Книга: Гендер и власть. Общество, личность и гендерная политика
Глава 9 Тайна «средь бела» дня: формирование гендера и психоанализ
<<< Назад Глава 8 Характеры полов |
Вперед >>> Глава 10 Личность как практика |
Разделы на этой странице:
Глава 9
Тайна «средь бела» дня:[25] формирование гендера и психоанализ
Каким образом формируются структуры жизни каждого человека, о которых мы говорили в предыдущей главе? Существует два основных подхода к этому вопросу, связанных с социальным анализом гендера. В теории социализации формирование гендера рассматривается как усвоение и интериоризация социальных норм. В ней подчеркивается связь между социальным контекстом и личностью, а также гомогенность самой личности. В психоанализе формирование гендера рассматривается как результат столкновения скорее с властью и необходимостью, нежели с нормативными предписаниями. В психоанализе подчеркивается разрыв связи между социальным контекстом и личностью и указывается на радикальное расщепление внутри самой личности. Сначала я коротко остановлюсь на теории социализации, поскольку, как мне представляется, достаточно просто показать, что ее подход к проблеме неадекватен, а затем рассмотрю две основные ветви психоанализа, обращающиеся к обозначенной проблеме.
Социализация
Как в академической науке, так и в популярной литературе о гендере, опубликованной за последние два десятилетия, самым популярным является подход, основанный на понятиях социального формирования личности, или социализации.
Если изложить его в схематичной форме, то он сводится к следующему. Новорожденный младенец имеет биологический пол, но не имеет социального гендера. По мере того как он растет, общество предъявляет ему целый ряд предписаний, образцов или моделей поведения, которым должны следовать люди его пола. Определенные агенты социализации, в особенности семья, средства массовой информации, ровесники и школа, эти ожидания и модели конкретизируют и создают социальные контексты, в которых они усваиваются ребенком. Значение может иметь последовательность действия агентов социализации, поэтому сторонники этой концепции обычно проводят различие между первичной и вторичной социализацией. Существуют разнообразные механизмы обучения: обучение путем поощрения, наставление, целенаправленное формирование каких-то качеств; во время обучения происходит также идентификация и усвоение правил. В литературе по гендерной социализации обсуждается, какие из этих механизмов наиболее важны. Если опустить детали обсуждения, то авторы публикаций утверждают, что модели или предписания могут интериоризироваться в большей или меньшей степени. В результате складывается гендерная идентичность, которая в обычной ситуации соответствует социальным ожиданиям, связанным с данным полом. Некоторые случаи будут отклоняться от нормы ввиду ненормального функционирования агента социализации (например, в случае отсутствия отца в семье) или ввиду каких-то биологических особенностей ребенка. В результате этих отклонений формируются гомосексуалы, транссексуалы, интерсексуалы и др. люди, чья гендерная идентичность не соответствует их полу.
Очевидно близкое родство между концепцией социализации и теорией половых ролей. Социальные предписания обычно называются нормами, а процесс социального обучения – усвоением ролей, или полоролевой социализацией. Поэтому критика теории половых ролей, изложенная в Главе 3, в полной мере относится и к концепции социализации. Теория усвоения ролей не обладает внутренней связностью и не может обеспечить подлинно социальный анализ социальных процессов. Хотя обычно они формулируются в терминах половых ролей, основные элементы анализа социализации, строго говоря, могут быть отделены от ролевого контекста и должны рассматриваться сами по себе.
Представление о школе, семье, группе сверстников или группе по интересам как агенте социализации предполагает определенный сценарий, соглашение, согласно которому данный агент социализации выступает от имени общества, а также определенную степень консенсуса, что означает данное действие и как его следует производить. Такие простые картинки социализации нарисованы в большей части литературы по полоролевой социализации, включая сочинения, написанные в традиции либерального феминизма.
Как исторические сведения относительно институтов, задействованных в процессе социализации, так и детальные исследования их функционирования в наши дни вынуждают нас не согласиться с этой идеальной картинкой согласующихся между собой агентов социализации, которые действуют от имени социального порядка в целом. Социальная история показывает, что школа и семья часто находятся в состоянии конфликта друг с другом, а также с более широкими социальными структурами. Примерами таких работ служат исследование, проведенное Ричардом Сеннеттом в Чикаго (см. его работу «Семьи против города»), и исследование Павлы Миллер, которая показала, что система массовых школ в Южной Австралии вводилась как интервенция в семьи рабочих и какое сопротивление эти семьи ей оказывали (см. ее работу «Долгие разногласия»).
Кроме того, эти институты не являются внутренне однородными и основанными на консенсусе или даже хотя бы как-то согласованными между собой в процессе социализации людей. В психоаналитических исследованиях семьи, таких как «Психическое здоровье, сумасшествие и семья» Лэнга и Эстерсона и «Доминик» Франсуаз Дольто, показано, насколько невыносимо противоречивы требования, предъявляемые детям. Описанные ими случаи по определению являются исключительными по интенсивности давления на детей. Но существуют и другие данные, которые свидетельствуют о том, что внутренний конфликт и разнонаправленные внешние давления достаточно распространены. Примеры можно найти в американских исследованиях семьи, подобных книгам «Брак “синих воротничков”» Мирры Комаровски и «Миры боли» Лилиан Рубин, а также в британском исследовании школ для детей из рабочих семей, о котором говорилось выше. В книге Бетти Фридан «Мистика женственности», ставшей классикой либерального феминизма, также содержится исследование противоречий в американской буржуазной семье. Хотя институты производят впечатление внутренне непротиворечивых, более внимательный их анализ показывает: они производят это впечатление потому, что тратятся огромные усилия на то, чтобы скрыть конфликты интересов и выставить существующие институты как образцы гармонии и порядка. Это продемонстрировано на примере школ для детей из семей правящего класса в книге «Работа учителей» и в исследованиях отдельных семей, подобных исследованию семьи Принс, о котором шла речь в Главе 1.
Эти данные имеют большое значение для нашего понимания того, как институты формируют людей. Понятие социализация основано на идее интериоризации посредством разных механизмов, описанных в психологии обучения. Считается, что возникающая в результате этих процессов внутренняя структура личности воспроизводит или отражает характеристики агента социализации. Понятие моделирование, в процессе которого воспринимаются свойства агента социализации, как раз и заключает в себе этот смысл теории социализации.
Эта концепция совершенно перестает соответствовать требованиям общей теории формирования гендера, как только мы принимаем во внимание факты противоречий, свойственных описываемому ею процессу. Тем самым исключается возможность механической каузации: единственным механическим результатом противоречия может стать случайность и беспорядочность, но фактические данные его не поддерживают. Вместо этого вводятся две возможности, и обе указывают в направлении, отличном от того, которое задают представления о социализации. Одна из них – формирование психологических структур личности, качественно отличных от свойств института или среды. Это основа классического психоанализа. Другая – возможность конститутивного выбора в поле, которое открывается благодаря противоречию. Это основа экзистенциального психоанализа.
Популярность понятий социализации в академических исследованиях поддерживалась профессиональной слепотой социологов, не способных распознавать сложность личности, и нежеланием психологов распознавать параметр социальной власти. Обе группы исследователей ставили своей целью построить модель гармоничных отношений между поколениями, в которой нет места конфликту и насилию, и модель гармоничной психологической структуры, которую она порождает.
Представление о гендерной идентичности, которая составляет ядро фемининности и маскулинности, – это психологический двойник представления о половой роли, которую человек усваивает. На самом деле ее основанием, по-видимому, является акт признания себя личностью того типа, которую определяют традиционные образы фемининности и маскулинности. Поэтому некоторые исследователи, например Роберт Столлер, стремятся проследить истоки гендерной идентичности в первых годах жизни ребенка, когда ему начинают предъявляться определения мужественности и женственности. Аналогичным образом происхождение отклоняющейся гендерной идентичности в его исследованиях транссексуалов возводится к отклоняющимся семейным отношениям на ранних этапах жизни ребенка.
Представление об идентичности как о когерентном ядре личности или полового характера получило распространение в 1940-е и 1950-е годы благодаря работе Эрика Эриксона «Детство и общество» и школе в антропологии, которая связывала тип культуры с отдельными чертами человеческого характера (culture-and-personality school of anthropology). Отнюдь не случайно развитие этих направлений совпало с возникновением ролевой теории в социологии. Теория идентичности использовала психоаналитическую идею различных уровней, или слоев, личности, но на самом деле разрушила ее, отказавшись от идеи фундаментального конфликта между уровнями. Таким образом, поверхностные уровни личности стали более или менее прямым выражением этого ядра.
Исчерпывающая критика подобных моделей личности потребовала бы длинного отступления, поэтому я ограничусь коротким обзором основных пунктов. Гомогенная, или гармоническая, модель гендерной идентичности не может объяснить креативность и сопротивление. В этой модели формирование гендерных практик, отличающихся от обычных, рассматривается только как девиация, причиной которой является неадекватная или отклоняющаяся от нормы социализация. Такая гомогенная картина ядра не учитывает совсем или отодвигает на периферию то смешивание гендерных элементов, которое классический психоанализ трактует как нормальную бисексуальность и которое признается сейчас важным даже в анализе личности с помощью шкал (например, в феномене андрогинии). И она делает когнитивный акт – признание себя мужчиной или женщиной – центральным в структурировании эмоций и при этом не принимает во внимание социальное структурирование этого когнитивного акта (гендер включает социальные категории, предъявляемые ребенку в практиках взрослых) или ее зависимость от эмоциональных процессов, не являющихся когнитивно организованными (т. е. процессов, которые фрейдисты называют первичными).
Теория социализации, предполагающая механизм передачи [знаний и навыков] и гармоническую модель того, что получается на выходе, имела смысл только в той мере, в какой социальные исследователи были готовы абстрагироваться от таких факторов социальной жизни, как выбор и сила. Я согласна с Сартром и Лэнгом в том, что эти факторы являются основополагающими. Агенты (agencies) социализации оказывают отнюдь не механическое воздействие на личность ребенка в процессе его роста. Они привлекают ребенка к участию в социальной практике на заданных условиях. Это привлечение может быть и часто бывает принудительным, сопровождается сильным давлением, направленным на принятие этих условий, и отсутствием упоминания альтернатив. Это эмоциональное давление хорошо отражено в автобиографических материалах, собранных участниками американского антисексистского движения мужчин, таких как автобиографические работы Сеймура М. Миллера и Майкла Сильверстайна. Тем не менее дети могут отвергать навязанные им модели, или, если говорить точнее, могут начинать делать свои собственные шаги на почве гендера. Они могут отказаться от гетеросексуальности, хотя, как показывают автобиографии геев, для того чтобы у человека сформировалась позитивная установка на гомосексуальность, обычно требуется длительное время. Они могут начать смешивать элементы мужественности и женственности, например девочки могут увлечься видами спорта, участие в которых основано на соревновательности. Другой вариант альтернативного развития – разделение жизни на разные формы. Это происходит, например, в том случае, когда мальчик, оставаясь один, переодевается в женщину (dressing in drag). Ребенок может начать фантазировать о какой-то жизни, совершенно не похожей на его реальную жизнь, что, наверное, является, самым распространенным явлением.
Если бы социализация протекала так гладко и успешно, как предусматривается в теории социализации, то было бы трудно объяснить высокую распространенность насилия, которая исторически существовала в отношениях между взрослыми и детьми. Складывается впечатление, что этот уровень существенно снизился в основных капиталистических странах за последние сто лет, ставших, как и предсказывала Эллен Кей (Ellen Key), «веком ребенка». Тем не менее и в этих странах снижение уровня насилия было далеко не повсеместным. Согласно анкетному опросу, проведенному в 1969 году в Сиднее, более 70 % мальчиков-подростков в возрасте от 11 до 14 лет сообщили, что в этом году их пороли или стегали прямо в школе. Если вы понаблюдаете за покупателями супермаркетов, то сразу заметите, насколько часто до сих пор детей бьют.
Дисбаланс власти позволяет взрослым, если у них возникает такое намерение, оказывать на детей сильнейшее давление. Взрослые реагируют также на противоречие процесса социализации, и их реакция может принимать форму попыток упорядочить и направить этот процесс за счет создания жестких режимов для формирования характера и идеологического воздействия. Классический пример такого режима – ирландская иезуитская школа, описанная Джеймсом Джойсом в его романе «Портрет художника в юности». Во многих случаях жесткие режимы оказывают то воздействие, на которое рассчитывают воспитатели: из послушницы в монастыре получается монахиня, из учебного заведения выходит исследователь, мальчик вырастает и становится похожим на своего отца. Удивительно, что парадигма социализации оказывается в некоторых случаях адекватной. Тем не менее понятие усвоение роли является необоснованно мягким для описания того жесткого давления, которое оказывается на человека в процессе его воспитания в рамках монастыря, учебного заведения и семьи. И даже в этом случае реакция на процесс воспитания может отличаться от ожидаемой: вместо законопослушного чиновника и доброго католика мы получаем Джеймса Джойса.
Адекватное описание формирования гендера должно объяснить такое отступление от ожидаемого результата как нечто большее, чем редкое исключение или социальное отклонение. Это возможно только в том случае, если анализ удачной социализации осуществляется в терминах, которые позволяют нам понять и неудачную.
На основании вышесказанного можно сформулировать несколько критериев, которым должна соответствовать теория формирования гендера. Она должна учитывать социальные и личностные противоречия. Она должна учитывать власть и ее воздействие и при этом не превращать людей в автоматы; она должна объяснять мотивы послушания и согласия, например в случае, когда ребенок подчиняется родителям из-за потребности в родительской любви и ласке. Она должна распознавать различные уровни личности и при этом не сводить отношения между уровнями к утверждению, что один уровень просто выражает характеристики другого. И, наконец, самое важное качество теории, в каком-то смысле покрывающее остальные ее качества, – историзм: она должна рассматривать личность в терминах траектории – темпоральной и ситуационной – и идентифицировать постоянные исторические изменения социальных сил, влияющих на личностный рост.
Это довольно жесткие, но в то же время обоснованные критерии теоретичности. Я считаю, что только два подхода приближаются к тому, чтобы им соответствовать: классический и экзистенциальный психоанализ. О них мы и будем говорить в оставшейся части данной главы. По разным причинам оба этих подхода не вполне удовлетворяют нашим критериям. Мы рассмотрим эти причины и в следующей главе постараемся наметить пути изменения представлений о личности.
Классический психоанализ: динамичное бессознательное
Фрейд писал о сексуальности и гендере очень много. Я не ставлю своей целью приводить здесь краткий очерк или историю его идей или идей его последователей. Моя задача – в том, чтобы исследовать тот вклад, который внес сам Фрейд и его школа в социальную теорию гендера. Соответственно, я начну свой анализ не с эдипова комплекса и не с анализа фемининности и маскулинности, а с его общих теоретических рассуждений об отношениях между психическим и социальным.
В рассуждениях Фрейда на эту тему можно увидеть две линии. Одна состоит в широчайших и по преимуществу произвольных аналогиях между психической жизнью детей и невротиков, с одной стороны, и «дикарей», толп и социальных групп, с другой. Вторая, гораздо более глубокая, связана с социальным вытеснением сексуальности в европейской культуре. Эта линия анализа в 1908 году привела его к выдающейся психологической критике брака и двойного стандарта сексуальности для мужчин и женщин как институтов, основанных на подавлении женской сексуальности. Социальное давление, направленное на то, чтобы лишить женщину сексуального счастья, было важнейшей силой, которая обусловливала возникновение и развитие невроза. В своих более поздних сочинениях, которые венчаются работой «Неудовлетворенность культурой» (1930), Фрейд обобщает рассуждение о вытеснении и делает более сильный акцент на его исторической динамике.
Конфликт между культурой и природой является, конечно, традиционной темой западной мысли. Но Фрейд не просто развивает темы, заданные еще античной философией. Клинические методы психоанализа, в особенности понятие вытеснения, позволяют ему сформулировать эту проблему более точно, комплексно, а также развить ее в новом направлении. В своей книге «Неудовлетворенность культурой» он показывает «сходство между процессами в культуре и либидинальным развитием индивида», которое является не просто аналогией, но отношением: «цивилизация строится на отказе от влечения». Но отказ проецируется не на мифическое прошлое или философское будущее, как в «Общественном договоре» Руссо (и на самом деле в работе «Тотем и табу» самого Фрейда). Он действует в жизни каждого человека в процессе психосексуального развития и оказывает влияние на уровне бессознательного посредством механизма вытеснения. Невроз – это материальное, а не метафорическое следствие социального давления на личность, которого требует прогресс культуры. Структура личности взрослого человека формируется под воздействием этого давления, главным образом – через опыт общения маленького ребенка в семье.
Формирование супер-Эго как части психической организации личности само является социальным механизмом. Вот какое поразительное уподобление устанавливает Фрейд в уже упоминавшейся книге:
Таким образом, культура достигает господства над опасным желанием человека к проявлению агрессии посредством ее ослабления и посредством формирования внутренней способности контролировать ее, подобно тому как военный гарнизон контролирует ситуацию в побежденном городе.
Но если природа благодаря этому механизму становится отчасти социальной, то в силу этого имеет место и обратная тенденция: социальное вводится в сферу природы. Культура рассматривается не как что-то внешнее по отношению к событиям и процессам психической жизни – она рассматривается как их продукт и как их продолжение. Ее достижения репрезентируют сублимацию импульсов, которые, если бы не вытеснение, проявились бы в более грубой и кровавой форме. В этих более поздних и более сложных формулировках Фрейд перешел от концепции культуры как причины невроза к не очень ясно сформулированной, скорее подразумеваемой концепции, согласно которой культура – это продолжение невроза, часть той же самой структуры. В рамках этой концепции он развивает важное представление о том, что вытеснение имеет историческую динамику:
Этот конфликт [между Эросом и Танатосом] разгорается, как только перед человеком ставится задача сосуществования с другими. Пока это сообщество имеет форму семьи, конфликт заявляет о себе в эдиповом комплексе, в совести и первом чувстве вины. Вместе с попытками расширить это сообщество тот же конфликт продолжается в зависимых от прошлого формах, усиливается и ведет к дальнейшему росту чувства вины. Культура послушна эротическому побуждению, соединяющему людей во внутренне связуемую массу. Эта цель достигается лишь вместе с постоянным ростом чувства вины. То, что началось с отца, находит свое завершение в массе. Если культура представляет собой необходимый путь развития от семьи к человечеству, то с нею неразрывно связаны последствия врожденного ей конфликта – вечной распри любви и смерти. Из него произрастает чувство вины, достигающее иногда таких высот, что делается невыносимым для отдельного индивида.
Это рассуждение опять возвращается к проблеме несчастья и тем самым замыкает круг для самого автора, но в то же время служит отправной точкой для других аналитиков.
Таким образом, технические понятия психоанализа, развитые Фрейдом, развеивают традиционную антиномию природы и культуры. Он заменяет ее – совершенно неожиданно (и, очевидно, не понимая теоретической значимости этого хода) – представлением об историческом процессе. Этот процесс происходит одновременно на макросоциальном и индивидуальном уровнях: в нем как единое целое формируются как человеческие личности и их проблемы, так и коллективные социальные достижения.
Как заметил Маркузе, это представление позволяет социологизировать психоаналитические понятия. Эдипов комплекс может рассматриваться как продукт определенного исторического типа семьи. Само вытеснение не является абстрактным следствием человеческих отношений вообще, но принимает определенные форму и интенсивность в конкретных исторических контекстах. Это не означает, что психоанализ можно свести к социологии. Сведение психоанализа к социологии возможно не в большей мере, чем его сведение к биологии. Но понятие исторического процесса позволяет установить намного более сильную связь между социальным и бессознательным и теми теориями, которые, к примеру, просто отдавали такие психодинамические понятия, как идентификация, на откуп социологии общественного контроля. Тем самым создается предпосылка социально-критического применения психоанализа, который при этом уже не считается больше теорией вечного соперничества между влечением и реальностью.
На ранних этапах развития Фрейдовой теории ее социально-критический потенциал разрабатывал преимущественно Альфред Адлер, социалист, чьи оригинальные и плодотворные психоаналитические работы о власти, маскулинности, войне и мотивации в настоящее время практически забыты. (Позднее Адлер стал божком для небольшой сектантской группы, проповедовавшей лишенную критического начала «индивидуальную психологию», которая никак не поддерживала его ранние радикальные идеи. Весьма близкая судьба постигла социалистические работы Вильгельма Райха.) Адлер подчеркивал социальный характер формирования мотивов и критиковал упорные попытки Фрейда выводить их из биологии. У него было ясное представление о значимости властных отношений для социальной структуры, и он пытался разработать психологию власти, психоаналитическое объяснение реакции на отсутствие власти у ребенка и социальную незащищенность во взрослом состоянии. Самое интересное, что часть своей аргументации он строил на властных отношениях, связанных с гендером.
Возможно, под влиянием социалистического феминизма своего времени Адлер говорил, что фемининность в европейской культуре обесценена, и утверждал, что эта обесцененность сформировала психологические модели детства. Слабость детей по сравнению со взрослыми трактуется ими как фемининность, «инфантильные ценностные суждения», кристаллизующиеся вокруг культурной полярности маскулинного и фемининного. Подчинение и послушание, с одной стороны, и стремление к независимости, с другой, сосуществующие в жизни ребенка, служат предпосылкой противоречия между склонностью к фемининному и склонностью к маскулинному. Обычно это приводит к некоему компромиссу, и в случае напряженности две эти склонности могут находиться в состоянии баланса. Но компромисс достигается не всегда. Беспокойство и страх проявить слабость могут привести к гиперкомпенсации, проявляющейся в агрессии и компульсивности, которые Адлер выразил в своей знаменитой фразе «маскулинный протест» (который может проявляться людьми обоих полов). Он видел в таком протесте ключевую структуру невроза, но также усматривал в этом понятии мощный инструмент критики гегемонной маскулинности.
К этому [к неопределенности, которую дети испытывают в связи с сексуальностью] добавляется фундаментальное зло нашей культуры – избыточное преобладание маскулинности. Все дети, испытывающие сомнения в своей половой роли, без малейших колебаний преувеличивают те черты, которые они считают маскулинными.
Однако набросок критической психологии гендера, сделанный Адлером, не принес серьезных плодов. После разрыва между Адлером и Фрейдом, произошедшего в 1911 году, и после еще одной радикальной волны психоанализа в 1920-х годах, когда происходила дискуссия по поводу Фрейдовых теорий фемининности, психоанализ принял более консервативные черты. Интерес к психологии женщин со стороны отдельных аналитиков, таких как Карен Хорни, был направлен на социальные основания, на которые Адлер пытался опираться в своем анализе гендерных отношений. К 1940 – 1950-м годам в сочинениях Джона Боулби, Теодора Райка, Эрика Эриксона и их современников мейнстримный психоанализ превратился в мощную идеологическую поддержку патриархатной семьи и традиционных определений гендера. Последующая феминистская критика психоанализа была вполне обоснованной, хотя ее огонь в большинстве случаев был неправомерно обращен против самого Фрейда, а не против его интерпретаторов. Наглядный показатель политического сдвига – отношение к гомосексуальности. Фрейд упорно отказывался определять ее как болезнь и предостерегал от попыток лечить гомосексуальную ориентацию. К 1950-м годам психоаналитики начали спокойно определять гомосексуальность как патологию и стали заниматься ее лечением. Но никаких успехов в этом лечении они не добились.
Социальным измерением Фрейдовой концепции начали заниматься теоретики, не имевшие отношения к клиническому миру официального психоанализа. Поскольку большинство этих теоретиков были мужчины и лишь немногие из них практиковали анализ, вопрос о гендере выпал из поля зрения. Они сосредоточились на психологических основаниях капитализма.
В 1930 – 1940-х годах наибольший интерес вызывало формирование фашизма, происходившее в рамках либерального капитализма. Карл Мангейм, попытавшийся понять успех фашистских движений у народа, в своей работе «Человек и общество в эпоху преобразования» привнес психоаналитические аргументы в социологию. Вильгельм Райх в своей книге «Массовая психология фашизма» пошел по тому же пути, но с более левых позиций. Целая исследовательская программа, в которой предпринималась попытка сплавить психоанализ с обновленным марксизмом, была разработана Франкфуртской школой. В рамках этой программы были осуществлены такие публикации, как сборник «Исследования авторитета и семьи» под редакцией Хоркхаймера, «Боязнь свободы» Эрика Фромма и, наконец, самая известная из них – «Авторитарная личность» Адорно и другие. Эта работа, двигавшаяся в направлении к характерологии, незаметно привела к построению типологии маскулинности. Мак и Ларри, известные кейсы высокого и низкого уровня авторитарности, могут быть также интерпретированы как исследования формирования противоположных типов маскулинности.
Другую линию развития реализовал Герберт Маркузе, который воспользовался аргументом Фрейда, что с развитием культуры[26] повышается уровень подавления (repression). В своей книге «Эрос и цивилизация» он утверждал, что отчасти это подавление является прибавочным подавлением (surplas repression)[27], необходимым для поддержания классового эксплуататорского общества. Это подавление направлено главным образом на негенитальную сексуальность и тем самым служит сужению сферы спонтанного эротизма. В работе «Одномерный человек» Маркузе вернулся к своим прежним идеям, рассуждая о том, что современный развитый капитализм допускает контролируемое освобождение от подавления. Однако это происходит в формах, которые скорее стабилизируют социальный порядок, чем подрывают его. В результате происходит социально-репрессивная десублимация инстинктивных потребностей.
Обе эти линии рассуждения подчинены одной цели, которую я буду называть теорией встраивания (embedding). Эта цель состоит в объяснении того, как социальное движение, подобное фашизму, или социальная система, подобная развитому капитализму, может установить связи с бессознательными психическими процессами и тем самым получить массовую поддержку независимо от своей иррациональности и деструктивности.
Центральные понятия для теории встраивания – понятия смещения катексиса и конститутивной роли подавления. В большинстве приложений психоанализа к исследованию социальных процессов постулируется, что эмоции, первоначально сформировавшиеся в детстве и направленные на членов семьи, у взрослого человека смещаются на объекты или отношения в значительно более широком социальном мире. Энергия смещенных эмоций главным образом проистекает из блокирования исходных импульсов в процессе подавления, паттерн которого играет решающую роль в формировании характера взрослого человека. Те же самые принципиальные опыты формируют личность и порождают макросоциальные последствия путем отделения сознательного от бессознательного и определения конкретного содержания обоих этих уровней.
В 1970-х годах новое поколение теоретиков феминизма обратилось к психоанализу, чтобы построить часть критической теории гендера, и тогда их построения вылились главным образом в теорию встраивания. Социальной структурой, стабильность которой служила объектом критики, был патриархат, особенно в системе полового разделения труда. Удивительным феноменом, требовавшим объяснения, была поддержка женщинами – иногда активная – социальной организации, которая способствовала их угнетению. Поиск объяснения состоял отчасти в том, чтобы найти психические плюсы в социальных потерях, а отчасти – в выявлении посредством психоанализа форм адаптации к социальным императивам в форме мужской власти.
Логика аргументации Нэнси Чодороу в книге «Воспроизводство материнства» – несмотря на то, что некоторые ее детали заимствованы из психоаналитической школы объектных отношений (object-relations school), – почерпнута из трудов Фромма и Адорно. Результатом этого анализа является типология характеров, в данном случае фундаментальное различение женственности и мужественности. Эта типология используется для психодинамического объяснения принятия социальной структуры, в данном случае полового разделения труда в заботе о детях. Модели связи с матерью у девочек и мальчиков различаются, и поэтому девочки вырастают с менее четко определенными границами Эго и большей потребностью в эмоциональной завершенности в отношениях с другими людьми, тогда как мальчики вырастают с более четкими границами Эго и большей потребностью в сепарации. Женщины и хотят заботиться о других, и психологически более приспособлены для такой заботы, чем мужчины.
Джулиет Митчелл в своей книге «Психоанализ и феминизм» также анализирует структуру характеров, хотя в центре ее внимания оказываются реконструкция и коррекция понимания женственности у Фрейда. Предметная область социальной теории Митчелл существенно шире, чем у Чодороу, поскольку Митчелл интерпретирует лаканианский психоанализ в терминах теории идеологии, развитой Альтюссером, а патриархат – в терминах теории родства и культуры, разработанной Леви-Строссом. Однако по сравнению с концепцией Чодороу концепция Митчелл менее динамична.
Как и в большинстве структуралистских теорий, на которые опирается Митчелл, ее аргументация мало связана с историческими аспектами обсуждаемых проблем. Встраивание Митчелл понимает как размещение людей на тех позициях, которые уже предуготовлены им в структуре с заранее предопределенными характеристиками. Это весьма распространенная черта феминистской аргументации, базирующейся на лаканианской версии психоанализа, которую мы находим, например, у Люс Иригарэй. В работах Иригарэй, несмотря на всю их психологическую тонкость, присутствует типичный категориальный подход к анализу гендера. Отчасти это обусловлено структуралистским стилем, отчасти – тем, что они посвящены не разделению труда, а символическому аспекту социальных процессов. Патриархат, или закон отца, в сочинениях, принадлежащих к этому направлению, в меньшей степени подается как структура социальных отношений, чем как структура представления о мире, существующая в воображении человека.
История играет гораздо большую роль в самой сложной и оригинальной работе по феминистскому психоанализу – в книге Дороти Диннерстайн «Русалка и минотавр». В определенной степени это происходит вопреки ее собственной теории, поскольку она считает половое разделение труда эволюционной константой человеческого общества вплоть до настоящего времени. Книга Диннерстайн посвящена работе женщин как матерей, «женской монополии на заботу о детях в раннем возрасте», которую она считает основной детерминантой моделей эмоциональной жизни взрослых людей, поддерживающих патриархат. В своих объяснениях этой концепции она очень часто апеллирует к стандартному нормативному случаю.
Однако Диннерстайн отходит от этой формулы в целом ряде блестящих очерков эмоционального взаимодействия между людьми. В этих очерках она схватывает, как ни один другой социальный аналитик и лишь очень немногие писатели (например, Надин Гордимер, Патрик Уайт), амбивалентные отношения между мужчинами и женщинами и то, как впечатления детства замыкают взаимодействующих людей в стандартных моделях, которые они никогда не выбрали бы, если бы действовали рационально и осознанно. Диннерстайн нащупывает следы до-эдипова эмоциального отношения к матери в своих объяснениях сексуальности взрослых женщин, ненависти мужчин к женщинам, примирения женщин с исключением из сферы принятия решений в публичной сфере и, наконец, экологического кризиса современной цивилизации. В отличие от структуралистских трактовок психоанализа, подход Диннерстайн приводит к концепции исторической динамики и исторической оценки настоящего момента. Интереснейший фрагмент книги – ее последняя часть, где автор предлагает психодинамическое объяснение возникновения новых левых и нового феминизма в Соединенных Штатах.
Принципиальное отличие концепции Диннерстайн от структурализма – в том, что она делает акцент на рутинной практике: практике воспитания детей, с одной стороны, и практиках взаимодействия взрослых людей, с другой. Это позволяет ей рассматривать модели эмоциональных отношений как структурно укорененные, а не как структурно фиксированные, и центральную роль приписать эмоциональному противоречию, которое во фрейдистской традиции называется амбивалентностью. Этот подход позволяет ей увидеть развитие практики и ее историческую кумулятивность. Хабермас в одном из своих оптимистических высказываний рассуждает о способности формировать новые структуры как об «эволюционном процессе обучения» обществ. У Диннерстайн кумулятивность связана скорее с проблемами, имеющими всеобщий характер:
…превалирующая тенденция симбиоза между женщинами и мужчинами несет в себе какую-то обреченность… Этот симбиоз поддерживает постоянно возрастающую напряженность в обществе; он замыкает нас как вид в самоубийственной клетке существующей позиции относительно реалий, от которых зависит наше коллективное выживание.
Это высказывание означает, что мы достигли пределов аргументации, основанной на концепции встраивания: последствия встраивания грозят уничтожением социального порядка, который встроен в нашу систему отношений. Кроме того, мы стоим перед лицом двух теоретических трудностей. Во-первых, аргументация Диннерстайн основана на стандартном нормативном случае, хотя она убедительна в основном тогда, когда нормативный случай усложняется или автор вовсе от него отходит. Можно ли эти усложнения и примеры отхода от нормативного случая сделать более систематичными? Во-вторых, аргументация Диннерстайн, подобно аргументации Чодороу и Митчелл, предполагает практически прямое смещение аффекта с отдельных членов семьи, в которой протекает детство человека, на целые категории людей во взрослом состоянии. Особенно интересными примерами смещения являются недифференцированные способы использования категории женщина и в том, и в другом случае. Но это смещение не является настолько прямым, как стараются показать авторы психоаналитических исследований. Классическим примером невероятной трудности и сложности попыток юноши выстроить стабильную модель привязанности служит история Человека-волка у Фрейда. Как и в теоретических сочинениях о маскулинности и фемининности Фрейда, у Диннерстайн остается неясным, почему должно произойти смещение, какой вид деятельности или выбор растущего ребенка или взрослого в данном случае задействованы.
Теории встраивания показывают следствия формирования гендера; психоанализ показывает также карты путей, ведущих к этим следствиям. Их центром является эдипов комплекс, определяемый Фрейдом как «роковое сочетание любви к одному родителю и ненависти к другому родителю как к сопернику», которое возникает в процессе формирования эротической жизни ребенка – между четырьмя и шестью годами. В психиатрической работе Фрейда с конкретными случаями эдипов комплекс предстает как ядро невроза, и главным образом на основании этих данных он стал ключевым моментом в психоаналитических теориях развития человека. Фрейд считал, что он структурируется по-разному у мальчиков и у девочек. В качестве основания этой позиции он выдвигал различие ролей матери и отца в динамике семьи. В некоторых феминистских переоценках эдипова комплекса подчеркивалось властное измерение этого отношения (Файерстоун) или разделение труда (Чодороу, Диннерстайн), тогда как у самого Фрейда эти аспекты не различаются.
Различия в структурировании эдипального кризиса служат для Фрейда основанием для понимания фемининности и маскулинности. У девочек этот процесс сопровождается запутанным и неполным отказом от желания иметь пенис, которое в конце концов трансформируется в желание иметь ребенка и иметь отношения с мужчиной, способным этого ребенка дать. У мальчиков мать остается эротическим объектом, а катексис в конце концов переносится на других женщин; но желание подавляется страхом кастрации, которую может осуществить отец. Страх провоцирует идентификацию с отцом, интернализацию запретов и формирование сильного супер-Эго. Ни один из этих процессов не способствует формированию супер-Эго у женщин. Описанные сценарии – это, так сказать, стандартные варианты развития. Но эти сценарии не всегда имеют место и зачастую идут по «неправильному» пути. Далее, при более внимательном анализе оказывается, что эти модели несут в себе следы противоположных тенденций. Завершенный (complete) эдипов комплекс, утверждал Фрейд, включает амбивалентные чувства желания и ненависти по отношению к обоим родителям.
Наиболее существенная модификация этой концепции в рамках психоаналитической традиции связана с бо?льшим вниманием к доэдипальному периоду. Начало этой модификации было положено самим Фрейдом. В истории Человека-волка, его наиболее подробном анализе проблемы маскулинности, Фрейд отмечает, что в результате кризиса в отношениях мальчика с отцом стремление к женскому в отношениях с отцом было подавлено из-за страха кастрации: «Итак, явный протест мужественности!» Эта аргументация, очевидно, предполагает допущение доэдипальной маскулинности, которая была столь важна для маленького мальчика, что он прибегнул к подавлению сильнейшей привязанности в его половой жизни. Фрейд не оставил разъяснений природы этой ранней нарциссической маскулинности, но очевидно, что она не может быть отождествлена с активностью в оппозиции активность/пассивность, которой заражена дискуссия по вопросам гендера в психоанализе, включая более ранние сочинения Фрейда. Возможно, что она не особенно связана и с выбором сексуального объекта, и прилагательное нарциссический подходит здесь как нельзя лучше. В данном случае трудно избежать вывода о том, что речь здесь идет о культурной ценности, приписываемой мужскому в патриархатном обществе, и что она является важнейшей пресуппозицией классического эдипова комплекса. В этом контексте кажется оправданной та важнейшая символическая ценность, которая приписывается фаллосу во французской аналитической традиции.
Важность доэдипальной стадии отмечают и Чодороу, и Диннерстайн. Чодороу в своей книге говорит об эдипально окрашенных реакциях матерей на вопросы маленьких сыновей, которые толкают последних по направлению к эдипову комплексу, тогда как более тесная идентификация матерей с их маленькими дочерями ведет к более проницаемым границам самости. И Чодороу, и Диннерстайн подчеркивают половое разделение труда как решающее условие подобных доэдипальных состояний. Это означает, что психоаналитические стадии [развития] могут быть интерпретированы в терминах структур, определенных в Главе 5. Эти структуры взаимодействуют друг с другом по-разному на разных этапах развития ребенка. По мере его развития изменяется также доминирующая форма взаимодействия, влияющая на эмоциональную жизнь ребенка.
Если это так, то мы можем сделать вывод, что эмоциональные дилеммы, возникающие в связи со столкновением с властью в эдипальный период, зависят от результатов более раннего взаимодействия катексиса и разделения труда.
Психоаналитическая теория нормативного стандартного случая может быть подвергнута социологической ревизии с учетом этого вывода. Но данный анализ все же не объясняет того, что оставил необъясненным сам Фрейд, а именно насколько стандартным является данный стандартный случай. Длительный спор относительно культурной универсальности эдипова комплекса оказался не слишком продуктивным в плане прояснения этого вопроса. Те участники спора, которые стояли на стороне Фрейда, обычно считали само собой разумеющимся, что Эдип относится к обычному обиходу европейских семей, и обсуждали, присутствует ли он в примитивных культурах. Не способствует разрешению этого вопроса и честное признание Диннерстайн в том, что ни один из пяти человек, с которыми она состоит в близких отношениях, даже отдаленно не соответствует «коллективным портретам нормальной маскулинности и фемининности», изображенным в ее книге.
Корни этих сложностей связаны с унитарными концепциями гендера, которые обсуждались в начале Главы 8. Эти концепции исходят из допущения, что системный характер гендера и сексуальных отношений требует одной главной модели личности плюс девиации. Во второй части Главы 8 содержатся рассуждения, которые помогают понять значение эдипова комплекса. В процессе взросления формируется не единственная модель эмоционального развития ребенка, и эти разные модели формируются в связи друг с другом.
Фрейду удалось выделить и проанализировать одну из важных моделей психосексуального развития детей в европейских семьях. Если говорить о маскулинности, то вполне вероятно, что в социальном контексте венской верхушки среднего класса это была главная (hegemonic) модель. Некоторые из его описаний фемининности свидетельствуют о формировании модели утрированной фемининности, о которой шла речь в Главе 8, хотя неоднозначность и сомнения в его определениях фемининности свидетельствуют, что определение модели фемининности показалось ему более сложной задачей. Это положение дел согласуется с тезисом об отсутствии гегемонной фемининности в патриархатном обществе.
Главное здесь то, что ни одна модель развития не может считаться универсальной даже в пределах конкретного социального контекста, изучавшегося Фрейдом. В исследованиях, проводившихся в других социальных контекстах, например в исследованиях Анне Парсонс в Южной Италии, были выявлены другие ядерные комплексы, и этот результат должен апробироваться как на материале одной культуры, так и в сравнительно-культурном плане. Эдипальная драма развивается в определенных ситуациях и зависит от конкретных контекстов. Этот процесс не только в детстве протекает самыми разными путями; эти пути могут меняться и меняются по мере исторического изменения гендерных отношений. Предположение Эриксона, что в ХХ веке ядро невротического конфликта изменилось (сначала оно касалось сексуальности, а теперь связано с идентичностью), – полезно, хотя, на мой взгляд, и страдает чрезмерно высоким уровнем обобщения. Хорошо известное сейчас исследование по истории семьи, проведенное Филиппом Арьесом, а также исследования других специалистов свидетельствуют о еще более растянутых во времени изменениях в психодинамике развития ребенка.
В этом свете формулировки фемининности и маскулинности, данные такими психоаналитиками-диссидентами, как Адлер и Юнг, видятся в новом свете. Вместо того чтобы рассматривать их как замену Фрейдовой теории эдипова комплекса (именно так и мыслили свои концепции Адлер и Юнг), мы можем рассматривать их как объяснения альтернативных путей психосексуального развития, ставшие возможными благодаря исследовательскому методу, общему для всех школ психоанализа, а именно реконструкции истории клинического случая. Эти альтернативы включают: понятие компульсивного мужского протеста Адлера, о котором мы уже говорили выше; близкое к нему представление Юнга о сильной авторитарной мужской личности (persona), основанное на подавлении слабости и зависимости, которое сосуществует с подсознательной anima; модели авторитарного характера, разработанные Франкфуртской школой. Все эти понятия могут быть объединены как элементы психоанализа исторически сформировавшихся видов маскулинности. В книге «Авторитарная личность» содержится набросок портрета демократической личности и социально-политических условий сопротивления фашизму, положено начало рассмотрению исключительно сложной проблемы отношений между упомянутыми в ней разными видами социальной динамики.
Вот каково, на мой взгляд, состояние разработанности этой проблемы на данный момент. Очевидно, что следующим шагом должно стать эмпирическое исследование путей развития и связи между собой психодинамических моделей, характерных для разных социальных сред. Методы подобного исследования не могут быть выработаны без тщательного изучения идеи историй жизни (см. об этом ниже в этой и следующей главах). Прежде чем мы перейдем к этой идее, обратимся к понятиям, которые являются общими для всех школ классического психоанализа, а именно к понятиям вытеснения и подсознательного.
Согласно исходной и наиболее влиятельной Фрейдовой интерпретации, вытеснение относится к либидо, к эротическим импульсам, и, таким образом, вся теория формирования личности основывается на анализе либидинального развития. Как указывает Митчелл, это положение концепции Фрейда оказалось наиболее сложным для тех, кто занимался ревизией его концепции, и потому его чаще всего отбрасывали вместе с теорией детской сексуальности. За небольшими исключениями, теория либидо сохранилась только у представителей самой ортодоксальной школы психоанализа. Надо отметить, что постоянно растущий социально-политический консерватизм этой школы сводит на нет ее критический потенциал.
Попытка восстановить эротическое измерение и критический пафос, заключенный в теории вытеснения, находится в центре внимания работ, написанных в духе радикального пересмотра психоанализа. Авторы этих работ видят во Фрейде больше теоретика освобождения, чем теоретика встраивания. Норманн Браун в своей книге «Жизнь против смерти», Маркузе в своих сочинениях «Эрос и цивилизация» и «Эссе об освобождении», Раймут Райхе в работе «Сексуальность и классовая борьба» разрабатывают варианты психоанализа, в которых практически игнорируется гендер. Но те же самые темы обсуждались и применительно к освобождению женщин у Дороти Диннерстайн, и применительно к освобождению геев у Денниса Альтмана в работе «Гомосексуал: угнетение и освобождение», и у Марио Мьели в работе «Гомосексуальность и освобождение».
Итак, понятие вытеснения указывает на эротическое измерение освобождения, хотя оно не характеризует его исчерпывающим образом. Все работы, упомянутые выше, выходят за пределы психоаналитической схемы, чтобы охарактеризовать процесс освобождения. Сугубо психическое освобождение трудно поддерживать. Терапевтические цели самого Фрейда были намеренно ограниченными в силу того, что он принимал существовавшие в его времена социальный порядок и структуру семьи.
Если модели фемининности и маскулинности формируются как модели вытеснения, то перестройка гендера должна включать трансформацию эротической привязанности и самовыражения. Мьели подходит к этому вопросу оптимистично и экспансивно, в духе раннего этапа движения за освобождение геев. Диннерстайн же относится к перспективам проекта сексуальной свободы довольно скептически, хотя считает его главным с точки зрения выживания человечества. В феминизме сформировалась важная позиция, согласно которой перспективным шагом является отказ женщин от традиционных привязанностей и перенос их эмоциональной энергии с мужчин на других женщин. Хотя очевидно, что любая из упомянутых стратегий – это вопрос отдаленного будущего, политический опыт последних двадцати лет подтверждает психоаналитическую теорию по крайней мере в двух аспектах. Модели эротической привязанности оказались глубоко укорененными и плохо поддающимися изменению. Попытка их изменения приводит к сильным и сложным формам сопротивления как на личностном, так и на политическом уровне.
Понятие вытеснения является ключевым с точки зрения основной проблемы, которую привносит психоанализ в понятие полового характера, поскольку вытеснение формирует бессознательное. Концепции полового характера, обсуждавшиеся в Главе 8, несмотря на различия, исходят из одной общей посылки, а именно что личность гомогенна. При гендерном шкалировании эта посылка выражается в требовании статистической непротиворечивости данных, в гуманистической психологии – в понятии ядра гендерной идентичности и т. д.
Классический психоанализ существенно подрывает эту посылку, и в этом состоит его важнейшее значение для анализа гендера. Понятие первичного процесса и Id и вторичного процесса и Ego; идея бессознательных импульсов, которые не могут быть напрямую выражены на сознательном уровне; представление о сне или симптоме как сгущении; структурная модель личности (Id, Ego, super-Ego) – все эти понятия отразили попытки Фрейда сформулировать идею о том, что вытеснение маркирует качественно разные части человеческой души (psyche). Эти части не только противоречат друг другу, но они и должны противоречить друг другу. Само вытеснение является механизмом установления противоречия. Нам нет необходимости соглашаться с конкретными формулировками Фрейда, чтобы оценить значимость этой идеи. Ее следствием является то, что фемининность и маскулинность обычно внутренне расколоты и напряжены. Если представить их с помощью статичной модели, то они будут состоять из слоев. (Чтобы скорректировать это представление, необходимо принять во внимание, что отношения между слоями не менее важны, чем их внутреннее содержание, и что слои могут перемешиваться между собой по мере того, как человек движется по своему жизненному пути.)
Все эти представления могут быть приняты безотносительно к теории либидо, которую Фрейд положил в их основание. На самом деле наиболее наглядно эти представления были приложены к гендеру не самим Фрейдом, а Юнгом в его эссе «Анима и Анимус». В этом эссе Юнг высказывает такую мысль: половой характер принципиально многослоен в том смысле, что публичное лицо женственности и мужественности, соответствующее общепринятой социальной роли, всегда конструируется путем вытеснения его противоположности. Своего рода бессознательная личность (анима для мужчин и анимус для женщин) развивается как негатив социально одобряемой личности, и их несовместимые требования лежат в основании многих мучительных поворотов в эмоциональной динамике браков.
Многослойные структуры можно разглядеть и во многих случаях, описанных самим Фрейдом. Классический пример такой структуры – случай Человека-волка. В своем описании этого случая Фрейд последовательно снимает слой за слоем: сдерживаемую взрослую гетеросексуальность, промискуитетную, но эмоционально поверхностную подростковую гетеросексуальность, пассивную и высшей степени амбивалентную гомосексуальную привязанность к отцу и, наконец, доэдипальную нарциссическую маскулинность, которая уже была упомянута выше. Рассуждения Диннерстайн также связаны с идеей многослойности, с доэдипальными привязанностями как скрытыми детерминантами наиболее сложных эмоциональных отношений взрослых людей.
Аргументация Юнга драматизирует наиболее проблемный аспект того, что фемининность и маскулинность могут сосуществовать в характере одного человека. Фрейд предпринимал неустанные попытки справиться с этой проблемой, обращаясь то к понятию бисексуальности, то к категориям активности/пассивности и проч. Его не особенно удовлетворяли эти варианты ее решения, и мы также не должны быть ими удовлетворены. Анализ Юнга на самом деле предпочтительнее, так как не построен на редукции. Исходным моментом для него выступает скорее социальная роль, а не биология, однако сам анализ достаточно схематичен, чтобы, опираясь на него, можно было существенно продвинуться дальше.
Эмпирические данные, говорящие в пользу многослойности, выглядят вполне убедительными и потому требуют рассмотрения напряженностей между разными слоями или тенденциями в рамках одной личности как конститутивного фактора гендерных отношений. Тем не менее теоретические конструкции этого фактора исключительно хрупки. Они подвержены любой критике понятий вытеснения и бессознательного.
В этом контексте представляются важными два критических замечания. Одно из них сформулировал Сартр, и связано оно с объяснением сознания и мотивации (см. следующий раздел настоящей главы). Другое основывается на политической по своей сущности критике понятия бессознательного. Наиболее наглядная формулировка этой критики содержится в коллективном труде «Политика сексуальности при капитализме», созданном радикальной лондонской группой «Красный Коллектив» в начале 1970-х годов. Авторы этого труда утверждают: то, что Фрейд считал проявлениями бессознательного, на самом деле является проявлениями власти – как классовой, так и патриархатной, – а причины этих проявлений остаются невидимыми до тех пор, пока эти структуры не начинают оспариваться в процессе политической практики. Психоанализ – это эманация истеблишмента, а понятие бессознательного – это мистификация, оправдывающая доминирование терапевтической ситуации самим терапевтом.
«Красный Коллектив» совершенно правильно указывает на социальные практики, в процессе которых формируются психологические понятия. Эта книга интересна теоретически и по-своему трогательна, так как свидетельствует о попытках создавшей ее группы прорабатывать (work through) личностную политику сексуальных отношений. Критика авторов книги, направленная против представления о бессознательном, адекватна постольку, поскольку бессознательное мыслится как место, где совершаются некие таинственные вещи, понятные только специалисту. Фрейд несет за подобную интерпретацию определенную долю ответственности, так как, говоря о бессознательном, он очень часто обращался к пространственным метафорам.
Однако по своему существу понятие Фрейда было процессуальным, основанным на диалектике импульса, вытеснения и символизации. Более того, оно было стратегическим, так как его формирование было связано с практиками трансформации. Согласно монотонно-пространным рассуждениям самого Фрейда, он не был первооткрывателем понятия бессознательного. Это сделали задолго до него поэты и философы. Просто он оказался первым, кто предпринял какие-то попытки работать с бессознательным, т. е. воздействовать на него с помощью специальных методов терапии в случаях психического неблагополучия. Вся Фрейдова теория выросла из его попыток изменить жизнь своих пациентов. Понятия вытеснения и бессознательного говорят как о проблемах, так и о возможностях, которые возникали в его практике. И именно в этом их фундаментальное значение для других практик гендерной политики.
Структуралистские и постструктуралистские интерпретации Фрейда неправильны именно в той мере, в какой они отделяют эти понятия от их практического контекста. Подобное отделение – главная причина пессимизма, к которому ведут эти интерпретации. Чтобы привести к другому результату, эти аналитические понятия должны быть вновь соединены с практикой. «Красный Коллектив» совершенно справедливо указывает, что это соединение должно осуществляться на социальных основаниях, отличных от отношений между пациентом и врачом. Медицинская модель психоанализа оказалась пригодной для использования в обычной медицине и превратилась в политику адаптации и ненасильственного социального контроля.
Экзистенциальный психоанализ: личность как проект
Критики Фрейда давно говорят о том, что теория Фрейда исходит из слишком механистичного представления о личности и слишком узкого взгляда на человеческие возможности. Одним из первых, кто высказал это критическое замечание, был Адлер, хотя в своей критике он не пошел дальше этого самого общего замечания. Гораздо более радикальной была критика, развитая Жан-Полем Сартром в его книге «Бытие и ничто» и примененная к теории гендера Симоной де Бовуар в ее трактате «Второй пол». Сначала предметом дискуссии была теория либидо, а потом стало обсуждаться понятие бессознательного.
Проблема эмпирического психоанализа – так Сартр называл концепцию Фрейда – состоит в том, что Фрейд считает необходимой структурой личности то, что должно считаться результатом выбора. Представление, что психическая жизнь детерминируется либидо, – возможный, но не единственный подход к человеческому существованию. Человек может выбрать форму существования, детерминированную либидо, но это не может быть его единственной возможностью выбора. Человек формирует свою личность сам в процессе принятия решений, которые помогают ему преодолевать проблемы, возникающие при конкретных жизненных обстоятельствах. Подобный подход весьма далек от простодушного волюнтаризма психологии личностного роста, которая была популярной в 1970-х годах. Для Сартра способность выбирать означает также способность брать на себя ответственность. Он выразил эту мысль в своей знаменитой фразе «мы обречены на свободу». Акт выбора также означает факт приверженности какому-то делу и взятие на себя обязательств. Мы вовлечены в данное дело, и то, что уже было сделано, нельзя отменить. Совершить какой-то выбор означает сделать шаг в будущее, определяемое последствиями этого выбора.
Человек проектирует свое будущее как личности посредством своих выборов, путем отрицания и преодоления обстоятельств, с которыми он сталкивается на момент начала своего действия. Личность формируется как проект реализации себя каким-то конкретным образом. Этот проект, разумеется, предполагает намерение, но он включает в себя нечто большее, чем понятие целеполагающего поведения. Этот проект, если использовать термин, который позднее ввел чешский философ Карел Косик, является онтоформативным, т. е. конституирующим социальную реальность. Сам процесс проявляется как сложная унификация, постоянное установление отношений между действиями, которые не имеют причины (поскольку они всегда – результат выбора), но при этом являются осмысленными относительно друг друга. Декодирование этого процесса можно произвести посредством реконструкции истории жизни, которая связывает недавние части траектории с исходными, конститутивными выборами. Это декодирование и есть экзистенциальный психоанализ. Сам Сартр произвел такую реконструкцию только в форме литературных биографий, например, Жене и Флобера. Сейчас мы располагаем корпусом конкретных случаев, которые воссоздали два британских психиатра, испытавшие влияние Сартра, – Р.Д. Лэнг и Аарон Эстерсон; они показывают, как подобный подход может применяться в условиях клиники.
Одним из наиболее впечатляющих результатов размышлений Сартра, с учетом отсутствия у него опыта клинической работы, был тот, что он интуитивно согласился с Фрейдом, который настаивал на трудности самопознания. Понятие бессознательного выстраивалось вокруг практической проблемы, состоявшей в том, что некоторые важнейшие факты, относящиеся к личности, не были доступны на сознательном уровне. Сартр яростно отрицает метафору отделов психики и понятия системы психических процессов, о которых мы не знаем. С его точки зрения, процесс выбора и трансценденции, т. е. того, что является специфически человеческим в жизни человека, является необходимо осознанным. Но отсюда не следует, что все, что касается личности, является непосредственно доступным. Т. е. можно говорить о тайне: о «тайне среди бела дня». Человеческое самосознание может иметь разные структуры. Неотрефлексированная структура бытия-для-себя кардинально отлична от знания себя в связи со структурой бытия-для-других. Последняя может быть достигнута с большим трудом, как показывает практика психоанализа. Но ее достижение в определенном смысле как раз и является психоаналитическим лечением, знаменитым лечением разговором. Психоанализ не является процессом осознания того материала, который всегда был аспектом сознания. Скорее он становится вопросом достижения знания что человек есть, а не вопросом просто бытия тем, что человек есть.
Это рассуждение порождает совершенно иной образ катексиса. Гидравлическая модель либидо, построенная Фрейдом, предполагает, что поток аффекта в одном месте движется, в другом – наталкивается на препятствие, в третьем – прорывается. Согласно интерпретации Сартра, катексис – это своего рода обязательство, вбрасывание себя в конкретное эмоциональное отношение. Кандалы привязанности, жесткость катексиса, обусловленного безответной любовью, – это факт нашей эмоциональной жизни не потому, что мы не можем выбрать другие привязанности, а потому, что мы не можем избежать последствий предыдущих привязанностей. Эмоциональная преданность любой степени структурирует не только наши социальные взаимодействия, но и наши фантазии о жизни, наши представления о себе, наши надежды и упования. Человек может отключиться от них только такой ценой, которая невыносима для многих людей, такой ценой, которая оставляет пустоту в каждой сфере нашей жизни. Мы знаем, как чувствуют себя люди, которым пришлось испытать подобный опыт против своей воли: тот человек, кого оставил возлюбленный или возлюбленная, тот, кто лишился кого-то из своих близких. Мало кто добровольно выбрал бы себе такую судьбу.
Существуют разные способы отрицания свободы и отказа от ответственности, которые дают экзистенциальному психоанализу арсенал понятий для анализа ригидности социального взаимодействия. Например, де Бовуар связывает высокую ценность пениса в культуре маскулинности с практически универсальной тенденцией отчуждения:
Испытывая тревогу за свою свободу, субъект принимается искать себя в вещах, что? есть один из способов бегства от себя… это первое искушение неподлинного бытия. Пенис как нельзя больше пригоден, чтобы играть для маленького мальчика роль «двойника».
Из «воплощения трансценденции в фаллосе» вытекает, причем вполне естественно, страх кастрации характерный для эдипова комплекса. В данном случае психоаналитическая теория гендера оказывается особым случаем. Эта теория, как убедительно показывает де Бовуар, принимает в качестве предпосылки конкретное множество социальных и исторических условий, которые сама теория объяснить не может.
Сартровская трактовка ситуаций дурной веры, когда люди отказываются от ответственности за свои действия и при этом утверждают, что их решения были вызваны внешними силами, устанавливает совершенно иную связь с теорией Фрейда. Понятия либидинальной детерминации и бессознательного создают для пациентов психоаналитика страшное искушение: объяснять свои поступки воздействием неконтролируемых психических сил. Томас Сас в своей книге «Миф о психическом заболевании» рассматривает данную ситуацию с другой точки зрения: он говорит о неявном соглашении между пациентом, его семьей и врачом. Истерический симптом – это требование сочувствия, заботы и симпатии со стороны больного, которое высказывает человек, не решающийся открыто заявить, что является невыносимым в его жизни или межличностных отношениях. Многослойность полового характера проявляется в форме дурной веры, или отказа от ответственности за свое поведение в сфере гендерной политики.
Из экзистенциалистской аргументации не следует, что мир, описанный в классическом психоанализе, не существует. Он реален, но реален как мир отчуждения. Его смутность и затемненность – это мрак эскапизма и непринятия. Но всегда можно выйти за его пределы, как показывает де Бовуар:
Психоаналитик рисует нам девочку и девушку побуждаемой идентифицировать себя с отцом и с матерью, разрывающейся между «мужеподобными» и «женскими» тенденциями; мы же считаем, что она колеблется между предлагаемой ей ролью объекта, Другого, и требованием собственной свободы.
Понятие сексуального освобождения, если оно вообще может быть сформулировано, связано не с высвобождением врожденной эротичности, а с отбрасыванием оков отчуждения (включая оковы эротизма) и реализацией врожденного чувства свободы.
Сартр представляет экзистенциальный психоанализ как декодирование способа бытия, направленное на поиск исходных, формирующих человека выборов. Например, в своем исследовании Жене он прослеживает выборы Жене, сделанные им в детстве и связанные с тем, что его приемные родители относились к нему как к вору. Подобная процедура анализа чревата опасностью гомогенизации личности, подобно той, которой чреваты и нарисованные де Бовуар картины «путей неподлинного бегства, открытых женщинам», положенные ею в основание типологии характеров, обсуждавшейся в Главе 8. Эта опасность состоит в том, что интеллигибельность жизни будет приписываться только ее гармоничным формам, т. е. тем ее частям, которые хорошо сочетаются друг с другом. Но Фрейдова идея о том, что интеллигибельность жизни лежит в ее противоречиях, слишком ценна, чтобы мы могли ее отбросить.
Однако формулировку этой проблемы можно скорректировать. Ни в книге «Бытие и ничто», ни в Сартровой последующей переработке экзистенциального психоанализа нет ничего близкого прогрессивно-регрессивному методу, о котором он пишет в «Вопросе о методе» и который требует того, чтобы формирующие личность выборы были всегда сингулярны или всегда согласованы друг с другом. Лэнг и Эстерсон не увидели практических приложений этого допущения. Например, Лэнг в исследовании случая необычного студента, которого он называет Дэвид (см. его книгу «Разделенное Я»), показывает противоречие в стоящем перед Дэвидом выборе: он должен стать либо своей умершей матерью, либо мужчиной.
Дэвида привело к психозу то обстоятельство, что два эти выбора, или обязательства, влекли несовместимые между собой последствия. Выбор «стать мужчиной» привел бы его к страху перед женственностью и ненавистью по отношению к ней и тем самым – к страху и ненависти, направленным против «женщины, которая была внутри него и, казалось, всегда хотела показаться наружу». Он мог бы не бояться этой фемининности, если бы маскулинность, характерная для его среды, была организована иначе. Описанная Лэнгом история случая содержит некоторые детали, позволяющие говорить об исключительно традиционной маскулинности его отца, по крайней мере в том, что касается разделения домашнего труда. Однако представленных деталей все-таки недостаточно, чтобы судить об этом наверняка.
Этот случай свидетельствует о различии между гегемонной маскулинностью и формами маскулинности, которые являются гетеросексуальными, но напрямую не связаны с доминированием, – условно говоря, традиционными маскулинностями. В обеих формах маскулинности заложено притязание на власть, при этом в первом случае считается, что власть принадлежит мужчине в любой ситуации, а во втором случае – что нет. Традиционная маскулинность – это в определенном смысле гегемонная маскулинность, происходящая от дурной веры. Мужчины могут получать удовольствие от патриархатной власти, но при этом воспринимать ее так, как будто она была получена ими в результате воздействия внешних факторов, т. е. дана им от природы, в силу традиции или самими женщинами, а не посредством активного подавления женщин в разных областях жизни. Они не склонны брать на себя ответственность за те действия, благодаря которым обрели свою власть. Отсюда проистекает их иногда смущенное восхищение героями гегемонной маскулинности: футболистами, летчиками, домашними тиранами, теми, кто нападает на гомосексуалов, – т. е. теми, кто берет на себя ответственность за свои действия по утверждению власти.
Притязание на маскулинность встраивает тем самым социальную структуру в половой характер, но смысл этого встраивания практически противоположен встраиванию, осуществляемому в психоаналитической социологии. Властные отношения в обществе становятся принципом, формирующим динамику личности, посредством восприятия их как собственного проекта этой личности, независимо от того, является ли он осознанным или нет. На социальном уровне результатом этого процесса является не стабилизация общественного порядка, а то, что может быть названо коллективным проектом угнетения. Подчинение женщин и маргинализация гомосексуалов или женственных мужчин поддерживаются отнюдь не случайно и не путем механического воспроизводства социальной системы, а путем обязательств, заложенных в традиционной и гегемонной маскулинности и в стратегиях, используемых для их реализации.
Представление о коллективном проекте понять трудно, если не прибегнуть к такому простому понятию, как заговор. Разумеется, между мужчинами существуют своего рода заговоры. Например, можно говорить о скрытом соглашении мужчин против женщин, в соответствии с которым женщины исключены из большинства властных позиций в бизнесе и политике. Существуют также преднамеренные отдельные акции мужчин, нацеленные на защиту мужских привилегий. Скажем, занимающий высокую должность мужчина может препятствовать усилиям женщины-феминистки, желающей получить конкретную работу в правительстве. Такие ситуации возникают довольно часто и хорошо известны инсайдерам. Но как следует из наших рассуждений в Части II, подобные ситуации нельзя относить к структуре патриархатной власти, так как они также основаны на институционализации. Коллективный проект подавления женщин материализуется не только в индивидуальных действиях, но и в построении, поддержании и защите институционального порядка, порождающего неравенства в безличностной форме.
Попытка самого Сартра проделать этот анализ применительно к классовой динамике показывает невероятную сложность проблемы, и я не намерена повторять его попытку в этой книге. Мне хотелось бы здесь, во-первых, зафиксировать концептуальную важность вопроса, а во-вторых, тот факт, что в этой сфере наблюдаются некоторые практические подвижки. Так, Аарон Эстерсон в исследовании кейса и в теоретических формулировках, содержащихся в его работе «Листья весны», показывает диалектическую интеллигибельность коллективной практики в семье. Синтия Кокберн в своей работе «Братья», хотя и не обращается к психоаналитической парадигме, приводит очень наглядные примеры некоторых структур коллективного проекта гендерной политики на рабочем месте.
Представление о коллективном проекте, подобно представлению об индивидуальном проекте, предполагает и свободу, и ответственность. Как минимум оно предполагает свободу участвовать в этом проекте или не участвовать в нем, а также ответственность за сделанный выбор. Именно поэтому принятие феминизма для мужчин оказалось непростым делом. Согласившись с феминистской критикой патриархатного порядка, они начинали чувствовать глубокую вину и испытывать желание ее искупить. Отсюда утрированный феминизм («effeminist tendency»)[28], который иногда встречается у мужчин, вовлеченных в антисексистскую политику. Какой бы трогательной ни была эта позиция, она столь же неаутентична, сколь и маскулинистское отрицание фактов неравноправия. Я не должен брать на себя ответственность за поступки, совершаемые или совершавшиеся в прошлом другими взрослыми людьми. Я должен нести ответственность за свои поступки и их последствия. Все мои поступки и аргументация, содержащаяся в этой книге, показывают, как мои поступки связаны с поступками других людей и либо поддерживают, либо подрывают коллективный проект подчинения женщин. Но брать на себя ответственность за поступки других людей и при этом чувствовать себя виноватым в этих поступках, а также в коллективном проекте в целом – не только деструктивно для психики индивида, но и парализует его участие в антидискриминационной политике. Подобная установка за последнее десятилетие не породила ни одной практически полезной формы политики.
Надежду на лучшее внушает то, что мужчин и женщин часто связывают отношения любви. Это – проект в строгом смысле слова, включающий преданность друг другу, т. е. такое отношение, на котором строится практика. Преданность принципиально важна, так как она способствует разветвлению и развитию отношений на протяжении истории жизни, часто изменяя исходные отношения весьма глубоко.
Обычно считается, что любовь несовместима с ненавистью или угнетением. В этом кроется причина того, что некоторые женщины, испытывающие любовь к мужчинам и любовь к себе со стороны мужчин, отрицают феминизм и воспринимают его как концепцию, отвергающую или не признающую факт любви вопреки страстным текстам гетеросексуальных феминисток, таких как Шейла Роуботам, Дороти Диннерстайн и Барбара Зихтерман. На самом же деле любовь – это проект, который может переплетаться с проектом угнетения. Психоаналитики показали важность амбивалентности, сосуществование сильных и при этом противоположных чувств по отношению к одному и тому же объекту. Шуламит Файерстоун проанализировала романтическую любовь как искаженную (corrupted) версию любви, возникающую между неравными по своему статусу людьми. Это спорное соображение, но существуют и другие способы связи между гетеросексуальной привязанностью и подчинением. Де Бовуар и Диннерстайн анализируют довольно детально, каким образом любящие женщины интегрируются в проекты любимых ими мужчин как важный механизм поддержки исключения женщин из основных областей публичной сферы.
Однако любовь – это хорошо известный механизм разрушения традиций и условностей, сила, которую трудно канализировать и контролировать. Элоиза и Абеляр, Ланселот и Гиневра, Паоло и Франческа, Ромео и Джульетта, Тристан и Изольда отнюдь не относятся к маргинальным образам европейской культуры. Мифы обычно убивают их до того, как они достигают преклонного возраста, но образы их живут и будоражат сознание людей своим эмоциональным зарядом. Противоречие между проектом эротической любви и требованиями патриархатных институтов брака, собственностью и системами родства также следует признать источником постоянного напряжения в патриархатном обществе.
Чтобы напряжение преобразовать в структурное изменение, необходимо начать демонтаж структур доминирования. Именно в этом состоит коллективный проект освобождения. На практике оказалось гораздо труднее, чем в теории, совместить личностные и структурные изменения этого процесса. Новые левые 1960-х годов критиковали сталинистов и лейбористов за то, что те пытались изменить общество, не изменяя самих себя. Новые левые подвергались критике со стороны феминистов и сторонников движения за освобождение геев, за мачистскую публичную политику и сексизм в сфере приватного. Формирование и растущая социальная видимость гей-сообществ породили их критику со стороны феминистского сообщества, особенно в связи с возрождением популярности среди геев маскулинных стилей в конце 1970-х годов. Феминизм, в свою очередь, подвергся критике за догматизм, игры во власть, элитизм и лозунг «работа для девочек» («jobs-for-the-girls»)[29], поскольку он позволил феминисткам получить небольшой кусочек власти в системе образования, системе государства благосостояния и бюрократии.
В каждом из этих критических аргументов есть доля правды. Мы живем в реальном мире, а не на картинке. Но ни один из этих аргументов не обесценивает принцип обсуждаемого проекта освобождения, который состоит в том, что социальные и личные изменения необходимо связаны между собой. Таким образом, следующая задача этой книги – проанализировать цель политики повседневной жизни и рассмотреть, каким образом личность может быть понята в терминах, согласующихся как с психодинамическими аргументами, изложенными в данной главе, так и со структурным анализом, представленным в Части II.
Примечания
Социализация
(с. 259–266) Дискуссии в литературе по полоролевой социализации в основном касаются различных механизмов и парадигм усвоения ролей, см. обзоры Constantinople (1979) и Cahill (1983). Несмотря на то что социально-интеракционистская парадигма Кейхилл полезна тем, что подчеркивает дееспособность (agency) ребенка в большей мере, чем это обычно делается, большинство работ такого плана придерживаются подхода, критикуемого в данной книге. О высказывании Эллен Кей и его контексте см.: Connell (1980, р. 92 и далее). Данные о телесных наказаниях приводятся по: Connell et al. (1975).
Классический психоанализ
(с. 266–286). Высказывания Фрейда приводятся по: Freud (1930, р. 123–124, 132–133) и Freud (1918); Адлера – по: Adler (1956, р. 55); Диннерстайн – по: Dinnerstein (1976, р. 230–231). Подробности дискуссии об универсальности эдипова комплекса даны у Парсонса (Parsons, 1964), чье объяснение, несмотря на неполноту, строится вполне корректно, но, к сожалению, игнорируется в феминистской психоаналитической литературе. Проблема политики психоаналитической терапии, поднятая «Красным Коллективом», очень подробно рассмотрена Ковелом (Kovel, 1981), которого больше интересует терапия и практически не интересует гендер.
Экзистенциальный психоанализ: личность как проект
(р. 286–297). О «тайне среди бела дня» см.: Sartre (1958, р. 571). Другие цитаты: Бовуар де (1997, с. 79, 83). Понятие «коллективный проект» слишком простое и потому не соответствует сложному анализу, осуществленному Сартром в «Критике диалектического разума», но с точки зрения целей, преследуемых в данной книге, такое упрощение, видимо, допустимо. Если бы мы захотели представить корректное изложение обсуждаемой идеи, то нам бы понадобилось ввести в настоящую главу все содержание Части II нашей книги.
<<< Назад Глава 8 Характеры полов |
Вперед >>> Глава 10 Личность как практика |
- 27. Биология и возрождение психоанализа
- РАЗДЕЛ 2. Формирование хищнического и охотничьего поведения
- Глава 1.3. Формирование родительского поведения
- Глава 2.1. Формирование охотничьего поведения у дикоживущих волков
- Глава 2.2. Формирование хищнического и охотничьего поведения у выращенных в неволе волков и некоторых других хищных живо...
- Формирование пола
- 24. Формирование планет Солнечной системы
- Глава 5 Формирование у птиц чувства «верности дому»
- Глава 25 Система макрофагов и формирование видового иммунитета
- Глава 26 Система комплемента и формирование видового иммунитета
- 27. Биология и возрождение психоанализа
- Глава 10. Формирование поведения