Книга: Десять маленьких непрошеных гостей. …И еще десятью десять

Всякий ветер становится попутным для того, кто знает, куда держать курс

Это продолжалось около двух лет — пока в программе были биологические дисциплины. Однако чем больше появлялось в курсе предметов медицинских, тем яснее становилось студенту, что врачебные перспективы не для него. Зато с каким интересом занимался он на кафедре сравнительной физиологии у дядюшки Зигмунда Экснера! Здесь он вновь встретился со своими старыми любимцами — наземной, водной и летающей живностью, здесь были милые его сердцу млекопитающие, птицы, рыбы, насекомые.

И Карл решил объясниться с отцом. Нельзя сказать, чтобы это был приятный и легкий разговор. Впрочем, тут, возможно, помог дядя Зигмунд, рассказавший отцу о блестяще проведенной Карлом курсовой работе по изучению сложного глаза бабочек, жуков, креветок.

На этот раз сдался отец, и Карл, с согласия родителей, подал просьбу об отчислении его с медицинского факультета.

Но как посмотрел инспектор на чудака студента, когда тот пришел взять свои бумаги! Он просто отказывался верить, что это всерьез.

— Бросить медицину ради зоологии?! Сознательно закрыть себе путь к карьере врача?! Да будет вам!

Но решение Фриша было твердо.

В ту пору в Вене преподаванием зоологии руководили ученые, считавшие главным в этой науке систематику и изучение строения животных, поэтому Карл собрался в Мюнхен, в институт профессора Рихарда Гертвига — одного из самых крупных зоологов-натуралистов.

Еще в 1879 году братья Гертвиги — Рихард и Оскар — опубликовали совместно написанную монографию «Актинии». Вы помните, что первая работа Карла тоже была посвящена «морским розам». Карл читал труд Гертвигов и на каждой новой странице с радостным ужасом открывал для себя бездну нового в области анатомии и гистологии этих, казалось, уже так хорошо ему известных созданий.

То был полезный урок, вновь напомнивший ему давнюю, еще в детстве сверкнувшую в его сознании мысль о могучей силе терпеливого изучения предмета.

Карл стал прилежнейшим студентом зоологического института. Когда Гертвиг приступил к чтению курса сравнительной анатомии позвоночных, молодой зоолог, в отличие от многих коллег по семестру, не только не пропустил ни одной лекции, но и не опоздал ни на одну. А это было не просто: Гертвиг жил при институте и начинал лекции в семь утра. Тем, кто квартировал далеко от «старой» академии, приходилось выходить из дому на заре.

На занятиях во время большого зоологического практикума Карл познакомился с Рихардом Гольдшмидтом, первым ассистентом, правой рукой профессора, тем самым, кто впоследствии тоже стал мировой знаменитостью.

И профессор, и его ассистенты, и особенно руководитель Мюнхенского зоологического музея Франц Дофляйн — он же возглавлял курс систематики и биологии животных, — как и новый приехавший из Вены студент, интересовались не только чучелами и препаратами в банках со спиртом, да и не только скрупулезными описаниями подробностей строения разных видов… Всех тянул к себе живой организм. Дофляйн, заказывая экспонаты для музея, требовал, чтобы мастера делали чучела в позах и группах, которые знакомили бы зрителя с типичными повадками созданий, выставляемых на обозрение. Регулярно совершались небольшие экскурсии для обследования окрестностей города, причем участники походов выполняли возложенную на них часть общего плана, а кроме того, каждый имел личное задание.

Фришу было поручено исследовать гнездостроительные таланты одиночных пчел: среди них на одном полюсе виды, так сказать, дикарей, еще не умеющих ничего толком соорудить для потомства, а на другом — довольно искусные архитекторы, с разной степенью совершенства решающие свою задачу.

В 1908 году, 60 лет тому назад, Фриш приступил к выполнению задания. Берясь за эту работу, студент не подозревал, что совершает шаг, приближающий его к объекту будущих исследований, которым суждено его прославить. Впрочем, то был действительно только первый шаг к объекту. До проблем, ставших его призванием, лежал еще долгий путь. А путь этот, который и начался-то не прямо, и в дальнейшем ничуть не походил на линию, представляющую кратчайшее расстояние между двумя точками. Тем не менее все предшествующее окончательному уточнению круга интересов Фриша не превратилось для него в излишний груз, в отягощение, отвлечение или пустую докуку. Мы в этом еще не раз убедимся далее, а пока скажем, что даже о двух годах — немалый отрезок времени для человека в возрасте 24 лет, — о двух годах занятий на медицинском факультете Фриш никогда не жалел, считая, что они сослужили ему полезную службу, стали школой теоретической подготовки для зоолога.

Если бы Фриш читал Маркса, то, найдя у него замечание о том, что анатомия обезьяны становится понятна с точки зрения анатомии человека, он, наверное, не только признал бы эту мысль справедливой, но и с полным правом мог бы подтвердить ее, ссылаясь на собственный опыт.

Болезнь отца заставила Карла вернуться в Вену. Теперь здесь зоологическую школу возглавлял Ганс Пшибрам.

Я спокойно выписываю все эти имена: Ганс Пшибрам, Франц Дофляйн, Рихард и Освальд Гертвиги, Рихард Гольдшмидт… А ведь каждый из них оставил в науке о живом глубокий след, все были в начале века звездами первой величины. Конечно, общение с этими мастерами биологии не прошло для молодого студента бесследно.

Итак, он попал в школу Пшибрама, и это было прекрасно: в Венском институте «…не пахло гвоздичным маслом и формалином, а наиболее почетное место отведено было живому организму». Так написал впоследствии Фриш и сам подчеркнул два последних слова.

В качестве дипломной работы Пшибрам предложил Фришу описать развитие богомола — насекомого, которое в изобилии водится в окрестностях Вены.

Не откладывая дела в долгий ящик, дипломант отправился за исходным материалом и, насобирав достаточное количество кладок яиц насекомого, стал дожидаться, пока вылупится молодь. Разгуливая в вынужденном безделье по институту, он случайно познакомился с опытами одного из сотрудников.

Тот изучал окраску рыб, в частности перемену расцветки покровов гольяна на светлом и темном фонах.

Четкость картины была великолепной, и, хотя с самим явлением Фришу уже доводилось сталкиваться при собственных наблюдениях за рыбами в аквариумах, он решил вернуться, пока есть время, к его изучению.

Пшибрам не возражал — он вообще был сторонником свободы в выборе тем для студенческих работ, — и Фриш, не теряя времени, занялся гольянами.

Давно было известно, что если перерезать у гольяна симпатический нерв, то тело рыбы от места, где перерезан нерв, к хвосту темнеет. Но Фриш в дополнение к этому открыл и нечто новое: гольяны минут через двадцать после наступления смерти бледнеют, а если перерезать нерв даже у мертвого гольяна, то это вызывает те же последствия, что и операция на живом.

Фриш стал переносить место перерезки нерва все ближе и ближе к голове. И вдруг результаты полностью изменились — рыба стала чернеть не к хвосту, а, наоборот, к голове.

Тут Фриш выбросил из ума всех своих богомолов и занялся изучением нервной системы рыб, пытаясь выискать центр, управляющий изменением окраски тела. Этой теме и посвящена его диссертация. Она опубликована в трехтомном сборнике работ учеников и друзей профессора Рихарда Гертвига. Сборник был издан в ознаменование 60-летия профессора.

В те годы в Австрии опубликование работы, подобной отчету Фриша об исследовании гольянов, было только заявкой на получение степени доктора наук. Диссертанту полагалось, кроме того, сдать два экзамена, один из них по философии. Времени для подготовки было совсем мало, и Фриш если не с тревогой, то не слишком уверенно шел на встречу с профессором.

Принимал экзамен Л. Мюллер, а все венские студенты знали, что он решительный антиэволюционист и ни во что не ставит учение Дарвина.

Легко себе вообразить самочувствие экзаменующегося, когда он услышал первый вопрос:

— Может быть, начнем с беседы о естественном отборе?

Фриш понял, что погибает, но не отступил, а, переведя дыхание, ринулся навстречу опасности. Он произнес горячую речь в защиту Дарвинова учения и с критикой его критиков, то есть с критикой взглядов самого Мюллера.

Старый профессор тоже не стал отмалчиваться. Он начал подавать язвительные реплики, задавал новые вопросы и, наконец, сам вступил в спор с молодым человеком. Оппонент наотрез отказался сдать позиции и, отстаивая свою точку зрения, смело наступал на экзаменатора. Дискуссия затянулась. Ее робко прервал университетский служитель, спрашивая, не требуется ли зажечь свет.

Тогда только Мюллер поднялся, заканчивая беседу.

— Что поделаешь, — грустно вздохнул профессор. — Давайте зачетный лист, подпишу. Но имейте в виду: я не разделяю ваших убеждений.

Фриш откланялся и вышел чуточку даже растроганный.

— Упрям старик, заблуждается, но человек славный…

Насчет главного экзамена — по зоологии — Фриш нисколько не тревожился. А чего, в самом деле? Здесь он чувствовал себя в седле. Но как получилось? Еле избежал провала. Экзаменатор заговорил совсем не о том, чем занимались у Гертвига в Мюнхене, и стал допекать соискателя — так назывались сдающие экзамен — мелкими и, казалось, настолько малозначащими и неинтересными вопросами, что судьба экзамена определенно повисла на волоске. Фриш сам себе не поверил, когда профессор отпустил его все-таки с миром.

Итак, он стал доктором зоологии. Чем заниматься дальше? Новый доктор решил продолжать исследование гольяна. Тем для исследования было хоть отбавляй!

Многие рыбы меняют окраску тела, как бы подделываясь под окружающий фон. У камбалы, к примеру, рисунок и окраска покровов становятся поразительно похожи на грунт, вблизи которого рыба держится. Но такое подражание возникает только в тех случаях, когда рыба видит цвет и рисунок грунта. Если, скажем (первым такой опыт провел виднейший русский ихтиолог Н. М. Книпович), закрепить камбалу на специально окрашенной доске, причем так, чтобы рыба оказывалась головой на белой части, а телом на черной и ей видна была бы только белая часть, то в этом случае камбала ведет себя так, будто вся лежит на белой доске, то есть остается светлой. Стоит изменить условия опыта, положив камбалу головой на черную, а телом на белую доску, и рыба темнеет.

Здесь важны также сопутствующие условия — прозрачность воды, освещенность ее на разной глубине. В воде мутной, где света немного, иные рыбы, например окунь, теряют красную расцветку. Проведя некоторое время в темноте, ярко окрашенные рыбы заметно тускнеют. Все это были факты старые. Фриш же показал другое: он наносил на глаза рыбы слой светонепроницаемого лака, и тем не менее покровы ослепленной рыбы, смотря по условиям опыта, то темнели, то светлели, то есть продолжали реагировать на свет. Но ведь рыбы не видели, они полностью были слепы!

Да, было над чем поломать голову.

Фриш стал доискиваться, выяснять, какое именно место на теле рыбы может воспринимать воздействие света.

Поместив в сосуд с проточной водой ослепленного гольяна, экспериментатор медленно перемещал по его телу пучок ярких лучей. Несчетное число раз прошелся по рыбе взад и вперед луч, проверив каждое перышко плавников, каждую чешуйку. Безуспешно!

Но кто ищет, тот находит. Когда светлая точка коснулась маленького участка на средней линии головы, чуть позади ослепленных глаз, светлая поверхность тела начала резко темнеть.

Вот это находка!

Проверив себя несколько раз самым придирчивым образом, Фриш помчался к Зигмунду Экснеру. Кто еще способен оценить эту ошеломляющую новость, такое открытие? Но дядя Зигмунд не стал торопиться с выводами. В отчете племянника все было чересчур гладко и ясно, а профессор Экснер любил повторять, что наиболее поразительные новинки в науке слишком часто оказывались неверными.

Однако он не поленился поехать к Карлу в институт и, несколько раз проследив весь ход опыта от начала до конца, сдался:

— Верно, так и есть! Очень изящно получается. Но тебе придется еще разобраться, что именно здесь действует на рыб: свет или тепло.

Фриш и сам уже об этом думал, так что план соответствующего эксперимента был у него давно подготовлен… Собственно, все оставалось в опыте по-старому, без перемен, только дополнительно вводилась отделявшая подопытную рыбу от источника света прозрачная ширма. Таким образом, с пучка лучей снималась его тепловая нагрузка. И охлажденный свет, едва коснувшись маленького участка на голове позади линии глаз, продолжал менять окраску слепых гольянов.

Значит, тепло здесь было ни при чем…

Дальше Фриш поставил опыты с рыбами, глаза которых покрывал светонепроницаемым лаком сверху, снизу, с боков. Вторая серия посвящена была рыбам, ослепленным только с одной стороны: с правой или с левой. Исследователь на все лады видоизменял вопрос, задаваемый гольяну. И каждая серия опытов прибавляла крупицу знания к накопленным прежде.

Самые кропотливые анатомические исследования показали, что под светочувствительной точкой на лбу ослепленного гольяна нет ничего похожего на остаточный третий глаз, который давно обнаружен зоологами, например, у ящериц. Тут было совсем другое: у гольяна позади линии глаз к поверхности головы приближается, выдаваясь изнутри, удлиненный вырост шишковидной железы мозга-эпифиза. Все говорило о том, что клетки этого выроста и воспринимают свет.

Фриш решил для порядка провести еще один, казалось, решающий опыт: он ослепил рыбу и удалил у нее эпифиз.

— Ну, теперь-то гольян, конечно, перестанет темнеть на свету, — рассуждал ученый.

Но получилось иное: лишенная эпифиза рыба по-прежнему продолжала реагировать на свет. Потребовалось еще несколько серий опытов, которые в конце концов позволили заключить, что не один только эпифиз, но вся область средней зоны мозговых полушарий рыбы в какой-то мере светочувствительна.

Вот теперь наконец все приходило в ясность, и Фришу осталось только размышлять на тему о том, как надежна и устойчива живая система, как действенны самой природой заложенные в ней параллельные, вторые и третьи, запасные устройства, способные включаться в работу, когда выходит из строя, перестает действовать главное приспособление.

Урок, преподанный гольяном, Фриш крепко усвоил: открыв в живом какой-нибудь орган, выясни, чем и как подстраховано его действие!

Гольян и его световоспринимающая точка на лбу, позади линии глаз, стали темой многих исследований уже не одного сотрудника института. И сколько же еще открытий было сделано в этой области!

В одном из опытов ослепленного гольяна приучили брать корм при свете, и достаточно было скользнуть лучом по его лбу, как слепая рыба принималась искать обещанный светом корм.

Может показаться, что исследования все дальше и дальше уводили Фриша от прославившей его пчелиной темы. Но названные явления — это воздействие светом, кормовая дрессировка… Еще не скоро, но именно эти темы станут ступеньками на главном пути его научного поиска.

А сейчас Фриш снова расстается с Веной и возвращается в Мюнхен, он становится ассистентом у Рихарда Гертвига. Здесь Фриш считает себя вынужденным — впрочем, никто его к тому не обязывал! — начать полемику с виднейшим мюнхенским врачом, директором глазной клиники профессором Карлом фон Гессом.

Сказать по правде, вступать в спор с фон Гессом было не менее рискованно, чем на экзамене по философии с профессором Мюллером. Но отмалчиваться Фриш не имел желания. В самом деле: Гесс, ссылаясь на свои опыты с рыбами и беспозвоночными, утверждал, будто все эти животные полностью лишены цветового зрения, неспособны различать краски.

Но как же это возможно? — спрашивал себя Фриш. Почему в таком случае появляются разноцветные и яркие брачные наряды многих рыб? И потом, в опытах на разноцветных фонах рыбы вели себя так, что можно было не сомневаться в ошибочности выводов фон Гесса, во всяком случае в отношении рыб. Все-таки Фриш решил еще раз проверить и поставил целую серию опытов по дрессировке рыб с помощью корма на шафраново-желтом фоне. Все опыты показали, что рыбы разбираются в окрасках.

Об этом Фриш и сообщил, опубликовав в «Трудах Немецкого зоологического общества» за 1911 год статью «О цветовом зрении у рыб».

Что поднялось!

— Безусый ассистентишка, недоучившийся медик, осмеливается публично выступать против тайного советника, руководителя крупнейшей клиники офтальмологии!

Фриш почтительно пригласил фон Гесса присутствовать на опытах.

— Какое самомнение! — продолжал кипеть тайный советник. — Приглашать меня! Будто мне и делать нечего, как смотреть его опыты!

По-своему перетолковав данные Фриша, фон Гесс подогнал их к своей теории и в пух и прах разнес и высмеял своего противника.

Нельзя сказать, чтобы это было приятно. Угрюмый ходил Фриш, размышляя, как поступить, раз фон Гесс не хочет смотреть опыты и не намерен повторить их сам.

— Знаете что, — посоветовал ассистенту профессор Гертвиг. — Бросьте вы эту дискуссию! Гесс человек в годах… Да и не в них дело. Какой прок в споре? Потеря времени, и только! Проведите опыты при мне, я заверю протоколы, и мы их опубликуем. Но, пожалуйста, никаких полемических отступлений: факты, факты и выводы. Согласны?

Отчет с протоколами, заверенными Гертвигом, был отправлен в печать, и Фриш уехал на лето в Неаполь. Здесь, на зоологической станции, были для опытов великолепные морские аквариумы.

Вместе с товарищем Фриш снял комнату на склоне Вомеро. Отсюда открывался превосходный вид на знаменитый залив, и здесь, между прочим, произошло то знакомство с блошиной напастью, о котором Фриш рассказывает в очерке «Блоха». Состоявшееся знакомство дало Фришу повод заключить, что одни люди служат, видимо, для блох привлекательным пастбищем, тогда как другие определенно отвращают от себя этих насекомых. Но с тем же правом можно было предположить, что дело не только в привлекательности пастбища, а и в разной степени чуткости насекомых. Вполне вероятной казалась мысль, что особи одного вида отчетливо различаются по своим избирательным свойствам. Впоследствии Фришу еще не раз придется встретиться с таким явлением.

Вернувшись в Мюнхен, успешно пройдя положенные испытания и опубликовав в «Зоологическом ежегоднике» за 1912 год отчет о новых исследованиях изменения окраски у рыб, Фриш поднялся на следующую ступень ученой иерархии.

Он стал приват-доцентом.