Книга: Море и цивилизация. Мировая история в свете развития мореходства

Жизнь и смерть на борту

Жизнь и смерть на борту

Перед началом Войны за австрийское наследство (1740–1748) коммодор Королевского военно-морского флота Джордж Ансон отплыл из Англии с флотилией из шести кораблей. Ему предстояло нападать на испанские суда у тихоокеанского побережья Америки и захватывать манильские галеоны — простая и четкая задача, которая, однако, растянулась на четыре мучительных года.[1426] Все его плавание, начиная с подготовки, было одной сплошной чередой несчастий и обозначило проблемы логистики, встававшие перед военно-морской администрацией в течение первых пятидесяти лет заокеанских операций, выполняемых европейскими военно-морскими силами. Лишения, которые пришлось вынести экипажам Ансона, выпадали не только на долю моряков. Хотя обычные пассажиры и рабы проводили в море меньше времени, перевозившие их суда находились под менее строгим официальным надзором, поэтому условия во многих случаях были еще хуже, чем те, в которых трудились экипажи Ансона.

Вскоре после назначения Ансон обнаружил, что ему не хватает трехсот матросов. Он набрал сто семьдесят, в том числе тридцать два из морского госпиталя в Чатеме. Кроме того, ему командировали пятьсот инвалидов — «солдат, по возрасту, ранениям или другой немощности непригодных для строевой службы»,[1427] из которых более половины дезертировали еще до того, как подняться на борт. После изнурительного обхода вокруг мыса Горн осенью 1741 года на кораблях началась цинга и другие болезни. Лейтенант «Центуриона», флагманского корабля Ансона, доложил, что «работоспособными оказались лишь двое старшин и шестеро матросов, посему без помощи офицеров, слуг и юнг достичь показавшегося на горизонте острова [Хуана-Фернандеса] было бы невозможно».[1428] Там к «Центуриону» присоединились еще три корабля флотилии, один из которых «уже сбросил за борт две трети личного состава». Англичане сожгли городок Пайта в Перу и проследовали на север, к Акапулько. После ремонта на берегу «Центурион» и «Глостер» (позже затопленный) отплыли в Макао. Семь месяцев спустя на рейде Филиппин Ансон захватил манильский галеон «Нуэстра Сеньора де ла Ковадонга» с грузом стоимостью около 250 000 фунтов. Несмотря на потерю трех кораблей (два других повернули назад у Южной Америки) и более 1300 человек команды — из них только четверых в столкновениях с противником, — захват манильского галеона затмил все остальные военные подвиги.[1429] По призовому законодательству того времени членам экипажа полагалась доля трофейных богатств — пропорционально рангу.[1430] Ансону как руководителю экспедиции и капитану «Центуриона» досталось около 91 000 фунтов, доля каждого из уцелевших матросов составила 300 фунтов — жалованье примерно за двадцать лет. Это неожиданное вознаграждение для выживших участников экспедиции не отменяло того факта, что четырехлетнее плавание никак не повлияло на ход войны, а катастрофические человеческие и материальные потери только подчеркнули огромные сложности организации долгосрочных военно-морских операций.

Как свидетельствует плавание Ансона, чтобы действовать за пределами собственных территориальных вод, европейскому флоту необходимо было начать заботиться об экипаже. По мере того как корабли росли в размерах, а рейсы удлинялись, все больше моряков подвергалось риску заразиться прежде неизвестными или редкими болезнями, тем более что к инфекции как таковой добавлялось неумение лечить саму болезнь, слабое представление о гигиене и питании, а также примитивные способы хранения продуктов. Больше всего от новых начинаний страдали французские и британские команды, поскольку именно Франция и Британия пытались любой ценой взять под контроль морские пути от Северной Америки до Юго-Восточной Азии. Однако после Войны за австрийское наследство начался стремительный прогресс. Менее чем через десять лет после кругосветного плавания «Центуриона», во время Семилетней войны (1757–1763), европейские флотилии впервые были развернуты по всему миру — в Америке, в Тихом и в Индийском океанах, и хотя тропические болезни косили моряков по-прежнему, с плохим качеством питания начали бороться. В частности, налаженное снабжение свежими продуктами помогло адмиралу Эдварду Хоку удерживать блокаду французского порта Брест. «Наблюдение, достойное, на мой взгляд, увековечения, — писал корабельный хирург Джеймс Линд, — что четырнадцать тысяч человек, проболтавшись шесть-семь месяцев в открытом море на борту кораблей, окажутся здоровее любого скопления народа тех же масштабов на самом здоровом в мире клочке суши».[1431] Забота о рационе корабельных экипажей окупилась с лихвой, позволив Хоку задавить французское торговое сообщение, заблокировать деморализованную брестскую эскадру и помешать ее снабжению по морю. При прорыве блокады в ноябре 1759 года французы потеряли семь кораблей из двадцати одного; из двух с половиной тысяч человек лишь немногие спаслись от британцев на скалистых берегах бухты Киберон.[1432]

Болезни губили моряков не только в тропиках. Корабли были естественными рассадниками инфекционных заболеваний неизвестного по тем временам происхождения, которые никто не умел лечить. Под общим названием «корабельная лихорадка» скрывались сыпной тиф, желтая лихорадка, брюшной тиф, дизентерия и другие недуги.[1433] Названия этих, как правило, смертельных болезней нам знакомы, а вот симптомы вряд ли. Дизентерия характеризуется диареей с примесью крови и слизи. Брюшной тиф, вызываемый бактериями Salmonella, проявляется лихорадкой, головными болями, желудочно-кишечными расстройствами (в том числе и диареей), а также физическим и психическим упадком. Сыпной тиф — близкий родственник брюшного, проявляющийся лихорадкой, бредом и сыпью, — переносили вши, которые и в самой Европе XVIII века, и на кораблях водились в изобилии. Желтая лихорадка, передающаяся с укусом комаров и потому более характерная для тропиков, валит человека с ног внезапно и зачастую заканчивается смертью, но прежде успевает измучить жаром, головной болью, кровотечениями, желтухой и другими напастями. С укусами комара передается и малярия, вызывающая жар, озноб, тошноту и анемию, что при отсутствии лечения грозит летальным исходом.

Второй основной причиной смертности на море было плохое питание. Среди моряков, вынужденных подолгу пробавляться солониной или рыбой и хлебными злаками — преимущественно в виде сухарей или корабельных галет, — свирепствовала цинга.[1434] В конце XVIII века морякам Королевского флота полагалось четыре фунта говяжьей солонины, два фунта свиного сала, две пинты гороха, три пинты овсянки, восемь унций часто прогорклого сливочного масла и двенадцать унций сыра в неделю. Некоторые мореплаватели еще в XVI веке обратили внимание на незаменимую способность свежих овощей и особенно лимонов предотвращать цингу; в 1615 году капитан Ост-Индской компании Уильям Килинг отмечал: «Я начал выдавать за каждым столом по потлу [полгаллона] воды на вечер и заготавливать также соответствующую меру лимонной воды для предотвращения цинги».[1435] Принято считать, что эффективность лимонов как противоцинготного средства доказал после катастрофического плавания Ансона Джеймс Линд,[1436] однако в его записях видна неуверенность относительно причин возникновения цинги и ее лечения. Требование включать в провиант противоцинготные вещества появилось в Королевском флоте лишь в 1796 году, а в торговом мореплавании еще на полвека позже.

Не меньшую проблему представляло питье. Пресную воду было сложно добыть и еще сложнее хранить. В основном воду брали из реки, на которой стоял порт, только выше по течению — например, из Темзы выше Лондона. Даже если источник воды был относительно чистым, в долгом плавании вода неизменно портилась. Описывая переход в Юго-Восточную Азию в 1614 году, генерал-губернатор ОИК Герард Рейнст отмечал, что «вода и вино, ежедневно извлекаемые из трюма, температурой почти сравнялись с кипятком, неудивительно, что большая часть провианта никуда не годна».[1437] Кроме того, что вода была тухлой, ее попросту не хватало. На испанских кораблях в XVII веке норма составляла один литр на человека в день. Мужчине весом в 150 фунтов, расходующему 3500 калорий в день, требуется два-три литра воды, а в жарком климате — около десяти литров.[1438] Способ опреснения соленой воды дистилляцией был найден менее чем через десять лет после жалобы Рейнста, однако внедрялся он медленно. В 1762 году Линд продемонстрировал процесс опреснения и рекомендовал оборудовать дистилляционными установками корабли Королевского флота. Восемь лет спустя парламент премировал Чарльза Ирвинга пятью тысячами фунтов за изобретение устройства, которое за час выпаривало почти сто литров пресной воды из трехсот литров соленой.[1439] В 1780-х годах дистилляционный аппарат на борту «Баунти» давал не более двенадцати галлонов воды в день — не столько для команды из ста семнадцати человек, сколько для хлебных деревьев, которые судно везло в Вест-Индию. Наконец в 1772 году было отдано распоряжение каждому кораблю Королевского флота иметь на борту опреснительную установку. Командам и пассажирам торговых судов в который раз повезло меньше. Официальное указание ставить опреснители на государственные эмиграционные суда появилось только в 1864 году, и даже тогда оно не распространялось на частные перевозки.

В Северной Европе заменой воде обычно служило пиво. Из английских записей времен похода Непобедимой армады следует, что морякам выдавалось по галлону пива в день — стандартная норма, не менявшаяся более двух столетий.[1440] В свое первое плавание в Юго-Восточную Азию в 1598 году Якоб ван Нек писал: «Мы допили остатки пива и начали выдавать первые порции воды, по четыре мутскина [около восьми унций] или мерки в день и по три — вина».[1441] Однако пиво можно было варить и перевозить только в зимние месяцы, в теплом климате оно быстро скисало. Необходимо было разработать пиво, способное выдерживать долгое плавание не выдыхаясь и не скисая, но добиться этого удалось лишь к середине XVIII века, когда пивовары начали вносить в сусло больше хмеля, повышая крепость пива и устойчивость в хранении. Несмотря на эти усовершенствования, когда в середине XVII века Королевский флот начал на регулярной основе действовать в Вест-Индии, морякам больше полюбился ром, получаемый перегонкой побочных продуктов сахарнотростникового производства. Век спустя адмирал Эдвард Вернон решил нормировать потребление рома: «Разбавлять из расчета кварта воды на каждые полпинты рома… выдавать… две порции в день, одну с десяти утра до полудня, другую с четырех до шести вечера».[1442] Революционный аспект нововведения Вернона состоял в том, что ром уже нельзя было пить неразбавленным. Кроме воды к рому могли добавлять сок лайма и сахар, получая грубое подобие дайкири — грог, названный в честь Вернона, носившего негласное прозвище «Старый Грограм» за привычку ходить в накидке из непромокаемой ткани «грограм». В 1789 году мятежники с «Баунти», высаживая в шлюпку бывшего капитана Уильяма Блая с частью команды, выдали им среди прочих припасов галлон рома, который Блай делил по чайной ложке на брата в день. Считается, что не в последнюю очередь благодаря этому рому девятнадцати высаженным удалось без потерь преодолеть три тысячи шестьсот миль в семиметровой шлюпке.