине движения Земли». Но как можно основывать какие-то серьезные заявления о Региомонтане на столь расплывчатых данных, когда они явно противоречат опубликованным трудам великого астронома? И какое движение Земли мог он иметь в виду, которое лишь «немного» влияет на движение звезд?

То, что Региомонтан счел необходимым собрать в «Кратком изложении» доводы против всякого движения Земли, ни в коей мере не доказывает, что подобная доктрина бытовала в его дни, поскольку в этом он лишь следовал примеру Птолемея. Тем не менее он должен был знать о мистических рассуждениях Кузанского и, возможно, решил, что было бы полезно подчеркнуть аргументы Птолемея; и он, несомненно, был бы очень удивлен, если бы ему сказали, что через несколько столетий после смерти его стали считать сторонником диаметрально противоположного мнения. И все же он не единственный великий человек, которого объявляли предшественником Коперника. Той же чести удостоился Леонардо да Винчи, который действительно обладал настолько универсальным гением, что в его случае это заблуждение может быть простительно. Либри говорит о нем: «В астрономии он до Коперника обосновал теорию движения Земли». В рукописи, написанной около 1510 года, Леонардо показал, что тело, описывая вид спирали, может двигаться в направлении вращающегося шара, подобного земному, так что его видимое движение относительно точки на поверхности может представлять собой прямую линию, проходящую через центр. Но предложить задачу такого рода – это совсем не то же, что утверждать, что Земля в самом деле является вращающимся шаром. С таким же успехом можно было бы обвинить его в том, что он думал, будто бы падающие тела описывают спирали. Из этой заметки (одной из тысяч математических задач и заметок в его тетрадях) мы можем извлечь лишь то, что у него было очень четкое представление о параллелограмме движений.

В то время жил только один человек, о котором мы знаем наверняка, что он постулировал суточное вращение Земли еще до того, как была опубликована книга Коперника. Челио Кальканьини (1479—1541) был родом из Феррары и в юности служил в армии императора и папы Юлия II; затем он стал священником и профессором в Феррарском университете, но много путешествовал по Германии, Польше и Венгрии с различными дипломатическими миссиями. В 1518 году он довольно долго пробыл в Кракове по случаю бракосочетания короля Польши с дочерью миланского герцога. Вероятнее всего, ученый итальянец во время своего визита в столицу Польши услышал, что каноник епархии в Вармии (зависимая польская территория) и доктор, получивший степень в Феррарском университете (которого он, быть может, вспомнил как старого однокашника), занят разработкой новой системы мироустройства, основанной на той идее, что Земля находится не в состоянии покоя, а в движении. Это всего лишь предположение, но так или иначе Кальканьини (по-видимому, до 1525 г.) написал эссе Quod caelum stet, terra moveatur, vel de perenni motu terrae, «О том, что небо неподвижно, а Земля вращается, или О вечном движении Земли». Ни одна из его работ не была издана при жизни, но в 1544 году в Базеле их собрали и напечатали ин-фолио, где упомянутое эссе занимает восемь страниц. Автор начинает с утверждения, что все небо с Солнцем и звездами не обращается в течение суток с невероятной скоростью, а вращается Земля; и он ссылается на цветы и растения, которые постоянно обращаются к Солнцу, так что вполне естественно, что разные части Земли тоже каждая в свою очередь поворачиваются к Солнцу. Земля находится в центре и не может спуститься ниже; но ее масса и вес привели ее в движение, и ее части начали перемещаться так, что она, не сходя с места, начала вращаться, причем ее пуп, который мы называем центром, покоится в неподвижности, а шар вращается непрерывно сам по себе; ибо, получив однажды толчок от природы, он никогда не сможет остановиться, не разлетевшись на части. С другой стороны, легкость и чистота пятого элемента, из которого состоит небо, делает его неподвижным.

Это фактически все, что Кальканьини имеет сказать по этому вопросу, однако ему удается облечь это в пространное многословие с цитатами из Платона и Аристотеля, не заботясь об их уместности, и россыпью греческих слов тут и там для красоты. Но ближе к концу сочинения он, видимо, чувствует, что вращение Земли не вполне все объясняет, и собирается с силами для нового броска. То, что Земля не только совершает одно непрерывное движение, но и склоняется то в одну сторону, то в другую, проявляется в солнцестояниях и равноденствиях, росте и убывании луны, разной длине теней. У тех, кто живет вблизи полюса и у кого день и ночь длятся по шесть месяцев, должны понимать это лучше, чем кто-либо другой. А если кто-нибудь будет настаивать, чтобы все это ему объяснили, пусть объяснят причину наклона эклиптики или почему Луна может отступать на пять градусов от зодиака, не говоря уже о трепете восьмой сферы или разнообразных движениях эпициклов и деферентов. Все это современные изобретения, и люди искали и ищут причины явлений на небе, а не на земле. Было бы нелепо и недостойно щедрости Провидения, если бы Земля совершала лишь одно непрерывное движение, ведь другая часть Земли всегда оставалась бы в темноте. Наконец, Кальканьини говорит, что, если уж Архимед обещал перевернуть земной шар, если бы имел точку опоры, он, видимо, считал Землю способной двигаться, и затем, процитировав слова Цицерона о Никете (Гикете) и платоновского «Тимея», он заканчивает ссылкой на Кузанского, труды которого хотел бы увидеть.

Эти последние ссылки показывают, что Кальканьини знал о том, что другие до него учили вращению Земли. Но его слабые попытки показать, что оно возможно, что некое неизвестное движение Земли (при котором она не покидает центра мира) может объяснить все небесные явления, не прибегая к каким-либо движениям небесных тел, со всей очевидностью свидетельствуют о его крайне скудных познаниях в астрономии. Создается впечатление, будто он смутно слышал, что каноник из Фрауэнбурга смог объяснить все, допустив движение Земли, но не слышал ничего о том, как именно это было сделано, поэтому ему пришлось ограничиться несколькими бессмысленными фразами. Если сочинение Кальканьини возникло каким-то другим образом, можно лишь предположить, что он ничего не знал об астрономии, кроме одного факта видимого обращения небес за двадцать четыре часа. Если бы Кальканьини ограничился объяснением этого факта вращением Земли, то заслужил бы звание предшественника польского ученого (при условии, что ничего не знал о трудах последнего); но, пытаясь объяснить этим все явления, он лишил себя практически любой возможности претендовать на эту честь.

Хотя эссе Кальканьини не было издано до 1544 года, о нем, вероятно, знали в Италии при его жизни, так что вполне возможно, что именно на него ссылается Франческо Мавролико из Мессины, известный астроном и математик (1494– 1575), в своей «Космографии» (Венеция, 1543 г.). В этой книге, составленной в форме диалога, учитель говорит, что теперь он закончил все, что хотел сказать о Земле, если только человеческая извращенность не дойдет до того, что кто-то станет утверждать, будто бы Земля вращается вокруг своей оси. На ответ ученика, что такое странное мнение едва ли может прийти кому-то в голову, учитель замечает, что многие проповедуют даже еще большие нелепости, и потому имеет смысл доказать, что Земля двигаться не может. Предисловие к этой книге датировано февралем 1540 года, но год издания 1543, таким образом, вопрос, на кого ссылается Мавролико – на Кальканьини или Коперника, остается открытым. Можно добавить, что во всех отношениях эта книга абсолютно средневековая по своим идеям. Орбита Солнца находится посреди орбит планет, потому что нижние и верхние планеты значительно отличаются периодами своих эпициклов и деферентов, годовой период Солнца является для первых периодом в деференте, а для вторых периодом в эпицикле; Венера больше склоняется к северу, поэтому обладает большим достоинством и должна быть выше Меркурия, в то время как Меркурий многообразием своих движений больше схож с Луной и, следовательно, должен быть расположен рядом с ней. У Сатурна и Луны наименьшие эпициклы, а вершины их деферентов далеки от вершины деферента Солнца, в то время как планеты рядом с Солнцем – Венера и Марс находятся к нему очень близко[276]. Как мы увидим в следующей главе, Мавролико на протяжении всей своей долгой жизни оставался яростным противником учения Коперника.

Здесь было бы излишне делать обзор того немалого количества книг «о сфере» и других учебных пособий по астрономии, которые появились в первой половине XVI века. Они показывают, что труд александрийских астрономов к тому времени был уже хорошо известен и высоко оценен в Европе, но в то же самое время они показывают и то, что до сих пор никто не попытался продолжить и расширить этот труд. Первое латинское издание «Синтаксиса» Птолемея увидело свет в Венеции в 1515 году; но это был лишь старый перевод с арабского Герарда Кремонского, сделанный еще в XII веке; следующим шел перевод с греческого Георгия Трапезундского (Париж, 1528 г., и Базель, 1551 г.), и, наконец, греческий оригинал был напечатан в Базеле в 1538 году по рукописи, которая когда-то принадлежала Региомонтану, вместе с комментарием Теона, так что любой, кто умел читать по-гречески, мог теперь сам проверить латинские переводы. Лишь через пять лет после греческого издания Птолемея появилась работа, которой суждено было стать краеугольным камнем современной астрономии, а пока предпринимались последние отчаянные усилия, чтобы возродить теорию твердых сфер и таким образом еще раз попытаться ответить на старое возражение против системы Птолемея, которое заключалось в том, что, хотя она и дает удобный способ вычислений, ее трудно принять в качестве физически истинной системы мира.

Эту попытку почти одновременно сделали два итальянских автора – Фракасторо и Амичи, из которых первый немало прославился своими трудами, а второй остался практически неизвестен. Рассмотрим сначала идеи первого.

Джироламо Фракасторо родился в 1483 году в Вероне. Получив образование в Падуанском университете, он занимал там же должность профессора логики с 1501 по 1508 год, и, так как Коперник проучился в Падуе несколько лет начиная с осени 1501 года, едва ли можно сомневаться, что два молодых человека, оба интересующиеся астрономией и медициной, знали друг друга в Падуе и, может быть, даже обсуждали друг с другом недостатки системы Птолемея. В 1508 году Фракасторо вернулся в Верону, где провел остаток жизни до самой смерти в 1553 году, посвятив себя медицине, астрономии и поэзии. Его основная работа Homocentrica вышла в Венеции в 1538 году, хотя вполне возможно, что еще более раннее издание увидело свет уже в 1535 году. В Падуе Фракасторо свел дружбу с тремя братьями делла Торре, один из которых известен как соратник Леонардо да Винчи в его исследованиях анатомии, а другой – Джованни Баттиста – посвятил себя астрономии и разработал схему, представляющую движение планет без эксцентров и эпициклов, с использованием исключительно гомоцентрических сфер. Он умер в раннем возрасте, но на смертном одре попросил Фракасторо оформить его идеи в новой астрономической системе; и в исполнение данного обещания Фракасторо подготовил свой трактат «Гомоцентрика», в котором, правда, не строго следовал методам делла Торре. Все это он рассказывает в посвящении папе Павлу III (тому же папе, которому несколько лет спустя будет посвящен великий труд Коперника), но не уточняет, какая часть системы принадлежит делла Торре. Надо надеяться, что сам Фракасторо понимал собственную систему во всех подробностях, хотя, прямо скажем, он не обладал даром четкого изложения всех деталей своего громоздкого механизма, который предложил в качестве замены элегантной геометрической системе Птолемея. Возможно, именно своей непонятности книга обязана полным провалом у читателей, но, как бы то ни было, время для попыток реанимировать идеи Евдокса и Каллиппа давно прошло. За сто лет до того, когда в Европе система Птолемея была известна лишь в общих чертах, возможно, и был какой-то смысл предлагать вместо нее систему Евдокса. Но голос этого древнего призрака совершенно потонул в грохоте разразившихся вскоре после публикации книги Фракасторо битв о том, движется или не движется Земля, и никто даже не счел целесообразным потратить время на подробное изучение «Гомоцентрики». Мы, однако, кратко укажем главные особенности этой системы.

Вспомним, что Каллиппу с помощью гомоцентрических сфер удалось неплохо отобразить движения планет, насколько они были ему известны[277]. Но теперь уже приходилось учитывать новые явления, а именно зодиакальное неравенство планет и прецессию с ее (воображаемым) дополнением в виде трепета, и это требовало увеличения количества сфер. Фракасторо, однако, не просто действует по тому же принципу, что и Евдокс с Каллиппом, но, следуя примеру делла Торре, хочет, чтобы оси всех его сфер находились под прямым углом друг к другу. Он показывает, что каждое движение в пространстве можно разложить на три составляющие, расположенные под прямым углом друг к другу, и, наоборот, три движения под прямым углом друг другу будут производить «движения по долготе, как и по широте». Он полагает, что внешняя сфера может сообщать свое движение внутренней, в то время как внутренняя не влияет на внешнюю, и таким образом он позволяет перводвигателю сообщать свое суточное вращение всем планетам без того, чтобы, как Евдокс, предполагать по одной сфере на каждую планету для объяснения суточного вращения. Набор сфер обычно включает в себя пять, которые он называет (начиная с самой внешней) circumducens, circitor, contravectus, anticircitor и ultimus contravectus, из которых четвертая и пятая вращаются в противоположную сторону относительно вращения второй и третьей и в целом с различными скоростями. Он показывает, что вторая и третья сферы могут производить колебания или «трепет», и говорит, что точки равноденствия в действительности описывают малые «овалы», а не окружности. Для неподвижных звезд у него есть пять сфер ниже перводвигателя, период неравенства прецессии (4° в обе стороны) составляет 3600 лет, за каковое время circitor делает один оборот. Пятая сфера находится выше Aplane, к которой прикреплены звезды и Млечный Путь и которая сдвигается на 1° за 100 лет. Ниже ее находится система Сатурна, состоящая из двух наборов по пять сфер, причем особая задача внешней группы состоит в том, чтобы учитывать зодиакальное неравенство по долготе за счет колебания узла, в то время как внутренняя группа объясняет неравенство, зависящее от элонгации от Солнца, периодом которой является синодический период обращения планеты. В обеих группах две внутренние сферы должны противодействовать увеличению широт, которые в противном случае производили бы другие сферы. Ниже сферы, несущей планету Сатурн, расположены сферы Юпитера; первая из них препятствует тому, чтобы сложные движения Сатурна передавались Юпитеру, затем идут две группы по пять сфер; затем сферы Марса числом девять с двумя группами из пяти и трех сфер; затем Солнце с четырьмя сферами, одна чтобы исключить движения Марса и три для годового движения Солнца и его неравенства[278]. Две нижние планеты имеют по одиннадцать сфер, разница между ними и внешними планетами заключается в замене сидерического периода обращения годом в качестве периода вращения внешнего circumducens. У Луны семь сфер; первая – «то, что прочие называют Deferens Draconis», она производит попятное движение узлов, а также предотвращает вмешательство со стороны сферы Меркурия; затем circumducens, который поворачивается за 27 дней и 8 часов; под ним circitor, который поворачивается за 27 дней 13 часов и заставляет Луну попеременно двигаться то быстрее, то медленнее; затем идут contravectus и anticircitor, противодействующие движению circitor по широте; затем второй contravectus и сфера, несущая Луну. Наконец, ниже Луны расположена сфера, не однородная, а более плотная в некоторых местах. Фракасторо, конечно, вынужден признать, что каждая планета подвержена изменениям яркости, что выглядит так, будто они не всегда на одинаковом расстоянии от нас. На это, казалось бы, фатальное возражение против гомоцентрической идеи он отвечает тем, что среда, через которую мы видим планеты, сгущается в отдельных местах, так что предметы, видимые сквозь плотную среду, кажутся больше, чем если смотреть на них сквозь более разреженную среду[279]. Вариации в продолжительности затмений он объясняет при помощи последней сферы под Луной, из-за которой Луна кажется больше и отбрасывает большую тень, когда просвечивает сквозь более плотную область. Подобным же объяснением он ограничивается и в случае нередких значительных нарушений в долготе Луны в квадратуре (вызванных эвекцией). Это уж очень простой способ решения серьезных трудностей, и тем более удивительно, что Фракасторо довольствуется этим скверным приемом, поскольку из его слов о том, что деференты Меркурия и Луны являются овалами в теории Птолемея, следует, что он должен был быть хорошо знаком с «Альмагестом».

Что касается последней подлунной сферы, то Фракасторо отмечает, что предполагать ее – не в новинку, ведь ее существование допускали уже Сенека и другие философы для объяснения движения комет. Более того, он правильно сделал, что допустил движение комет ниже Луны, так как впоследствии (когда Тихо Браге убедительно доказал, что кометы более удалены от Земли, чем Луна) это стало одним из самых сильных аргументов против концепции твердых сфер, что кометам приходится проходить сквозь них со всех сторон. Фракасторо описывает несколько комет, которые наблюдал сам, и делает важное замечание, что хвосты комет всегда повернуты прочь от Солнца. В этом, во всяком случае, он был прав.

Таким образом, количество сфер в теории Фракасторо следующее:

8 несущих звезды и планеты,

6 для суточного вращения и прецессии,

10 для Сатурна,

11 для Юпитера,

9 для Марса,

4 для Солнца,

11 для Венеры,

11 для Меркурия,

6 для Луны,

1 подлунная сфера.

Всего 77. Но Фракасторо прибавляет, что Солнцу совсем не помешали бы еще две сферы, что в итоге дало бы всего 79 сфер. И эту систему он считал более разумной, чем у Птолемея!

Одновременно с Фракасторо и, по-видимому, совершенно независимо от него с гомоцентрической системой выступает молодой человек Джованни Баттиста Амичи, издавший небольшую книгу в Венеции в 1536 году. В конце ее автор называет себя двадцатичетырехлетним уроженцем Козенцы, родившимся после смерти своего отца, которого звали так же. Он погиб в Падуе в 1538 году и не опубликовал ничего, кроме этой маленькой книги, которую полностью игнорировали все историки астрономии, быть может, потому, что автор, в отличие от Фракасторо, не приобрел известности другими своими сочинениями. И все же его книга заслуживает лучшей участи благодаря ясности своего слога и тому, что автор не ограничивается сферами с осями, расположенными под прямым углом друг к другу, но рассматривает проблему с более общей точки зрения. В остальном же он отчасти сходится с Фракасторо; для объяснения суточного вращения планет он не предполагает по одной сфере на планету и дает то же объяснение, что и его соотечественник, изменению видимого размера Солнца и Луны, а также яркости планет. Зимой Солнце кажется больше, потому что его свет проделывает более долгий путь, чтобы достичь наблюдателя на поверхности Земли, и в квадратуре Луна кажется больше, потому что в это время, как и в полнолуние, она не может растворять испарения, и потому воздух больше наполняется туманом. Рассмотрев в первых шести главах теории Евдокса, Каллиппа и Аристотеля, он замечает, что природа не знает таких вещей, как эпициклы и эксцентры, и далее излагает свои собственные идеи. Сначала он показывает, что если у нас есть две смежные гомоцентрические сферы, оси которых расположены под прямым углом друг к другу, а полюса внешней движутся на некотором расстоянии по обе стороны от среднего положения, то движение на внутренней сфере будет попеременно ускоряться и замедляться. Но затем он демонстрирует, что, если полюса обеих сфер находятся в n градусах друг от друга и если одна вращается в два раза быстрее, чем другая в обратном направлении, они будут производить колебание на дуге 4n°, и в этом выказывает себя способным учеником античных мыслителей. Солнцу достаточно четырех сфер, но Луне и пяти планетам (которые он сводит в одну группу) требуется больше. Сначала он говорит, что, если Луна перемещается на эпицикле, она не всегда повернута к нам одной и той же стороной (потому что, в соответствии со средневековыми идеями, тело должно быть всегда повернуто одной и той же стороной к центру движения), и, следовательно, другие планеты тоже не могут иметь эпициклов, так как небесные тела похожи во всех отношениях. Чтобы заменить действие эпицикла, он дает им первые четыре сферы. У самой высокой полюсы находятся в плоскости орбиты (наклонной окружности, как он ее называет), и она движется с севера на юг со скоростью, с которой двигался бы эпицикл. Под ней находится другая сфера, чьи полюсы в системе Птолемея удалены от полюсов первой на одну четвертую углового диаметра эпицикла в апогее и которая движется в противоположную сторону относительно первой с удвоенной скоростью. Дальше идет третья сфера, чьи полюсы находятся под теми точками второй, которые перемещаются взад-вперед, и она движется с юга на север. И наконец, у четвертой сферы оси находятся под прямым углом к наклонной окружности (в которой расположены полюсы третьей сферы), на наибольшей окружности которой прикреплена сфера планеты и время от времени производит видимое попятное движение. Только Луна вследствие очень быстрого движения своей четвертой сферы не движется попятно, а лишь замедляется.

Дальше Амичи нужно объяснить «изменения в движении Луны и разную величину попятного движения планет». С этой целью он помещает между сферами еще три, чтобы перемещать взад-вперед полюсы нижней и таким образом вызывать изменения в дуге попятного движения. Чтобы избежать чрезмерного увеличения широты, ему приходится добавить еще три сферы, таким образом получив по десять на каждую планету; а у Луны есть еще и одиннадцатая сфера за пределами других, чтобы обеспечить движение узлов. Но видимо Амичи понимает, что всего этого в конечном счете может оказаться недостаточно, поскольку отмечает, что требуются дальнейшие наблюдения за пятью планетами, чтобы установить значения того, что в его системе соответствует наклонам эпициклов. Наклон диаметра в аномалии 0—180° он объясняет еще тремя сферами, а для обликвации диаметра 90—270° (reflexio, как он это называет) он добавляет еще один набор из трех сфер![280]

Что касается неподвижных звезд, то Амичи верит в очень медленное движение девятой сферы (годовая величина не указана), а также в движение восьмой сферы, называемое titubatio, при котором ее точки равноденствия поворачиваются за 7000 лет на небольших кругах радиусом 9° вокруг точек равноденствия девятой сферы.

Печально думать, что этот молодой человек, очевидно большого таланта, которому жестокая судьба оставила этот единственный шанс отличиться, впустую растратил свои силы на бесплодные попытки приспособить к современным требованиям теорию, возникшую еще в младенческие годы науки. Его возраст не позволяет нам думать, что он мог быть учеником делла Торре, но все же есть вероятность, что Амичи, возможно, слышал об идеях падуанского профессора и разработал на их основе собственную полную систему. Бесполезно рассуждать о том, чего он мог бы достичь, если бы его жизнь не оборвалась так преждевременно; попытался бы он вычислить точные значения данных для своей системы, или его озарил бы новый свет, исходящий из комнаты фрауэнбургского каноника. Ибо в то время как в Италии, в центре цивилизации, Фракасторо и Амичи тщетно пытались вдохнуть жизнь в мумию, в то время как Кальканьини самым самодовольным образом делал вид, будто какое-то движение Земли, не требующие ее удаления от центра мира, могло разрешить все загадки звездного неба, в то время как Мавролико доказывал самым посредственным умам, что Земля никоим образом не может двигаться, тихий ученый на побережье Балтийского моря, на самой окраине цивилизации, готовился зажечь свет, которому суждено было осиять всю Вселенную и показать изумленному человечеству Землю, летящую сквозь пространство.