Книга: Певчие птицы

Приемыш

Приемыш

Однажды, в самом начале июня, я собирал жуков и бабочек в окрестностях деревни Коптяки.

Ничего нового для коллекции долго не попадалось. Я ходил по зарастающей вырубке, косил сачком по молодой траве, по желтым бубенчикам купавок и листьям осинок. Но каждый раз, с надеждой заглядывая в сачок, испытывал разочарование. Самые обычные листоеды, лесные клопы-краевики, комары и мелкие пяденицы взбирались вверх по марлевым стенкам. Изредка попадали полосатые цветочные усачи.

«Не попытать ли счастья в лесу?» — раздумывал я, хотя знал, что разыскать жуков там будет намного труднее. Не один километр отмеришь по жаре, сотню пеньков осмотришь со всех сторон, пока удастся поймать новую бронзовую златку, сине-стальную жужелицу или хищного жука-скакуна с японскими иероглифами на спинке.

Жуки искусно прячутся под корой сухостойника, в трухе пеньков и колод, в грибах и цветочных венчиках.

Становится жарко. Солнце печет голову и плечи. Серые слепни кружат возле меня, норовят незаметно прилипнуть. Отмахиваясь от них, я свертываю с вырубки в сосновый бор и потихоньку двигаюсь прочь от опушки. Чтоб не потерять направление и не заблудиться, я использую три простых прибора, они заменяют мне во всех походах компас и карту, — это солнце, щека и нос. Углубляясь в чащу, я замечаю, в какую щеку светит солнце. Нос указывает нужное направление.

Кроме того, я заранее соображаю, в каком положении относительно щеки будет солнце, если придется повернуть назад.

Медленно шествую по лесу. Сухой нагретый воздух с полей еще не проник сюда. Тень и свежесть меж соснами. Я оглядываю их стволы, осматриваю редкие цветы. Жуки попадаются. На осиновом пне, облитом розовым бродящим соком, я захватил целое семейство черных и блестящих карапузиков-плоскушек. С засохшей наклоненной ели снял синего усача. А на трухлой березовой колоде оказался такой удивительный слоник! Весь, как береста, в черных, белых, коричневых крапинках. Цепко и сильно упирался он колючими лапками, пытался разжать мои пальцы.

Пока я рассматривал новое сокровище, восторгался им и укладывал в коробку, в лесу вдруг стихло, потемнело. Накатилась короткая июньская гроза. Раскалывая небо, широко мигнула молния. Треснул, покатился над вершинами молодой гром. Крутой дождь защелкал по листьям и папоротникам.

Я побежал укрываться под шатровую ель. Сел, прижался к ее шершавому серному стволу, отмахивался от комаров. Пережидал дождь.

Он сыпался с градом, густо и прямо, точно горох из распоротого мешка, и стих так же внезапно, как начался.

Снова выглянуло солнце. Вспыхнуло в каплях на мокрой траве, заблестело на омытой зелени. Сладко запахло хвоей и цветами. Еще звонче запели зяблики и веснички. Заюрчал в стороне вьюрок. И вдруг громко, отрывисто и нежно засвистал певчий дрозд. «Ю… вью, фыо-фи, фу-фи» — торжественно филилюкал он в темной еловой низине.

Давно не слыхал я певчего дрозда. Под городом они совсем перевелись. Их вытеснили неприхотливые стайные рябинники и сороки. Да, насколько можно было заметить, этот небольшой, желтокрапчатый осторожный дрозд чуждался близкого соседства с людьми. Он селился в еловых болотах, урманных ельниках и логах и только на рассвете да поздно вечером, когда дотлевает закат, можно услышать его дикую и приятную флейту, будто голос самой глуши.

— Ох, наверное, тут гнездо, — сказал я себе и тотчас стал спускаться по склону. Мне очень хотелось найти гнездо «певчего» с птенцами и взять одного-двух для выкармливания. Иначе невозможно было раздобыть великолепного певуна. Взрослую птицу поймать очень трудно.

Она дика, в клетке бьется в кровь и уж конечно не поет.

«Вот если бы удалось найти гнездо!»

Высоченные ели постепенно вытесняли сосну и березняк. Их широкие дохи в светлых огоньках молодой хвои и цветочных шишек были так густы и свежи. Молодые елки дружно и упруго подымались на прогалинах. Лишь кое-где среди этой буйной густой хвои белел тонкий ствол березы и высоко-высоко в просветах солнечного неба трепетала ее жидкая крона.

Здесь было комариное царство. Комары вились со всех сторон, зудели и скулили над ухом. Я отмахивался веткой, отирал лицо рукой, а они, как мелкая сетка, трепетали перед глазами, лезли в рот и в нос. Очень скоро руки и шея стали гореть, будто ошпаренные кипятком, а на висках и затылке всплыли зудящие желваки.

Дрозд смолк, Я не слышал его, не видел, куда он исчез.

Но я хорошо знал необычайную пугливость этих птиц, особенно вблизи гнезда. Самка бросает насиженную кладку, если ее неосторожно потревожат.

В еловом густяке отыскать небольшое гнездо почти так же трудно, как иголку в стогу сена. Целый час крутился я по ельнику, тщетно пытаясь привыкнуть к укусам комаров. Привычка не получалась. Руки и шея нестерпимо зудели, а комаров словно кто подсыпал — тысячами выбирались они из мха, кочедыжника и хвощей. Я осматривал островины молодых елок, раздвигал ветки, становился на колени. Гнезда не было.

— Нет. Не могу больше! — вслух сказал я кому-то и заспешил вверх из этой комарной дыры. — Скорее! Скорее!

Взгляд упал на обломок гнилой березы возле ели-подростка. Что-то необычное почудилось в его сломе. Я шагнул ближе и обнаружил глиняное гнездо дрозда. Оно помещалось как раз в углублении от гнилой сердцевины. Пять оперенных желтоклювых дроздят с птенцовыми пушинками на головах сидели плотно друг к другу, будто грибы в кузовке.

Можно было удивиться, как поместились они в гнезде, величиной не более чайной чашки.

При моем приближении слетки замерли, вертикально подняв клювы, а затем с коротким цвириканьем выскочили и полетели в разные стороны. Через полминуты они исчезли в траве под елками.

Невесть откуда вынырнули дрозды-родители и возбужденные застрекотали, не приближаясь, однако, на целый ружейный выстрел. Я был озадачен невиданной прытью малышей и не сразу заметил, что один птенчик никуда не улетел, а спокойно сидит на траве у носка моего сапога. Ох ты какой!

Вид у дрозденка был задумчивый, круглые глаза смотрели с ребяческим доверием. Видимо, он был самый маленький из семьи — последыш. Такие обязательно есть в каждом птичьем гнезде.

— Ну, раз ты не сбежал, пойдем-ка со мной! — сказал я ему и, осторожно взяв птенчика, посадил в фуражку, бегом помчался вверх, спасаясь от тучи завывающего комарья.

Комаров нетрудно обмануть. Достаточно несколько раз перебежать, резко меняя направление между деревьями, как большинство полосатых кровопийц останется с носом…

…Дома дрозденок, не в пример прочим, оказался удивительно смирной птицей. Он, не раздумывая, принялся есть хлеб, размоченный в молоке, и вообще держал себя спокойно и приветливо. Как охотно бежал он ко мне из своей корзинки, когда приносил я ему горсть земляных червей!

С каждым днем я больше и больше привязывался к приемышу. Его крапчатая грудка напоминала мне ельники, лесные рассветы и песни болотных комаров.

Он остался небоязливым и через два месяца, когда уже был стройным ладным дроздом на высоких ножках, с коричневой спиной и темными вдумчивыми глазами. Часто я выпускал его из клетки, и он позволял себя гладить, трогать за хвост, накрывать ладонью.

Приемыша баловали все, как могли.

Единственное сомнение возбуждал у меня пышный ласковый кот Васюта. Васюту все любили за добрый и кроткий нрав. Даже взгляд его зеленый, дремучий внушал уважение. Воспитанный в нашем доме, где всегда было полно всевозможных птах, птенчиков и зверьков, кот никогда не трогал птиц. Единственное, что позволял он себе в присутствии людей, изредка коротко поглядеть на клетки и тотчас презрительно зажмуриться. Не мое, мол, дело.

Однако к дрозду кот проявил более пристальное внимание. Однажды, зайдя в кухню, где висела клетка с дроздом, я застал такую картину. По дну садка медленно прогуливался дрозд с возбужденно задранным хвостом, а сверху на крышке лежал Васюта.

Иногда кот прыгал на стол, становился на дыбки и, доставая таким образом до садка, долго и внимательно наблюдал за птицей. Ушастая голова Васюты склонялась то вправо, то влево, кончик хвоста заинтересованно шевелился.

Сперва дрозд почти безучастно относился к подобным осмотрам, но очень скоро нахальство кота стало сердить молодую птицу.

Приемыш злобно вытягивался, прижимал все перья и щелкал клювом.

Я прогонял кота прочь. Он обиженно удирал под кровать, затаивался, а через день-другой начинал новые наблюдения.

Тогда, опасаясь за жизнь крапчатого питомца, я перенес клетку в столовую и повесил высоко над столиком с китайской фарфоровой вазой.

«Уж тут-то тебе его не достать», — подумал я, удовлетворенно глядя на высоко поднятую клетку.

Вечером я услышал из комнаты трескучее чириканье, вопль кота, стук и звон разбитого стекла.

Открыл дверь. На полу валялась расколотая ваза, кот сидел под столом, облизывая окровавленный нос, дрозд воинственно бегал вдоль решетки.

— Досталось? — сказал я Васюте и вознамерился прочесть ему лекцию о правилах поведения, однако он стыдливо шмыгнул меж моих ног и умчался на кухню.

Наблюдения прекратились. Подошла зима, и кот не слезал с печи, разве только за едой и нуждой.

Дрозд по-прежнему охотно сидел у меня на руках, позволял гладить по спине и пачкал колени известковым пометом.

Приемыш не любил сидеть в клетке. Он пользовался каждым удобным случаем, чтоб немного полетать, побегать на полу, поклевать земли в цветочных горшках на подоконнике или выкупаться в тарелке с водой, которую я ставил на пол. К купанью птица относилась серьезно и как бы священнодействовала. Сначала дрозд подходил к тарелке и пробовал воду клювом, потом он размешивал ее быстрыми круговыми движениями, легонько ополаскивал голову, после чего забирался в тарелку с ногами и долго стоял, склонив голову набок, отмачивая налипшие соринки и грязь. Лишь после всех этих процедур начиналось купание в полном смысле, когда Приемыш полоскался, как утка, подхватывая крыльями воду на спину и блаженно замирая, распустив все перышки.

При этом дрозд никогда не забывал настороженно оглянуться, как настоящая дикая птица.

Однажды, не закончив купанья, он вдруг визгливо застрекотал и взлетел на стол.

Из-за приотворенной двери я увидел такой алчный, светящийся взгляд Васюты, какого еще не видывал.

«Не миновать беды», — подумал я тогда.

А через несколько дней на работе я вдруг припомнил, что дверца садка осталась открытой с утра.

Весь день я мучительно представлял картины самой ужасной расправы, которую учинил кот над птицей.

Вот он прыгает на клетку, ныряет в дверь, писк, возня и все кончено. Приемыш погиб.

Или кот подстерег его, когда дрозд беспечно прогуливался на полу.

Или…

Я едва дождался конца уроков. Почти бегом побежал к дому. Отворил дверь, с тяжелым сердцем вошел в комнату. Так и есть. Клетка пуста. Я искал взглядом перья и кровь. Но ничего не было нигде. «Конечно, он задушил его и унес куда-нибудь в укромное место на кухню», — подумал я, шагнул за порог и просто обомлел от удивления.

На полу, возле Васютиной чашки с объедками и моченым в молоке хлебом преспокойно стоял Приемыш. Он неторопливо выхватывал крошки посочнее и глотал их с той особенной быстротой, какая присуща насекомоядным птицам из породы дроздов. Проглотнет, посмотрит, подумает, снова проглотнет. А позади, шагах в пяти от птицы сидел Васюта, грустно посматривая на непрошеного гостя.

Время от времени дрозд оборачивался, грозно щелкал клювом и сердито стрекотал для пущей острастки. Затем снова принимался за еду.

Я взял обиженного кота под пушистое брюхо и унес в соседнюю комнату. Почему-то мне стало жаль его.