Книга: Всеобщая история чувств

Цвета

На закате над вершинами холмов трепещут розовые крылья, а над озером танцуют пурпурные тени. Когда свет падает на красный автомобиль, проезжающий поворот дороги, от него в наши глаза отражаются только красные лучи, и мы говорим: «красный». Все остальные цвета краска поглощает. От синего почтового ящика отражаются только синие лучи, и мы говорим: «синий». Мы видим только отраженные цвета, а не те, что поглощает поверхность. Точно так же мы скажем «яблоко красное», а на деле оно какое угодно, только не красное.

Даже на закате, когда качество, количество и яркость света уменьшились, мы все равно распознаем синий почтовый ящик как синий, а красный автомобиль как красный. Мы видим не совсем так, как фотоаппарат. Наши глаза не только измеряют длину световых волн. Эдвин Лэнд, изобретатель известной по всему миру Polaroid Land Camera и мгновенного фотопроцесса, пришел к выводу, что мы определяем цвета по их окружению. Мы сравниваем их между собой и уточняем в зависимости от времени суток, источника света, собственных воспоминаний[104]. Без этой способности наши предки не могли бы находить пищу в сумерках или в пасмурные дни. Глаз оперирует относительными, а не абсолютными цветами. Лэнд не был биологом, зато внимательно изучал процесс наблюдения, и его теория константности цвета, сформулированная в 1963 году, до сих пор не утратила значения. Каждый студент рано или поздно задается вопросом, что означает «знать что-то», и не является ли такое знание попросту субъективно понимаемой истиной, которой люди делятся друг с другом. Цветныетелепередачи мы смотрим потому, что нашим предкам потребовалось, чтобы их глаза могли оценивать спелость фруктов, да еще и распознавать ядовитые растения и животных (обычно выделяющихся яркой окраской). В среднем человек различает 150–200 цветов. Но люди видят не одинаковые цвета – особенно те из нас, у кого нарушено или отсутствует цветное зрение[105], – а таких много (в основном среди мужчин). Голубой корабль может выглядеть по-разному, если смотреть на него с разных берегов реки, а также в зависимости от ландшафта, облачности и других обстоятельств. Эмоции и воспоминания, ассоциирующиеся с теми или иными цветами, тоже накладывают отпечатки на мир, который мы видим. И все же, как ни странно, мы обычно сходимся во мнениях о том, что считать красным, или бирюзовым, или кремовым.

Далеко не во всех языках есть названия для всех цветов. В японском лишь недавно появилось слово для синего. В былые времена слово «aoi» служило обобщающим понятием для целого ряда цветов – и зеленого, и синего, и фиолетового. В примитивных языках сначала появляются обозначения для черного и белого, затем добавляется красный, потом желтый и зеленый; во многих языках синий и зеленый объединяются, а некоторые народности не видят смысла различать остальные цвета спектра. У греков было очень мало слов для обозначения цветов, и ученые ведут ожесточенные споры о том, что именно Гомер имел в виду, говоря о «винноцветном море». Уэльсцы словом «glas» описывают цвет горного озера, которое может быть и голубым, и серым, и зеленым. На суахили «nyakundu» – и коричневое, и желтое, и красное. Племя яли с Новой Гвинеи не имеет прилагательного «зеленый», и листья у них бывают темными или светлыми. Английский язык может похвастаться множеством слов для синего и зеленого (в частности: лазурный, морской волны, бирюзовый, темно-синий, изумрудный, индиго, оливковый), мы часто спорим, синим или зеленым следует считать предмет, и, как правило, прибегаем к сравнениям: зеленый как трава или как горошек. Колористический запас английского языка заметно хромает, когда дело доходит до процессов, связанных с жизнью. Полагаю, нам стоит последовать примеру новозеландских маори, имеющих множество прилагательных для красного – всех оттенков красного, ярких и бледных, какими бывают цветы и фрукты, текущая и запекшаяся кровь. Нам требуется описать все разнообразие зеленых, от почти тыквенно-желтой с зеленоватым отливом поздней зимней травы до немыслимой яркости листвы в разгар лета, и все варианты распределения хлорофилла между этими крайностями. Нам нужны слова для множества цветов облаков, от жемчужно-розоватого во время заката над океаном во время штиля до электрического серо-зеленого цвета торнадо. Нужно обновить набор слов для коричневого, чтобы охватить все изыски древесной коры. И еще нам остро требуются обобщающие слова для изысканных цветов, которые меняются при ярком солнечном освещении, или бледнеют в искусственном, или насыщены чистым пигментом, или нежно купаются в лунном свете. Яблоко, где его ни увидишь, остается в нашем сознании красным, но только подумайте, насколько различается красный под лампой дневного света, в тени листьев на ветке дерева, ночью посреди патио или в рюкзаке.

Цвет существует не в мире, а в мозгу. Помните старую загадку-парадокс: если в лесу падает дерево, а вокруг нет никого, кто услышал бы, как оно упало, – то был ли вообще звук? Аналогичный вопрос возникает в отношении оптики: может ли в действительности быть красным яблоко, на которое некому смотреть? Ответ: нет, не может; по крайней мере в том смысле, в каком мы понимаем слово «красное». Животные воспринимают цвета не так, как мы; дело тут в химии организма. У многих зрение черно-белое. Некоторые видят цвета, недоступные нам. Но многие способы использования цветов, их идентификации и практического применения присущи только человеку.

Однажды в Нью-Йорке, в зале драгоценных камней Американского музея естественной истории, я остановилась перед большим куском серы настолько яркого желтого цвета, что я расплакалась. Не потому, что была хоть в чем-то несчастлива. Совсем наоборот: я ощущала всплеск удовольствия и восхищения. На мою нервную систему подействовала интенсивность цвета. Тогда я определила эту эмоцию как встречу с чудом и задумалась: не изумительно ли, что мы живы и обитаем на планете, где существует столь яркий желтый цвет? Кто-нибудь из нынешних «консультантов по цвету», наверно, мог бы сказать, какую именно чакру или энергетическую точку стимулирует желтый. В последнее время в моду входят теории цветотерапии, а за немалые деньги масса народу вызовется «узнать, какие цвета требуются вашему организму», как выразился один из этих гуру. Новейшие книги наперебой рассказывают о единственных и неповторимых цветах, которые сделают вашу внешность неотразимой или поднимут упавший дух. Но издревле известно, что определенные цвета вызывают у людей определенную эмоциональную реакцию. Рисующие дети используют темные цвета, чтобы выразить свою печаль, а яркие цвета – счастье. В помещениях, выкрашенных в цвет розовой жевательной резинки (в больницах, школах и других учреждениях его называют «пассивным розовым»), малолетние шалуны делаются спокойнее. Техасский университет провел исследование, в котором измеряли силу рукопожатия человека, глядящего на горящие лампы разных цветов. При созерцании красного цвета, возбуждающего мозг, рукопожатие оказывалось на 13,5 % сильнее. В другом исследовании пациенты больницы, страдавшие тремором, смотрели на успокаивающий мозг синий цвет, и тремор делался слабее. В древних культурах (греческой, египетской, китайской, индийской и других) существовали разные виды цветовой терапии; различные цвета предписывались при определенных расстройствах тела и души. Цвета могут тревожить, возбуждать, успокаивать, возвышать. Артистические гримерки в телевизионных студиях и театрах стали называться «зелеными комнатами», идея окрасить их в зеленый цвет оказалась удачной, потому что он успокаивает. Традиция одевать мальчиков в голубое, а девочек в розовое уходит в глубокое прошлое. У древних рождение мальчика было радостным событием, поскольку означало появление еще одного сильного работника и продолжателя фамилии. Синему, цвету неба, где обитали боги и судьбы, приписывалась особая власть повышать жизненные силы и отгонять зло, и мальчиков одевали в синее, чтобы защитить их. Позже в Европе возникли легенды, утверждавшие, что девочки рождаются внутри роз, – и розовый стал их цветом.

Когда несколько лет назад я руководила программой по обучению писательскому мастерству в Сент-Луисе (Миссури), я частенько пользовалась цветом как тонизирующим средством. При любых обстоятельствах, будь то явившаяся ко мне в кабинет студентка с покрасневшими глазами, или прощальная колкость секретарши, или причуды истерически дотошного председателя, я старалась возвращаться домой в одно и то же время, чтобы из панорамного окна гостиной, выходившего на Форест-парк, полюбоваться закатом. Каждый вечер закат расцветал пурпурными плюмажами пампасной травы, выпускал в розовое небо фуксиновые фейерверки, потом его оттенки сгущались – от переливчатой павлиньей зелени до всех оттенков индийской синевы, по которой время от времени алебастровыми статуэтками проплывают облака. Я хотела любоваться им постоянно, не отрываясь ни на минуту. Однажды, сплетничая за салатом из креветок с авокадо в претендующем на элитарность факультетском клубе с анорексичной нервической молодой коллегой, я обнаружила, что не могу дождаться завершения дня, когда можно будет выбросить из головы всю эту замогильную трепотню, придвинуть кресло к окну и омыть чувства чистыми цветами, мощным потоком визуальных впечатлений, даруемых закатом. То же самое повторилось на следующий день, в кофейной комнате, где я мило беседовала с дамой – историком литературы, которая всегда одевалась в тусклейшие камуфляжные цвета и уводила беседу далеко за пределы первоначальной темы. Пока она разливалась о своих излюбленных каролингских поэтах, я привела мышцы лица в положение «вся внимание», но перед моим мысленным взором солнце склонилось к горизонту, в зеленом сиянии появились серно-желтые прожилки, и по краю небосвода потянулась пурпурная цепочка облаков. Вы переплачиваете за свою квартиру, поучала моя собеседница. Вообще-то из моей квартиры открывался вид на парк и все его изменения в соответствии с временами года, в роскошное панорамное окно можно было каждый вечер любоваться закатом; кроме того, мое жилье находилось всего лишь в квартале от очаровательного района с мощеными улицами, где было полно художественных галерей, антикварных магазинов и национальных ресторанов. Но это очень дорого, повторяла дама, имея в виду не только финансовые траты, но и чрезмерную экстравагантность такого образа жизни. В тот вечер, глядя, как в калейдоскопе заката абрикосовый и розовато-лиловый цвета неторопливо рвались на алые полосы, я думала: обездоленные ощущениями унаследуют землю, но прежде сделают ее недостойной того, чтобы жить на ней.

Если рассуждать о смерти, после которой человек, возможно, угаснет, как пламя свечи (никаких достоверных сведений об обратном не имеется), то, пожалуй, не важно, если мы порой чрезмерно, не слишком ловко и чересчур близко принимая к сердцу, тревожимся друг о друге. Не важно, что мы слишком любопытны в отношении природы, слишком открываемся для усвоения опыта, наслаждаемся непрерывным расходованием чувств в стремлении близко и любовно узнать жизнь. По всей видимости, не важно, если все мы, пытаясь быть жадными, но скромными наблюдателями бесчисленных спектаклей жизни, иногда кажемся неуклюжими, или лезем в грязь, или задаем глупые вопросы, или показываем свое невежество, или говорим что-то не то, или по-детски загораемся интересом. И, наверно, нет ничего страшного в том, что прохожий видит, как мы суем пальцы во влажные внутренности десятков венериных башмачков, чтобы узнать, какие там обитают жучки, – и считает нас немного эксцентричными. Или соседка, вынимающая из ящика свою почту, видит нас, стоящих на холоде со своими письмами в одной руке и ярко-красным осенним листом в другой; его цвет поражает наши чувства, как разряд электрошокера, и мы стоим с широкой улыбкой, парализованные до полной неподвижности прелестью причудливой сети прожилок листа.