Книга: Гендер и власть. Общество, личность и гендерная политика

Глава 7 Историческая динамика

Глава 7

Историческая динамика

В 1984 году британская правительственная программа закрытия угольных шахт спровоцировала национальную забастовку горняков, которая стала одним из самых яростных производственных конфликтов за последнее время. В то время как разворачивалось соответствующее самым высоким стандартам культуры мачизма столкновение между лидерами шахтеров и Национальным управлением угольной промышленности, средства массовой информации рассказывали, что жены рабочих выступили против забастовки. Поскольку производственные споры в сфере угледобычи – это в значительной степени дело всего местного сообщества, требования горняков привели к вспышке социальной напряженности. Некоторые жены горняков организовали демонстрацию в поддержку забастовки, и, к великому удивлению как профсоюза горняков, так и правительства, движение солидарности среди женщин довольно быстро вышло на национальный уровень.

Одна из инициативных групп из города Барнсли опубликовала брошюру о своем опыте участия в этих событиях. В брошюре «Женщины против закрытия шахт» рассказывалось о том, как женщины этого района солидаризуются с классовым протестом горняков. Но помимо этой главной темы, в ней содержалась критика профсоюзов – за исключение или игнорирование женщин. Также в брошюре утверждалось, что теперь, после того как женщины провели демонстрацию, обрели политический голос, да еще и пострадали от полиции, а часть из них была арестована, ситуация в шахтерских городах уже не будет такой, как прежде: отношения между женщинами и мужчинами изменились кардинально.

Заявления о том, что «ситуация уже не будет такой, как прежде», что открылись новые возможности, а старые модели прекратили свое существование, как раз и характеризуют то свойство гендерных отношений, которое мы называем историчностью. Понятие историчности сильнее, чем понятие социального изменения, которое может означать механическое или внешнее изменение, какие-то события в жизни людей: полет кометы, пожар или эпидемию чумы. Идея историчности связана с изменением, порожденным человеческой практикой, с тем, что люди включены в сам процесс изменения.

Идея о том, что гендерные отношения имеют историю, была высказана более века тому назад. Как отмечалось в Главе 2, она легла в основу создания социальной науки о гендере. Ее первые формулировки, как и полагалось в XIX веке, вращались вокруг проблемы происхождения. Подобный подход к проблеме весьма половинчат. Понятие происхождения подразумевает, что анализируемый феномен, пусть он и не достиг своего окончательного вида и находится на ранней стадии развития, когда-нибудь достигнет такой формы, которая предначертана ему его природой.

Из теорий, основывающихся на идее происхождения, до сих пор самой влиятельной оставалась концепция Фридриха Энгельса, изложенная им в работе «Происхождение семьи, частной собственности и государства» (1884). Представление Энгельса о социальной структуре примитивного общества было для своего времени вполне приемлемым образцом кабинетной науки. Оно основывалось главным образом на древних греческих и римских литературных источниках и было слегка приправлено данными ранней антропологии. Но даже на момент выхода этой работы нельзя было считать, что она соответствует канонам древней истории. Ко времени написания этой работы уже много лет было известно об ассирийской цивилизации, шли раскопки еще более древней цивилизации шумеров, в 1820-х годах расшифровали египетскую иероглифику. И уже после того, как работа Энгельса была издана, ограниченный набор эмпирических данных, которыми он оперировал, существенно пополнился за счет интенсивных археологических раскопок. В районе Средиземноморья, данные о котором Энгельс в основном и использовал, были обнаружены минойская, микенская, хеттская и этрусская культуры, не говоря уже о других, менее известных. К 1920-м годам древняя история превратилась в сложную науку, располагавшую хорошо развитыми методами полевого исследования. Появились работы, синтезирующие огромные массивы региональных данных (такой была книги Гордона Чайлда «Рассвет европейской цивилизации»), в свете которых написанные по вторичным источникам спекулятивные очерки (вроде «Происхождения…» Энгельса) устарели и потеряли смысл.

Тем не менее энгельсовский очерк продолжают обсуждать – по той простой причине, что историки древнего общества не справились со своей задачей и до сих пор не существует литературы, где бы обсуждались и синтезировались обширные ныне данные полевых исследований, связанные с древней историей гендерных отношений. Во вторичной литературе по древней истории, за редким исключением, половое разделение труда и подчинение женщин принимается как само собой разумеющееся обстоятельство.

Приведем фрагмент из сочинения двух знаменитых историков, где обсуждается семья в древнем обществе:

В обоснование приведенного рассуждения не приводятся никакие данные; половое разделение труда, существующее на более поздних этапах развития общества, просто переносится на древнее общество. Трудно представить себе какую-то другую тему, при обсуждении которой столь поразительный анахронизм прошел бы профессиональную самоцензуру историка. Приведенный выше фрагмент взят из работы, опубликованной два десятилетия тому назад, но в археологической литературе с тех пор мало что изменилось. На фоне современной историографии, погрязшей в патриархатной идеологии, даже эссе Энгельса, которое устарело, но в котором заданы правильные вопросы, выглядит вполне прилично. Разумеется, Энгельс не просто автор некоего устаревшего эссе. Наряду с другими текстами марксистского канона (или близкими к канону), написанными отцами-основателями, его «Происхождение…» стало предметом дискуссий по поводу марксистских объяснений угнетения женщин в настоящее время. Оппоненты марксизма нашли легкий способ продолжить теоретическую битву и изобрели альтернативную древнюю историю. Подобно сражениям гомеровских воинов, которые бились за доступ к телу героя независимо от того, где он пал смертью храбрых, битва по поводу происхождения патриархата идет, но место ее остается неопределенным. Самыми странными результатами этой битвы стали абсолютно спекулятивная дискуссия о том, существовал ли в доисторическом обществе матриархат – древнее общество, управляемое женщинами, и если существовал, то как он был повержен мужчинами, и столь же спекулятивная теория эволюции, усматривавшая корни патриархата в палеолитической охоте, которая, согласно Лайонелу Тайгеру, является главной моделью отношений человеческого рода.

Кристин Делфи, чей блестящий анализ мифов «Происхождения…» заслуживает большего внимания читающей публики, показывает, как дискуссия вокруг этого текста постепенно отдаляется от некоторых блестящих догадок автора эссе. Она пишет:

Поскольку не существует естественных причин социальных отношений, этот спор никогда не может быть разрешен. Действительно, он носит символический характер и является способом провозглашения неких деклараций о настоящем, при котором используются аргументы, затмевающие фактические данные, которые бы могли способствовать разрешению спора.

Чтобы дискуссия вокруг «Происхождения…» могла стратегически и символически развиваться, следует признать, что после публикации этого эссе мало что изменилось. Как в истории про Слоненка из сборника «Сказки просто так» – нос у него вытянулся да таким и остался. В сущности, анализируемая нами аргументация исходит из того, что «узы, связующие мужчин» сейчас те же, которые объединяли охотников на мамонтов, а также патриархов во времена, когда Моисей сошел с горы.

Наряду с мифографией «Происхождения…» существуют еще и гибридные работы, авторы которых позиционируют себя как ученых, исследующих истоки человечества. Сюда относятся Кэтлин Гоф (Kathleen Gough), Райана Райтер (Rayana Reiter) и Морис Годелье (Maurice Godelier). В основании их работ лежит попытка синтезировать данные археологии, данные современных исследований поведения человекообразных обезьян и мартышек и этнографию небольших сообществ, преимущественно охотников-собирателей. Этология и этнография должны, по идее авторов, пролить свет на проблему благодаря возможности проведения аналогии между тем, что мы можем наблюдать сейчас, и этапами ранней эволюции человека. Критический анализ этой литературы, осуществленный Клэр Бертон, точно передает недостатки данного подхода: аналогичные данные, взятые из современности, не говорят ничего значимого относительно отдаленного прошлого, а аргумент о происхождении абсолютно ничего не говорит о настоящем. Статья Райтер «В поисках происхождения» (вероятно, самая интересная среди этих работ) показывает, насколько сложно следовать двум абсолютно несовместимым линиям рассуждения. Одна из этих линий – прорисовка основных этапов в мировой истории гендерных отношений – новое и важное дело. Но получающийся рисунок вставляется в рамку весьма сомнительного утверждения, что знание о происхождении гендерной иерархии дает ключ к знанию о том, как она может быть упразднена в наши дни.

Допущение анализируемой литературы о гомогенности истории, говоря формальным языком, важно в качестве механизма идеологии. Как основание теории оно менее убедительно. Оно либо отрицает историческое изменение, либо допускает только одну модель изменений – естественное развертывание заранее заданного механизма. Это несовместимо с пониманием социальных структур как конституируемых практикой. Это несовместимо с любым представлением о внутренних противоречиях в гендерных отношениях, поскольку они могут породить исторические разрывы. Это также несовместимо с подразделением структур, предложенным в Главе 5, поскольку из признания разных механизмов отношений вытекает признание противоречий, возникающих между ними. Если наши рассуждения и представленные в их обоснование эмпирические данные (см. Главы 3, 5 и 6) верны, то представление о гомогенной истории и соответствующее ей представление о происхождении социальных отношений полностью исключаются.

Мы также должны отказаться от традиционной «истории сексуальных отношений» и более новой истории «половых ролей», которые основаны на близких предпосылках о гомогенности. В таких хорошо известных книгах, как книга Реттрея Тейлора «Сексуальные отношения в истории» («Sex in History»), предмет анализа понимается как разнообразные выражения лежащей в его основании сущности. История в этих книгах предстает в качестве рассказа о том, как выражение сущности может меняться в зависимости от разных обстоятельств: от изменения религиозных идей, строгости цензуры и проч. Но сама сексуальность понимается не как нечто изменяющееся в процессе исторического развития, если ее изменения вообще допускаются. Верн Буллок (Vern Bullough), специалист по истории гомосексуальности, работающий в этой традиции, формулирует данный подход очень точно: «Гомосексуальность была с нами всегда; это историческая константа». В очерке о концептуализации сексуальности в истории Р.А. Пэдгаг (Padgug) отмечает, что идея неизменной сущности не учитывает связи сексуальности с практикой и исторического формирования категорий и отношений, названных мною структурой катексиса.

То же самое можно сказать и об истории «половых ролей», которая возникла в конце 1970-х. Книги Патриции Бранки «Женщины в Европе начиная с 1750-х годов», Питера Стирнса «Будь мужчиной!» и Элизабет и Джозефа Плек «Американский мужчина» являют собой образцовые примеры подобного – ролевого – подхода. Его представители провозглашают интерес к социальным определениям. Так, книга Стирнса открывается очерком под названием «Мужественность как социальный конструкт». Но как было показано в Главе 3, полоролевая теория является социальной теорией только номинально, а фактически она основывается на досоциальной дихотомии полов, которая подменяет собой структуру анализа аттитюдов и интеракций. То же самое можно сказать о полоролевой интерпретации истории. Принадлежащие к этому направлению анализа тексты основываются на фиксированной дихотомии полов, разделены на женскую историю и мужскую историю и в основном посвящены отражению изменений отношений и ожиданий относительно этой дихотомии.

Гораздо более глубокое понимание историчности гендера можно найти в новой истории геев, которая по своему уровню превосходит исследования, подобные исследованию Буллока. Гомосексуальность – это исторически специфический феномен, и тот факт, что она социально организована, становится очевидным, как только мы проведем различие между гомосексуальным поведением и гомосексуальной идентичностью. Если какая-то форма гомосексуального поведения может быть универсальной, то отсюда автоматически не следует, что существуют люди, идентифицирующие себя как гомосексуалы, и люди, которых публично называют гомосексуалами [гомосексуалистами]. На самом деле гомосексуальная социальная идентификация и самоидентификации достаточно необычны и потому требуют особого объяснения. Джеффри Уикс (Weeks) в своей книге «Coming Out» показывает, что в Западной Европе мужская гомосексуальность приобрела свой характерный современный смысл и социальную организацию только в конце XIX века. В это время были введены новые медицинские категоризации, и в 1870 году немецкий психиатр Вестфаль определил гомосексуальность как патологию. В это же время были введены и новые правовые нормы. К концу XIX века в Британии все формы гомосексуального поведения мужчин подлежали правовым санкциям.

Такие медицинские и правовые дискурсы лежали в основании нового представления о гомосексуалисте как об особом типе личности. Алан Брей (Bray) в своей книге «Гомосексуальность в Англии в эпоху Возрождения» показывает: хотя гомосексуальное общение, конечно, существовало в XVI и начале XVII века, участники этого общения не имели ясного социального определения. Поэтому они не подвергались регулярному преследованию, хотя иногда и наталкивались на исключительную жестокость. Гомосексуальное поведение рассматривалось как проявление предрасположенности к похоти всех мужчин, похоти, которая потенциально угрожает порядку и гармонии космоса. Когда мужчины, склонные к интимным отношениям с другими мужчинами, начали определяться как группа в среде, которая ассоциировалась с так называемыми Домами Молли (Molly houses)[18] в Лондоне начала XVIII века, то они характеризовались высокой степенью женоподобности и тем, что сейчас называется трансвестизмом. Таким образом, возникновение как медицинского дискурса, так и соответствующего самосознания гомосексуалов должно связываться с конкретными представлениями о женственности и мужественности и с социальной реорганизацией гендера. Точно так же, как домашняя хозяйка, проститутка и ребенок являются исторически конкретными социальными типами, которые должны быть поняты в контексте гендерных отношений своего времени, «гомосексуалист/гомосексуал» представляет собой современное определение одного из новых типов взрослого мужчины. Это мужчина, которого классифицируют как инверта (invert) и который, не всегда, но часто считает, что у него «женская душа в мужском теле».

За этим этапом развития истории геев, связанным с интерпретацией гомосексуальности в свете понятия модуляции и инверсии, последовал этап радикального подхода к сексуальности и гендерной идентичности как конструируемым в процессе изменений социальной структуры под воздействием социальной борьбы.

Развитие этого подхода некоторым образом связано с работами Жака Донзело и Мишеля Фуко. В своей книге «История сексуальности» Фуко утверждает, что подчеркивание сексуальности как движущей силы в жизни является не только феноменом модерна, но и частью процесса социального контроля вообще. Он очень определенно высказывается относительно социального конструирования гендерной идеологии и гендерных идентичностей. Как Фуко отмечает в своем эссе о транссексуале по имени Эркюлин Барбен (Herculine Barbin), социальная норма, в соответствии с которой каждый должен обладать совершенно определенной и постоянной идентичностью как член одной гендерной группы, с исторической точки зрения сформировалась недавно.

Однако в этой работе, посвященной аппаратам власти – видам профессиональной занятости, государству и формам знания, которые они порождают, – ничего не говорится о низовом уровне реальности, которая была объектом стратегий контроля. Эта теоретическая проблема стала стратегической дилеммой для движения освобождения геев. Когда гомосексуальная идентичность рассматривается как следствие регулирования дискурсов и стратегий, используемых властями предержащими для того, чтобы зафиксировать, изучить и обозначить диссидентов, то логическим ответом на подобную стратегию будет дерегуляция и деконструкция. Но деконструирование гомосексуальной идентичности означает демонтаж политической власти, которая была достигнута посредством мобилизации, подчеркивающей эту идентичность и провозглашающей гордость за нее. Таким образом, может сложиться впечатление, что теоретический прогресс, порожденный движением за освобождение геев, означает конец самого движения.

Корни этого парадокса – в односторонней концепции социального процесса, развиваемой в теориях дискурса и социальной регуляции. Практическая сторона этой проблемы будет обсуждаться в Главе 10. На уровне теории она может быть скорректирована с помощью феминистской истории – подхода, пионерные образцы которого представлены работами Шейлы Роуботам «Скрытые от истории» и «Женщины, сопротивление и революция». Смысл этого подхода – в подчеркивании социальных отношений и особенно структур власти. Но при этом центральное место в исследовании отведено практикам угнетенных. Показано, что использование власти наталкивается на стратегии сопротивления, приводящего к разным результатам. Такой подход позволяет принять во внимание реальность власти и при этом избежать представления женщины как вечной жертвы, а также показать дееспособность угнетенных и при этом признать реальность угнетения.

Таким образом, историчность гендера, определенная в начале этого раздела, не является абсолютно абстрактным понятием. Изменение происходит благодаря дееспособности человека, и в то же время любая практика имеет место в конкретных условиях и разворачивается в конкретном месте как определенная последовательность событий. Идея историчности подразумевает конкретную историю, некоторые черты которой сейчас ясны. Предметом этой истории выступает структура социальных отношений и заключенная в них форма жизни. Эта форма жизни, в свою очередь, включает в себя формы сексуального поведения и политической жизни. Эта история не гомогенна. Как подчеркивает Джулиет Митчелл, различные структуры отношений могут развиваться разными темпами и прийти в противоречие друг с другом. Реальные социальные противостояния не имеют предсказуемых или стандартных следствий и иногда изменяют условия, которые их породили. Существует длительная историческая динамика практики и структурной трансформации.

Исследование исторической динамики гендерных отношений до сих пор находится на стадии первоначального развития, но уже сейчас ясно, что эта динамика – не гладкий путь разворачивания заранее известной логической схемы, а ухабистая и извилистая тропа. Порой происходят резкие изменения, когда условия практик эволюционируют достаточно быстро; бывают периоды более или менее стабильного движения в определенном направлении; а бывают времена, когда баланс сил стабилен и ничего не меняется.

Конкретный фокус этой истории (в отличие от абстрактного определения ее предмета и предметных рамок) – это композиция гендерного порядка в данный момент времени и в данном месте и коллективные проекты, которые ее составляют. Чтобы понять эти проекты, необходимо воспроизвести историю формирования групп и категорий, а также типов личностей, мотивов и способностей, на которых основывается гендерная политика.

С этой точки зрения нижеследующий раздел не является даже очерком истории. Но важно по крайней мере перенести нашу теоретическую схему на постановку конкретных исторических проблем. Таким образом, в следующем разделе предпринята попытка поставить ряд вопросов относительно динамики гендера в масштабе мировой истории, на которые предстоит ответить научному сообществу.

Развитие гендерных отношений на ранних этапах развития человеческого общества является предметом глубокого интереса и обсуждается не только в связи с проблемой их происхождения. На самом деле едва ли вообще имеет значение, можем ли мы дойти до самых истоков. История начинается тогда, когда археологические данные становятся достаточно полными, чтобы пролить свет на структуру гендерных отношений.

Не существует никаких серьезных данных о развитии гендерных отношений до эпохи верхнего палеолита, и маловероятно, что они вообще когда-либо появятся. От самых ранних этапов производства орудий труда и производства пищи до нас дошли следы типа орудий, костей и очагов, но по этим следам человеческой деятельности нельзя судить о характере гендерных отношений, при которых они проявились. В частности, с их помощью нельзя обосновать распространенное мнение, разделяемое археологами, социобиологами и многими феминистами, что существовало жесткое разделение труда между мужчинами, которые якобы занимались производством орудий труда и охотой, и женщинами, которые якобы занимались собирательством или оставались дома. Это мнение – просто догадка.

К эпохе верхнего палеолита накапливаются некоторые данные в форме рисунков, изделий из кости и захоронений. Хотя все эти данные являются лишь формой социальной репрезентации, которая говорит о реальности не больше, чем страница журнала «Playboy», они все-таки могут служить какими-то ориентирами. Например, о половом разделении труда можно судить по наскальным рисункам, найденным в Восточной Испании: на них можно разглядеть сцены в лесу, в которых мужчины и женщины, различимые по наличию грудей и строению гениталий, занимаются разными делами. По находкам в захоронении и другим объектам на стоянке охотников на мамонтов в Дольных Вестоницах (Чехия) можно реконструировать участие женщин в ритуалах и сделать вывод о том, что они имели сакрализованную власть.

Чтобы с помощью этих фрагментов доказывать исторические факты, необходим большой труд. Отдельные образцы таких артефактов могут ввести в заблуждение. Я упоминаю их просто для того, чтобы показать: реконструкции социальных отношений на этой стадии исторического развития возможны. Фактических данных становится намного больше около 10 000 лет назад – с развитием первых сельскохозяйственных обществ на юго-западе Азии, в районе Месопотамии.

Согласно некоторым спекулятивным моделям, неолитическое аграрное общество знало стадию матриархата или по крайней мере эгалитарных отношений. Они основывались на одомашнивании растений и животных и на изобретении одежды и глиняной посуды. Спустя значительное время общество перешло к патриархатной стадии, связанной с развитием городов или кочевничества, военного дела и систем родства. К сожалению, эта стройная схема пошатнулась под наплывом данных, полученных в результате раскопок послевоенного времени: оказалось, что очень трудно провести различие между «сельскохозяйственной революцией» и «революцией урбанизации». Сейчас мы знаем, что города, подобные Иерихону в Палестине, Чатал-Гуюку в Анатолии и Абу-Хурейре в среднем течении реки Евфрат, развились задолго до того, как сформировались равнинные цивилизации Месопотамии и Египта, примерно в то же время, когда возникли сельское хозяйство и одомашнивание животных. Если городские стены считать признаком ведения войн, тогда военное дело и войны пришли в Иерихон раньше керамики. И не существует данных о том, были ли они монополией мужчин или нет.

Тем не менее два вывода относительно этой эпохи можно сделать наверняка. Первый вывод: в это время начали развиваться культурные формы гендерных отношений. Например, в Чатал-Гуюке в женских захоронениях украшения встречаются гораздо чаще, чем в мужских, а также видны различия в орудиях труда и деталях одежды. Можно увидеть и некоторые различия в отношениях к женщинам и мужчинам в религии и ритуалах. Второй вывод, который можно сделать по данным раскопок, – это отсутствие резких гендерных различий в доступе к социальным благам. По наблюдениям археологов, женские захоронения не отличаются от мужских по числу артефактов. Конечно, вывод на основании отсутствия данных не может считаться абсолютно убедительным, но мы можем допустить, что культурное маркирование гендерных различий в местах расселения древнего человека не предполагало экономического подчинения женщин. Археолог Джеймс Мелларт, открывший Чатал-Гуюк, осторожно отмечает: «Очевидно, что женщины занимали важное положение».

С изобретением письма шумерами около 5000 лет назад история гендерных отношений наполняется новыми, более понятными деталями и становится возможной историческая реконструкция структуры катексиса. Дошедшие до нас источники включают мифы, которые показывают модели проявления эмоций, деловые и правовые документы, свидетельствующие о разделении труда и сфере быта, а также государственные документы, проливающие свет на организацию власти. Некоторые элементы содержания поразительно знакомы современному человеку. В самых ранних литературных источниках мы находим истории ревности, споры об отцовстве, идиллические повествования о любви и верности. Тем не менее в этих описаниях содержатся и такие элементы, которые нам незнакомы. Например, в ранних эпических повествованиях, начиная со «Сказания о Гильгамеше» и заканчивая «Илиадой», мы находим описания структур проявления эмоций, существенно отличных от наших. Значительная часть истории царств Египта разворачивается вокруг таких сложных замыслов кровосмешения, что Фрейд, будь он современником этих событий, поседел бы раньше времени. Этот исторический пример как нельзя лучше показывает необходимость трактовать гендерную историю исключительно как историю, а не использовать ее как предысторию современной ситуации. Реконструированные модели могут оказаться совершенно необычными и даже шокирующими с точки зрения современного человека.

Письмо – это не только источник фактических данных, но и важнейшая социальная техника, тесно связанная с централизованными государствами и торговыми сетями, которые объединяли целые регионы в ареалы городской культуры. Но примерно 5000 лет назад в Юго-Восточной Азии и в восточной части Средиземноморья, 3000 лет тому назад в Индии и Китае, 1500 лет тому назад в Центральной Америке утвердился новый социальный порядок, который уже не был подвластен войнам и стихийным бедствиям. Для него характерны государственные структуры, связывающие города с сельскохозяйственными районами, большие группы людей, объединенные системой обмена товаров и услуг, а также религией и властью. История этого порядка продолжалась вплоть до прихода эры промышленного капитализма.

Историков, занимавшихся этим переходом, его социальной динамикой, интересовали классовые структуры, которые Гордон Чайлд использовал для характеристики «городской революции». Теперь мы можем задаться вопросом о гендерной динамике на более глубоком уровне, т. е. выйти за традиционные рамки обсуждения влияния этого перехода на положение женщин. Если общая линия наших рассуждений в Главе 6 верна, то создание государства само по себе является реорганизацией гендерных отношений, особенно структуры гендерной власти. Половое разделение труда заложено в процесс производства, приводящий к производству прибавочного продукта и услуг, которые составляют предпосылку городской жизни. Важно знать, в какой мере прибавочный продукт присваивается через систему гендерной политики и в соответствии с гендерным разделением и в какой мере возросшая специализация работников гендеризована. Вполне вероятно, что изменение плотности, возможностей и демографической структуры городского населения сопровождалось изменением структуры катексиса.

Формирование государства – наиболее интересный и важный аспект этих вопросов. Один из ключевых моментов образования государства – это изобретение армий. Если судить по письменным и визуальным источникам, армии Шумера, Египта и последовавших за ними государств состояли (почти) исключительно из мужчин. Дэвид Фернбах считает, что «специализация мужчин на насилии» – ключ и к развитию государства как инструмента классовой и патриархатной власти, и к истории маскулинности. Это очень важное наблюдение, но не стоит преувеличивать его объяснительную силу. Древние армии были небольшими, поэтому очень вероятно, что организованное насилие могло определить характер только меньшинства мужчин. Более того, машина насилия, в которой преобладали мужчины, не обязательно и не напрямую определяла подчинение женщин в других сферах жизни. История как Шумерского царства, так и Египта свидетельствует о том, что женщины могли обладать и престижем, и властью, и авторитетом. Например, у шумеров женщины имели собственность, участвовали в торговле и проч., в шумерских мифах богини активны и могущественны, особенно это касается сказаний о богине Инанне (Иштар). То же самое можно сказать и о Египте, где влияние женщин, возможно, возросшее в период империи, совпало с периодом его максимального военного могущества.

Тем не менее контроль над средствами насилия со стороны группы мужчин, а не женщин остается важнейшим историческим фактом наряду с концентрацией высшей политической власти в руках мужчин или групп мужчин. Вследствие этих фактов древние государства стали инструментом дифференциации типов маскулинности и способствовали их столкновению между собой. Конфликт между жрецами Амона и реформатором фараоном Эхнатоном в эпоху расцвета Древнего Египта служит поразительной иллюстрацией этого процесса. Напряженность этих конфликтов была еще не слишком высока, потому что исключение женщин из высшей власти не означало их общего подчинения в других сферах жизни.

Определенное подтверждение тому можно усмотреть в структуре эмоций наиболее раннего из дошедших до нас литературных шедевров – шумеро-аккадского эпоса о Гильгамеше. Это повествование разворачивается вокруг конфликта и страстной привязанности Гильгамеша, царя Урука, и Энкиду, человека, живущего среди зверей и подобного зверю. Два эти героя оказываются зеркальными отражениями друг друга. Сексуальность в этом эпическом повествовании больше похожа на ритуал, чем на эмоциональные отношения. Самые сильные чувства и личные привязанности связаны с войной и проблемами правления, а не с половым влечением.

По таким отдельным сведениям мы можем судить о том, что эти общества контролировались мужчинами, но не были патриархатными в нашем понимании этого слова. Это значит, что модели эмоциональных взаимоотношений, производства и потребления не были тесно связаны с отношениями гендерной субординации и эксклюзии, впоследствии развившимися в государстве. Эта культура не была вполне гендеризованной. Если это так, то при последующем развитии аграрно-торговой цивилизации в Западной Азии и Средиземноморье происходит углубление институционализации патриархата, достигающего своей выраженной формы в классической Греции (например, в Афинах женщины были исключены из публичной сферы) и Римской империи. В этот период и в этих регионах происходит коренное изменение гендерных отношений, которое не имеет очевидной связи с существенными изменениями в технологиях, демографии или классовых отношениях.

Однако очень важно не рассматривать исторический процесс как линейное развитие событий. На это есть две причины. Одна из них – диверсификация городских цивилизаций, включая гендерные порядки. Связь гегемонной маскулинности с милитаризмом и насилием, установившаяся в Средиземноморье и Европе, по-видимому, не установилась в той же мере в Китае. В конфуцианской культуре воины обладали значительно меньшим престижем, а ученые и чиновники (administrators) – бо?льшим. Кажется вероятным, что прибавочный продукт, производившийся в аграрно-торговом обществе, допускал новые варианты развития, связанные с потенциально бо?льшим разнообразием социальной структуры. Поскольку в то время не существовало ограничений развития со стороны глобального мира, то разные исторические сценарии вполне могли сформироваться в основных регионах городской культуры.

Другая причина состоит в том, что за пять тысячелетий своего господства аграрно-торговая цивилизация никогда не только не контролировала, но и не покрывала большей части заселенного мира. Благодаря своей плотности городские культуры, вероятно, охватывали большинство населения мира, но оставались обширные пространства, где заселение было организовано по другому принципу. Плотность населения была низкой в районах обитания скотоводов-кочевников (Центральная Азия), охотников-собирателей (северные части Северной Америки, Амазония, Австралия), аграриев (территория от Миссисипи до Великих Озер, Западная Африка), а также групп смешанного типа. Было бы большой исторической ошибкой считать эти общества основанными на примитивном выживании (как это делает бо?льшая часть литературы о «происхождении гендерных различий»), или статичными, или периферийными по отношению к настоящей истории человечества. Обзорные работы, как, например, «Африка в истории» Бэйзила Давидсона, убедительно показывают, насколько активной и сложной была история обществ, расположенных за пределами больших империй.

Данные о гендерных порядках столь широкой области получать сложно, поэтому я выскажу несколько предложений по поводу того, как работать с такими многообразными материалами. Наиболее богатыми источниками являются описания этих обществ, которые создавали путешественники, принадлежавшие к письменным культурам. В описаниях «варваров» римляне и китайцы по вполне понятным причинам подчеркивали то, что воспринималось как основная угроза: гипермаскулинность необузданного воинства. Реконструкция гендерных отношений по таким источникам, скорее всего, будет страдать системной односторонностью, так как реальность могла быть гораздо богаче. При взаимной зависимости женщин и мужчин в условиях потребительской сельскохозяйственной экономики вполне вероятен значительный контроль женщин над ресурсами. Высокая рождаемость в сочетании с высокой детской смертностью означают, что близкие отношения между матерью и детьми маловероятны, как показал Филипп Арьес на материале средневековой Европы, и фемининность не может конструироваться на основании зависимости от мужчин и заботы о детях и других членах семьи. Существует клише, что крестьянки отличаются «твердостью» по сравнению с чувствительными горожанками. И для этого есть твердые основания. И, наконец, следует отметить, что героическая литература сообществ, существующих на окраинах городской культуры, подчеркивая способность мужчин к насилию, отнюдь не рисует женщин просто как подчиненных мужчинам. В дохристианской мифологии англосаксов, например, когда Беовульф одержал победу над великаном Гренделем, ему пришлось выдержать еще более жестокую схватку с его матерью. Другой пример – представления викингов о валькириях, богинях войны: они кровожадны и свирепы и существенно отличаются от их современных приглаженных образов.

За последние 500 лет только что обрисованный мировой порядок был заменен совершенно другим порядком. В течение этой эпохи сформировались первые глобальные империи, контролировавшиеся Западной Европой; первая глобальная экономика, ориентированная на Северную Атлантику; новая система производства и обмена, с рационализированным сельским хозяйством, промышленным производством и капиталистическим контролем; за это время произошло революционное изменение транспорта, медицинской техники и питания, которые привели к впечатляющему росту населения мира. В это время также развились бюрократизированные и мощные государственные структуры, которые создали не только беспрецедентные возможности систем образования и контроля, но и беспрецедентные орудия массового убийства. Как и в случае с «городской революцией», узлом этого перехода часто считалась классовая динамика. Как и в этом случае, мы можем сейчас задавать вопросы не только относительно влияния этих процессов на гендерные отношения, но и о гендерной динамике самого перехода. Здесь наиболее ярко проявляются три проблемы, связанные с тремя основными структурами.

Первая проблема – это реконструкция государства и маскулинности. Как мы уже говорили в Главе 6, бюрократизированное государство во многих важнейших аспектах представляет собой модель гендерных отношений. Существовавшее ранее исключение женщин из государственного аппарата уже не может поддерживаться. Все больше и больше женщин привлекаются на государственную службу. На место исключения приходят разнообразные формы сегрегации и прямой субординации. Рационализация управления несовместима с формами маскулинности, характерными для аристократических правящих классов старого режима. Даже в среде военных героический стиль личностного лидерства постепенно вытесняется расчетливой маскулинностью Главного командования и специалистов в области логистики. Наполеон призывал к la gloire (славе), адмирал Нимитц, архитектор победы американцев над японцами во время Второй мировой войны, повесил в своем кабинете лист с такими словами: «Надо задуматься о практичности материалов и поставок». Торговый капитал взывает к расчетливой маскулинности, а участники классовых битв, связанных с индустриализацией, – к воинственной. Сочетание и конкуренция этих видов мужественности институционализируется как бизнес и становится центральной темой в новой форме гегемонной маскулинности.

Вторая проблема связана с тем, что между денежным хозяйством и домашней экономикой, между работой по найму и домашней работой вбивается клин. Элизабет Джейнвей отмечает: понятия дом как отдельной сферы жизни, оплота семьи и отдыха, в Европе не существовало до XVIII века. Представление о том, что женщины зависят или должны зависеть от мужчин, показалось бы абсурдным в контексте взаимодополнительности обязанностей в деревенском сельском хозяйстве или торговых городах. На самом деле высокий уровень занятости женщин в производстве и зарабатывании денег в период индустриализации сохранился. Как показали Джоан Скотт и Луиза Тилли, доля европейских женщин в оплачиваемой рабочей силе оставалась в XIX веке поразительно стабильной. Изменились место и социальные смыслы труда. В результате сочетания техники и промышленной политики женщины были вытеснены из ключевых отраслей промышленной революции, что привело к сегрегированным видам занятости и структурам с низкой заработной платой, которые существуют до сих пор. Хотя модель семейного заработка (family wage), при которой мужчина является добытчиком, а его жена экономически от него зависит, никогда не была характерной для большей части рабочего класса, она стала считаться критерием и для деятельности профсоюзов, и для государственной политики. Конструирование гендерного разделения между добытчиком и домашней хозяйкой послужило основой не только для современных определений маскулинности и фемининности, но и для характера и направленности политики рабочего класса.

Третья проблема связана с новой структурой катексиса, ядром которой является то, что можно назвать гегемонной гетеросексуальностью. Изменение в данном случае носит комплексный характер и не лежит на поверхности. Гетеросексуальные отношения доминировали на протяжении всей предшествовавшей данному периоду европейской аграрной и торговой цивилизации, но они не были вполне гегемонными, если принять во внимание аскетизм христианской традиции, которая предшествовала возникновению протестантизма. Гетеросексуальная супружеская пара теперь стала определяться как культурный идеал, предполагающий отторжение других видов сексуальности, которые теперь воспринимаются в качестве девиантных. Более того, эти виды начинают ассоциироваться с типами людей, такими как гомосексуалист, педераст, распутник, донжуан. Вероятно, эта типизация отражается на внутренней организации эмоций. Кроме того, развивается привязанность как к людям, так и к вещам – тенденция, необходимая для конструирования семьи как крепко завязанного эмоционального узла, который в конце концов ослабевает. Одним из следствий этого является культ сексуальных фетишей: высоких каблуков, корсетов и проч., – который цвел пышным цветом во времена Крафт-Эбинга. На смену этой частичной реификации эмоциональных отношений приходит развитие совершенно экстернализированной сексуальности в средствах массовой информации ХХ века, начиная с культа богинь секса из мира кино и заканчивая наклейками с обнаженными красотками и эротизацией рекламы. Реорганизация эмоций, последовавшая за этой экстернализацией катексиса, возможно, как раз и подразумевается в утверждении Фуко о том, что общество скорее все больше призывает к сексуальным опытам, нежели подавляет их.

Указанные проблемы относятся к характеру трансформации в главных странах нового мирового порядка. Еще целый ряд проблем возникает в связи с глобальным распространением этих отношений. За последнее время было проведено множество исследований, посвященных влиянию империализма на положение женщин в колониальном мире. Очевидно, что это влияние неоднозначно. Тем не менее можно сказать, что в истории – впервые со времени ранней урбанизации – существует сильная тенденция к стандартизации гендерных отношений в различных частях мира. Один из механизмов этой стандартизации – распространение наемного труда (wage relationship), другая стратегия – сегментация рынка труда со стороны международного бизнеса, и третья – культурный престиж западной семьи, в особенности среди городского населения.

В то же время создание империалистического мирового порядка включает глобальную дифференциацию гендерных моделей или привносит глобальное измерение в их определение. Фронтир торговли, завоевание или колонизация выдвигали на первое место формы маскулинности, отличные от тех, которые стали доминантными в ключевых странах. Именно в этом смысл классической истории Дэви Крокета – человека фронтира, который стал конгрессменом несмотря на то, что был не в ладах с городской элитой[19]. Таков же смысл рассказов о белых женщинах-колонистках, которые отправляются в дальнее путешествие, чтобы заботиться о семье. Один из сюжетов австралийской истории, посвященный работе женщин в колониях, носит точное название – «Нежные захватчики». Расширение поселений белых колонистов привносит диалектику типов маскулинности и фемининности, а также расы и класса. Женщины захватывали сферы жизни белых мужчин, точно так же как белые мужчины захватывали земли черного коренного населения. При империализме перестройка полового разделения труда на глобальном уровне приобретает более широкий масштаб, чем процесс колонизации. Систематически разрушаются сельскохозяйственные сообщества. При возникновении новых производств происходит жесткое половое разделение труда: мужчины работают на шахтах и кокосовых плантациях, женщины собирают хлопок и проч. Если говорить о более современных процессах, то следует отметить строгое половое разделение труда на предприятиях третьего мира, в производстве одежды и сборке микропроцессоров. Однако женщины получили также доступ к образованию в беспрецедентных масштабах. Образование, в свою очередь, открыло им такие расширяющиеся виды занятости, как канцелярская работа и преподавание.

По-видимому, эти процессы сопровождаются и дифференциацией в структуре катексиса, хотя эмпирические данные, относящиеся к этой области, достаточно сложно собирать. В психоаналитической литературе – в книге Октава Манони «Просперо и Калибан» и книгах Франца Фанона «Весь мир голодных и рабов» («The Wretched of the Earth») и «Черная кожа, белые маски» – высказывается мысль о том, что колониализм разрушает существующие формы маскулинности и фемининности и приводит к изменению организации бессознательного у обеих сторон этого процесса. Эта динамика может иметь серьезные последствия для колониальной политики, как свидетельствует Амира Инглир. В своей книге «Ни одна белая женщина не находится в безопасности» она рассказывает о том, как в 1925 году в Порт-Морсби (Папуа) возникла паника из-за изнасилований на расовой почве.

Кризис семьи, о котором много говорят, к Армагеддону не привел – вопреки уверенным предсказаниям, сделанным десять лет назад. Нарастание консервативных тенденций в современной западной политике в самом деле может навести на мысль о том, что культурный и гендерный радикализм 1960 – 1970-х годов прошел даром. Тем не менее риторика упадка семьи и разрушения семейных ценностей не должна рассматриваться просто в качестве тактического приема. Она свидетельствует о реальных изменениях в этой сфере, о реальных напряженностях и страхах. Нельзя также сказать, что движения сексуального освобождения прошли впустую, пусть они и не оправдали тех надежд, которые на них возлагались в 1968–1975 годах. Тогда возникла политическая сила, которая действует до сих пор и до сих пор в некоторых ситуациях оказывается действенной. Если идея полномасштабного кризиса гендерного порядка преувеличена, то невозможно не признать, что мы являемся свидетелями мощных тенденций развития кризиса. Политический конфликт по вопросам гендера и сексуальности выстроен вокруг этих тенденций и тех исторических возможностей, которые они открывают.

В своей книге «Кризис легитимации» Юрген Хабермас анализирует понятие «кризисные тенденции» в связи с классовой динамикой обществ позднего капитализма. Рассматриваемые им детали предполагают порождающее ядро (или «принцип организации»), которое, как было показано в Главах 3 и 5, неприменимо к гендерным отношениям и может внести путаницу также и при анализе классовых отношений. Однако понятие кризиса не должно зависеть от постулата системности. Оно может быть применено к исторически сложившемуся гендерному порядку или к гендерному режиму конкретного института – при условии, что мы можем отличить исторические ступени развития, на которых пересматриваются характеристики гендерного порядка в целом, от каких-то локальных сдвигов. Например, политические процессы, которые позволяют прийти к власти таким личностям, как Индира Ганди или Маргарет Тэтчер, не являются кризисными тенденциями с точки зрения общей структуры доминирования мужчин. Они не приводят к улучшению условий практической деятельности женщин в целом. На самом деле во время правления Тэтчер произошло наоборот.

Далее мы обсудим возможные кризисные тенденции гендерного порядка в богатых капиталистических странах. Я считаю, что основные структурные характеристики этого гендерного порядка, сложившегося в результате исторических изменений, которые коротко описаны выше, таковы: (а) гендеризованное отделение домашней жизни от денежного хозяйства экономики и политического мира; (б) глубоко маскулинизированные основные (core) социальные институты и более гибкая в гендерном отношении периферия; (в) институционализированная гетеросексуальность, подавление гомосексуальности и ассоциирование ее с неполноценностью. Эти модели поддерживают (г) основную модель гендерной политики – общее подчинение женщин мужчинам. Если эта характеристика в общем и целом верна, то анализ возможных кризисных тенденций – это вопрос определения того, какая динамика может изменить эти четыре характеристики и тем самым коренным образом изменить условия будущей социальной практики.

Спор о кризисе семьи помогает выдвинуть предположение, что кризис семьи действительно имеет место, однако он неправильно понимается, поскольку консервативная гендерная идеология реифицирует семью как подлинное основание общества. Обсуждая в Главе 6 процессы, формирующие семью, мы выявили два момента, исключительно важные в контексте данного обсуждения: зависимость формы семьи от других институциональных структур, и особенно государства; ослабление легитимного патриархата как формы авторитета и власти в семье. Существует очевидная параллель между этим ослаблением и тенденциями развития в обществе, которые связаны с получением женщинами гражданских прав.

Опираясь на это основание, мы можем определить тенденцию, ведущую к кризису институционализации – к ослаблению способности институционального порядка семья + государство поддерживать легитимность власти мужчин. В течение долгого времени политическим источником этой тенденции служит универсальное требование равенства как основания легитимности государства. Это требование относилось к отношениям между классами (об этом писал Т.Г. Маршалл), отношениям между расами (кампании за гражданские права американских негров как непосредственный источник движения новых левых и феминизма) и к глобальной политике (деколонизация). Не было никаких препятствий для применения этого требования к гендерным отношениям. Необходимость решать проблему легитимности политического порядка или даже сиюминутные проблемы управления заставляет государство разрабатывать стратегии, неизбежно ведущие к подрыву легитимности домашнего патриархата.

Некоторые из этих стратегий направлены на конкретные цели: финансирование образования женщин, соизмеримого по своему масштабу с образованием мужчин; разработка механизма развода без вины; финансирование приютов для женщин, подвергающихся насилию; обучение полицейских методам вмешательства в ситуациях домашнего насилия и проч. Другие же носят более опосредованный характер, таково, например, внесение изменений в положения о собственности, налогообложении и пенсиях, в результате чего замужняя женщина становится полноправной личностью. В этих условиях нет необходимости сознательно стремиться к подрыву домашнего патриархата. Орудия данных политических мер – суды, занимающиеся бракоразводными процессами, полиция и проч. – становятся площадками политической борьбы, где мужские прерогативы могут защищаться, иногда очень успешно. В качестве примера можно привести бракоразводные процессы, где одной из сторон является мать-лесбиянка. Бывает, что в таких процессах делаются нападки на лесбийство, которые влияют на решение о том, кому передается опека над ребенком. Тем не менее сам этот процесс разрушает восприятие патриархата как чего-то само собой разумеющегося, на котором покоится простое воспроизводство неравенства во властных отношениях.

Результатом этих сложных процессов является не автоматическое уничтожение институционального порядка власти, а возрастающие возможности его изменения. Произойдут эти изменения или нет, и если произойдут, то как, – это следующий вопрос. К числу условий этих изменений, сложившихся в богатых капиталистических странах в 1960 – 1970-х годах, относятся по крайней мере следующие: доступность контрацепции и ее бо?льшая надежность (гормональные контрацептивные препараты, внутриматочные спирали и проч.); развитие массового высшего образования для женщин и опыт молодых женщин, участвовавших в радикальных антивоенных движениях, в движениях за гражданские права и в студенческих выступлениях в кампусах (в 1960-е годы эти выступления столкнулись с противоречием между риторикой равенства и практикой полового угнетения в самих радикальных движениях).

Появление гормональных контрацептивов в конце 1950-х годов было объявлено чудовищным по своему масштабу скачком к распаду нравственности. Эта тема до сих пор муссируется Папой Римским. Еще раз подчеркнем, что по риторике правых можно судить о существующих напряженностях гендерного порядка. Она позволяет нам говорить о сложном и очень мощном движении к кризису сексуальности, при котором гегемонная гетеросексуальность перестает служить инструментом разрешения проблем катексиса и мотивации.

В предыдущем параграфе и в Главе 6 мы говорили о том, что гетеросексуальная маскулинность исторически конструируется путем исключения конкретных форм желания и интимных отношений между людьми, вытесняемых в область маргинализируемых маскулинностей, главным образом гомосексуальных. Можно утверждать, что похожий процесс имел место и в конструировании современной фемининности, хотя сложившиеся в результате этих процессов модели несимметричны в силу структуры власти (см. Главу 8).

При супружеских отношениях, определяемых гегемонной гетеросексуальностью и теоретизируемых Т. Парсонсом как идеальная семья, достигается стабильная взаимность катексиса. Но она достигается только в результате подавления, как внутреннего, так и внешнего, что приводит к сопротивлению и оппозиции. На внешнем уровне они проявляются как «дикие» формы маскулинности, о которых мы говорили выше, и как связи между женщинами, названные Адриенн Рич «лесбийским континуумом». На внутреннем уровне оппозиция проявляется как целый ряд запрещенных импульсов и привязанностей, данные о которых были получены главным образом в процессе психоаналитического исследования (см. об этом Главу 9).

Таким образом, гегемонная гетеросексуальность – это не естественный факт, а ситуация в игре на поле власти и катексиса; в лучшем случае это текущий процесс. Процесс может прекратиться, а ситуация в игре – измениться. Сопротивления и оппозиции приводят к кризисной тенденции, если те, кто поддерживает процессы подавления, оказываются неадекватными, слабыми или изменяются так, что допускают возникновение альтернативных моделей сексуальности в значительном масштабе.

В пользу того, что эта возможность реализуется, можно привести несколько аргументов. Как было сказано выше, логика закрепления, заложенная в создании гегемонной гетеросексуальности, не должна ограничиваться пределами отношений, образующих семью. Она может выходить за эти пределы и в действительности выходит за них, в силу чего создается сексуальность, становящаяся все более внешней и все более отчужденной; будучи восхитительно пригодной для коммерческого использования, она разрушает взаимность на уровне межличностных отношений. Барбара Эренрайх выделяет очень важное измерение этого процесса в своем рассуждении о «бегстве от преданности», которое она считает характерным для мужчин-гетеросексуалов в Соединенных Штатах.

Существуют также аргументы в пользу демонтажа самой гетеросексуальности. Хорошо известный тезис Герберта Маркузе о том, что приписывание генитальным контактам самого важного места в сексуальности явилось продуктом уровня подавления, который был преодолен при развитом капитализме, говорит о формировании полиморфной сексуальности. Некоторые теоретики, например Марио Мьиели, утверждают, что ключом к новым, формирующимся формам освобожденной сексуальности служат отношения между геями. Согласно одному из направлений феминистской теории, развивавшемуся Джил Джонстон и ее последователями, пик феминизма совпадает с развитием лесбийской сексуальности.

Экономическим трендом, который чаще всего считается признаком кризиса семьи, является рост доли замужних женщин, участвующих в рабочей силе: в Австралии начала 1980-х она доля составляла 42 %. Но это отнюдь не следует рассматривать как распад системы. В большинстве случаев занятость женщин связана с необходимостью второго заработка для поддержания традиционных моделей семьи. Высокая доля занятых женщин, работающих неполный рабочий день, служит лишним доказательством в пользу этого момента.

Тем не менее следствия широкомасштабной и длительной занятости замужних женщин значительно более разрушительны для системы, чем собственно их число. С одной стороны, заработок жены, даже если он однозначно определяется как второй заработок, является ресурсом власти в домашней политике и служит фактором кризиса домашнего патриархата, о котором говорилось выше. С другой стороны, тот факт, что значительное количество женщин долго работают в условиях высокого уровня сегрегации рынка труда (см. об этом Главу 5), создает новую политическую ситуацию на рабочем месте.

Много раз высказывалась мысль о том, что домашний труд в частных домах, расположенных в пригороде, физически отделяет женщин друг от друга. Отмечалось также, что гетеросексуальность отделяет женщин друг от друга эмоционально. Скопление большого числа женщин на предприятиях промышленного производства – одна из сильнейших тенденций, действующих в противоположном направлении. Параллельная тенденция в сфере потребления, связанная с развитием соответствующего социального пространства, сыграла значительную роль в политической активности геев. Движение освобождения геев в Нью-Йорке выросло непосредственно из мобилизации в защиту такого пространства перед лицом нападений полиции, из так называемых Стоунволлских бунтов (Stonewall riots)[20].

Все эти соображения свидетельствуют о том, что происходит движение в сторону кризиса формирования интересов, возникают основания для социального конституирования интересов, которые расходятся с моделями интересов, соответствующими существующему гендерному порядку. Определение интересов замужней женщины как в сущности своей совпадающих с интересами ее мужа и детей – это гегемонная модель; определение ее интересов как интересов группы женщин, эксплуатируемых в качестве фабричных работниц, – подрыв этой модели. Как и в случае с институционализацией, возникает следующий вопрос: формируются ли новые группы интересов? Рут Кавендиш в своей книге «Женщины на конвейере» анализирует поразительный пример формирования таких групп. Общий вопрос о феминизме рабочего класса будет рассмотрен в Главе 12.

Три определенные здесь тенденции, разумеется, не полностью отображают структурные напряжения современного гендерного порядка. При более полном отображении гендерного порядка должны анализироваться взаимодействия структур, таких как противоречия, связанные с уходом за детьми, женской занятостью и отцовством; проблемы, связанные с доминирующими определениями характера полов, фемининности и маскулинности. Этого может быть достаточно, чтобы установить, каким образом объяснение кризисных тенденций способно обеспечить рациональную связь между структурным анализом и политикой освобождения, отсутствующую в теории половых ролей и категориальном подходе. Возникновение движений за освобождение женщин и освобождение геев отразило кризисные тенденции общего рода, хотя и не общий кризис. Кризисные тенденции могут воздействовать очень своеобразно: их общее воздействие проявляются только в определенных социальных средах. Наиболее подвержены их влиянию молодые представители интеллигенции больших западных городов. Некоторые причины и последствия этих процессов будут обсуждаться в Части IV, после того как мы обсудим формирование полового характера.