Книга: В поисках памяти: Возникновение новой науки о человеческой психике

27. Биология и возрождение психоанализа

27. Биология и возрождение психоанализа

Когда в первые десятилетия xx века в Вене возник психоанализ, он представлял собой революционный способ осмысления психики и ее расстройств. К середине века энтузиазм, вызванный теорией бессознательных психических процессов, достиг пика, и как раз тогда психоанализ пришел в Соединенные Штаты вместе с эмигрантами из Германии и Австрии.

Когда я учился в Гарвардском колледже, я разделял этот энтузиазм не только потому, что предлагаемое психоанализом представление о психике позволяло многое объяснить, но и потому, что психоанализ был неразрывно связан с интеллектуальной атмосферой Вены начала xx века, которую я ценил и в которую не успел попасть. Надо сказать, что в интеллектуальной среде, окружавшей Анну Крис и ее родителей, меня особенно привлекало то, что я узнавал там о жизни Вены в тридцатые годы. Там говорили о важнейшей венской газете Neue Freie Presse (“Новая свободная пресса”), которая, по словам родителей Анны, не была ни такой уж новой, ни такой уж свободной. Там вспоминали выдающиеся и даже исторические лекции Карла Крауса, исследователя языка и художественного критика, которым я восхищался. Краус резко критиковал венское лицемерие, а в его великой пьесе “Последние дни человечества” были предсказаны будущие события – Вторая мировая война и Холокост.

Но к 1960 году, когда я начал учиться клинической психиатрии, энтузиазма у меня поубавилось. Это было связано с моей женитьбой на Дениз, которая занималась эмпирической социологией, и моими собственными исследованиями (вначале в лаборатории Гарри Грундфеста в Колумбийском университете, а затем у Уэйда Маршалла в Национальном институте психического здоровья). Хотя меня по?прежнему восхищала глубокая и тонкая концепция психики, внедренная психоанализом, в ходе клинической подготовки я был разочарован тем, как мало психоанализу удалось сделать в направлении становления его как эмпирической дисциплины и проверки его собственных идей. Меня также разочаровали многие из моих гарвардских преподавателей – врачей, которые, как и я, пришли в клинический психоанализ из интереса к гуманитарным дисциплинам, но которых, в отличие от меня, не особенно интересовали естественные науки. Я чувствовал, что психоанализ идет в обратном направлении, удаляясь от естественных наук, и уводит за собой психиатрию.

Под влиянием психоанализа психиатрия за первые десятилетия после Второй мировой войны преобразилась из экспериментального раздела медицины, тесно связанного с неврологией, в неэмпирический, сконцентрированный на искусстве психотерапии. В пятидесятых годах академическая психиатрия частично отбросила свои корни, связанные с биологией и экспериментальной медициной, и постепенно превратилась в терапевтическую дисциплину, основанную на теоретических построениях психоанализа. В новом качестве она странным образом утратила интерес к эмпирическим данным и мозгу как органу психической деятельности. Напротив, за это время медицина в целом преобразилась из терапевтического искусства в науку, основанную на редукционистском подходе, заимствованном вначале из биохимии, а затем и молекулярной биологии. За время обучения в медицинской школе я попал под влияние этого преобразования. Поэтому я не мог не замечать особого положения психиатрии в рамках медицины.

Психоанализ внедрил в медицину новый метод исследования психической жизни пациентов, основанный на свободных ассоциациях и интерпретациях. Фрейд учил психиатров прислушиваться к пациентам и делать это по?новому. Он подчеркивал необходимость отмечать нюансы как скрытого, так и явного смысла того, что может сообщить пациент. Он также создал предварительную систему интерпретации того, что раньше могло показаться несвязанными и бессвязными сообщениями.

Новизна и возможности этого подхода были таковы, что в течение многих лет не только Фрейд, но и другие высокоинтеллектуальные и творческие психоаналитики небезуспешно доказывали, что взаимодействие с пациентом во время сеансов психотерапии создавало наилучшие условия для научного исследования психики, особенно ее бессознательных процессов. Действительно, на раннем этапе развития этого направления психоаналитики, внимательно слушая то, что говорили им пациенты, и проверяя возникающие в ходе анализа идеи (такие как детская сексуальность) путем наблюдения за развитием нормальных людей, получили немало ценных оригинальных данных, которые помогли нам многое понять в человеческой психике. Еще одна сторона уникального вклада психоанализа в развитие психиатрии связана с открытием разных типов бессознательных и предсознательных психических процессов, сложной структуры мотивации, переноса аффекта (то есть переноса связей, которые были у пациента в прошлом, на его нынешнюю жизнь) и сопротивления (бессознательной склонности противостоять попыткам психотерапевта изменить поведение пациента).

Однако через шестьдесят лет после внедрения психоанализа в медицинскую практику этот метод во многом исчерпал возможности исследования психики. К 1960 году многим, даже мне, стало ясно, что, просто наблюдая за отдельными пациентами и внимательно прислушиваясь к тому, что они могут рассказать, мы уже мало что нового узнаем и откроем. Хотя исторически психоанализ претендовал на научность (его задача всегда состояла в том, чтобы разработать основы эмпирической, проверяемой науки о психике), он редко применял научный подход на практике. За многие годы психоаналитикам так и не удалось подвергнуть свои положения воспроизводимой экспериментальной проверке. Надо сказать, что у них всегда лучше получалось выдвигать идеи, чем проверять их. В результате психоанализ не смог добиться таких успехов, как некоторые другие области психологии и медицины. Более того, мне казалось, что его развитие пошло по ложному пути. Вместо того чтобы сосредоточиться на вопросах, поддающихся эмпирической проверке, психоанализ расширял область своего применения, берясь за психические и иные заболевания, для лечения которых он подходил не лучшим образом.

Первоначально психоанализ использовали для лечения так называемых невротических расстройств: фобий, навязчивых неврозов, истерии и неврозов тревоги. Однако психоаналитическую терапию постепенно стали применять для лечения почти всех психических заболеваний, в том числе шизофрении и депрессии. К концу сороковых годов многие психиатры, отчасти вдохновленные своими успехами в лечении людей, у которых психические проблемы развились в результате участия в боевых действиях, уверовали в то, что достижения психоанализа можно успешно использовать и для борьбы с рядом других расстройств, не поддающихся медикаментозному лечению. Такие заболевания, как гипертония, астма, язва желудка и неспецифический язвенный колит, считались психосоматическими, то есть вызываемыми неосознанными психическими противоречиями. В результате к 1960 году теория психоанализа стала для многих психиатров, особенно работающих на Восточном и Западном побережьях США, основной моделью понимания всех психических и некоторых других заболеваний.

Это расширение области терапевтического применения на первый взгляд увеличивало возможности использования психоанализа для объяснения наблюдаемых явлений и лечения болезней, но в действительности сделало психиатрию менее эффективной и помешало ее становлению как эмпирической дисциплины, ориентированной на биологию. В 1894 году, когда Фрейд впервые занялся исследованием роли бессознательных психических процессов в поведении, он также принимал участие в попытках создать новую, эмпирическую психологию. Он даже пытался разработать нейронную модель поведения, но в связи с неразвитостью нейробиологии того времени решил оставить эту биологическую модель и перейти к другой, основанной на устных сообщениях пациентов об их субъективном опыте. К тому времени, когда я пришел в Гарвард учиться психиатрии, биология начала совершать успешные набеги в область изучения высших психических процессов. Но, несмотря на эти достижения, многие психоаналитики заняли более радикальную позицию: они доказывали, что биология вообще не имеет никакого отношения к психоанализу.

Это безразличие к биологии (если не пренебрежение к ней) было одной из двух главных проблем, с которыми я столкнулся, проходя резидентуру. Другая, еще более серьезная, состояла в том, что психоаналитики мало задумывались о проведении объективных исследований и даже об учете влияния предвзятости исследователя на результаты. В других областях медицины это влияние учитывали, используя в экспериментах так называемый двойной слепой метод, при котором ни исследователь, ни исследуемые не знают, на ком из пациентов испытывается новый метод лечения, а кто служит контролем. Однако данные, получаемые в ходе сеансов психоанализа, почти всегда конфиденциальны. Комментарии, ассоциации, молчание, позы, движения и другие формы поведения пациента сохраняются в тайне. Разумеется, конфиденциальность имеет принципиальное значение для доверия, которое должен завоевать у пациента психоаналитик, но в этом?то и проблема. Почти во всех случаях единственная форма записи данных – это составляемые психоаналитиками субъективные описания того, что, по их мнению, имело место быть. Как утверждал психоаналитик-исследователь Хартвиг Даль, такие интерпретации в большинстве случаев нельзя считать научными данными. Однако психоаналитики редко задумываются о том, что их описания сеансов психотерапии неизбежно субъективны.

С самого начала резидентуры по психиатрии я чувствовал, что психоанализ может неизмеримо обогатиться, объединив усилия с биологией. Кроме того, я полагал, что если биологии xx века удастся ответить на некоторые из давних вопросов о человеческой психике, то полученные ответы будут глубже и осмысленнее, если биология придет к ним в сотрудничестве с психоанализом. К тому же такое сотрудничество могло бы дать психоанализу более надежную естественнонаучную базу. Я был убежден тогда и еще сильнее убежден теперь, что биология дает нам возможность узнать механизм психических явлений, составляющих основу психоанализа. Это относится к бессознательным процессам, психической предопределенности (благодаря которой никакие действия, формы поведения и оговорки не могут быть абсолютно случайными или произвольными), роли бессознательного в психопатологии (определяемой бессознательным связыванием психических событий, даже не имеющих отношения друг к другу), а также к терапевтическому эффекту самого психоанализа. В связи с моим увлечением биологией памяти меня особенно интересовала возможность того, что психотерапия, эффект которой, предположительно, отчасти связан с созданием среды для изменения психики в процессе обучения, вызывает в мозге пациентов структурные изменения и что теперь у нас в распоряжении могут быть орудия для непосредственной оценки этих изменений.

К счастью, далеко не все психоаналитики считали, что будущее психоанализа не связано с получением эмпирических данных. За те сорок лет, что прошли с момента завершения моей клинической подготовки, набрали силу две тенденции, которые теперь начинают оказывать заметное влияние на психоанализ. Первая связана с требованием эмпирической проверки методов психотерапии. Вторая, с которой все не так просто, – со стремлением ориентировать психоанализ на возникающую сегодня биологию человеческой психики.

Быть может, важнейшей из движущих сил первой тенденции был Аарон Бек из Пенсильванского университета. Этот психоаналитик, на работу которого оказала влияние современная когнитивная психология, выяснил, что одним из ключевых элементов ряда расстройств, таких как депрессия, неврозы тревоги и синдром навязчивых состояний, является ведущий когнитивный стиль пациента (то есть его способ воспринимать, представлять и осмысливать окружающий мир). Обращая особое внимание на когнитивный стиль и работу “я”, он развил то направление психоанализа, которое заложили в свое время Хайнц Хартманн, Эрнст Крис и Рудольф Левенштейн.

Особое внимание, которое Бек уделял роли сознательных мыслительных процессов в психических заболеваниях, было новинкой для психоанализа. Традиционно психоаналитики учили, что психические проблемы возникают из?за неосознанных противоречий. Например, депрессию в конце пятидесятых, когда Бек начинал исследования, было принято считать продуктом “интроекции гнева”. Фрейд доказывал, что пациенты, страдающие депрессией, испытывают враждебность и гнев по отношению к любимым людям. Поскольку пациент не может совладать с негативными эмоциями, направленными на тех, кто для них важен, нужен и ценен, он подавляет эти чувства и бессознательно направляет их на самого себя. Именно направленные на самого себя гнев и неприязнь приводят человека к заниженной самооценке и ощущению собственной бесполезности.

Бек проверил идею Фрейда, сравнивая сновидения пациентов, страдающих депрессией, со сновидениями тех, у кого депрессии не было, и обнаружил, что первые демонстрируют не больший, а меньший уровень враждебности, чем вторые. Проводя исследование и внимательно прислушиваясь к тому, что рассказывали пациенты, Бек выяснил, что люди, страдающие депрессией, демонстрируют не враждебность, а последовательное негативное смещение всего образа мыслей. Они почти всегда предъявляют к себе нереалистично завышенные требования, болезненно реагируют на любые разочарования, осуждают себя везде, где это возможно, и с пессимизмом смотрят в будущее. Бек понял, что такой искаженный образ мыслей представляет собой не просто симптом, то есть отражение скрытого в глубинах психики противоречия, а ключевой фактор наблюдаемого развития и сохранения депрессии. Бек выдвинул смелое предположение, что, выявив негативные убеждения, мыслительные процессы и формы поведения и занявшись ими, психотерапевт в состоянии помочь пациенту заменить их здоровыми, позитивными убеждениями. Более того, он предположил, что это можно сделать независимо от личностных факторов и неосознанных противоречий, которые могут лежать в их основе.

Для клинической проверки своей идеи Бек приводил пациентам аргументы, заимствованные из их собственного опыта, касающиеся их ощущений, действий и достижений и предназначенные для исправления их негативного мировосприятия. Он обнаружил, что такие пациенты нередко быстро шли на поправку и уже после нескольких сеансов функционировали и чувствовали себя лучше. Положительный результат вдохновил Бека на разработку системы краткого психологического лечения депрессии, сосредоточенного не на неосознанных противоречиях, а на сознательном когнитивном стиле и искаженном образе мыслей пациента.

Бек и его сотрудники организовали серию клинических испытаний для оценки эффектвности этого способа терапии в сравнении с эффектом плацебо и антидепрессантов. Они выяснили, что когнитивная поведенческая терапия обычно работает не менее эффективно, чем прием антидепрессантов, для лечения людей с мягкими и умеренными формами депрессии. В некоторых исследованиях новый метод показал даже лучшие результаты в предотвращении рецидивов. Последующие клинические испытания обнаружили, что когнитивную поведенческую терапию можно с успехом применять и для лечения неврозов тревоги, особенно приступов паники, посттравматических стрессовых расстройств, социальных фобий, нарушений питания и синдромов навязчивых состояний.

Бек не только внедрил новую форму психотерапии и осуществил ее эмпирическую проверку. Он также составил шкалы и каталоги, позволяющие оценивать симптомы и степени депрессии и других психических расстройств. Использование этих орудий придало дополнительную научную строгость исследованиям, связанным с психотерапией. Кроме того, он и его коллеги подготовили руководства по применению этих методов лечения. Тем самым Бек внедрил в методологию терапевтического психоанализа критический подход, поиск эмпирических данных и стремление к проверке эффективности методов терапии.

Под влиянием использованного Беком подхода Джеральд Клерман и Мирна Вайсман разработали вторую научно обоснованную форму краткой психотерапии – так называемую межличностную терапию. В основе этого метода лежит исправление ошибочных убеждений пациентов и изменение характера их общения с другими людьми в ходе разного рода взаимодействий. Как и когнитивная поведенческая терапия, этот метод показал свою эффективность в качестве средства борьбы с мягкими и умеренными формами депрессии в ходе клинических испытаний с участием контрольных групп пациентов и впоследствии попал в учебники. Судя по всему, межличностная терапия особенно эффективна при ситуационных кризисах, таких как потеря любимого человека или ребенка, а когнитивная – при лечении хронических заболеваний. Питер Сифнеос и Хабиб Даванлоо внедрили еще один аналогичный, хотя пока не столь подробно исследованный метод краткой терапии – краткую динамическую терапию, в основе которой лежит воздействие на защитные механизмы и сопротивление пациента, а Отто Кернберг ввел метод психотерапии, позволяющий воздействовать на перенос аффекта.

В отличие от традиционного психоанализа все методы краткой психотерапии используются для сбора эмпирических данных и определения эффективности лечения на их основе. В результате они привели к существенным изменениям практики краткой (и даже длительной) психотерапии и положили начало движению психоанализа в сторону эмпирической проверки хода и результатов лечения.

Однако долговременные последствия использования новых методов психотерапии по?прежнему не вполне ясны. Хотя эти методы нередко позволяют за небольшое, от пяти до пятнадцати, число сеансов добиться желаемых результатов, как терапевтических, так и научных, наблюдаемое улучшение не всегда сохраняется надолго. С некоторыми же пациентами, чтобы добиться устойчивых улучшений, терапия должна, судя по всему, продолжаться год или два, возможно, в связи с тем что лечение симптомов их расстройств без обращения к лежащим в их основе противоречиям не всегда эффективно. С научной точки зрения еще большее значение имеет тот факт, что Бек и большинство других сторонников эмпирически проверяемой терапии вышли из психоанализа, ориентированного на наблюдения, а не из биологии, ориентированной на эксперименты. Ведущие представители этого направления психоанализа, за редким исключением, еще не обратились к биологии для выяснения механизмов, лежащих в основе наблюдаемого поведения.

Биологический подход – вот в чем нуждается психотерапия. Еще совсем недавно существовало лишь немного биологически безупречных способов проверки концепций психодинамики или оценки сравнительной эффективности разных психотерапевтических подходов. Теперь эффективные методы краткой психотерапии в сочетании с функциональной томографией мозга могут дать именно это – возможность одновременно изучать психодинамику и работу мозга живого человека. Если при этом окажется, что вызываемые психотерапией изменения сохраняются надолго, то у нас будут основания сделать вывод, что разные формы психотерапии вызывают в мозге разные структурные изменения, точно так же, как это делают разные формы обучения.

Как показали исследования, посвященные синдрому навязчивых состояний, идея использовать функциональную томографию мозга для оценки результатов применения разных форм психотерапии – это не какая?то недостижимая мечта. Этот синдром долгое время считали связанным с нарушением работы базальных ядер – группы структур, расположенных в глубине мозга и играющих ключевую роль в управлении поведением. Одна из этих структур, хвостатое ядро, служит первичным получателем информации, поступающей из коры и других участков мозга. С помощью функциональной томографии удалось выяснить, что синдром навязчивых состояний связан с повышенным уровнем метаболизма в хвостатом ядре. Льюис Бэкстер-младший и его коллеги из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе установили, что синдром навязчивых состояний поддается лечению методом когнитивной поведенческой психотерапии. Поддается он и фармакологическому лечению путем подавления обратного захвата серотонина. И лекарственные препараты, и психотерапия в данном случае снижают уровень метаболизма в хвостатом ядре.

Томографические исследования пациентов, страдающих депрессией, часто демонстрируют повышенную активность в дорсальной части префронтальной коры, но пониженную активность в ее вентральной части. При этом и психотерапия, и лекарственные препараты позволяют бороться с этими аномалиями. Если бы в 1895 году, когда Фрейд работал над “Проектом научной психологии”, уже были доступны методы функциональной томографии, вполне возможно, что психоанализ пошел бы по другому пути, сохраняя тесную связь с биологией, намеченную в этом проекте. Поэтому использование томографии мозга в сочетании с психотерапией позволяет исследовать психику “сверху вниз” и развивать научную программу, возможность которой в свое время предвидел Фрейд.

Как мы убедились, краткая психотерапия применяется в настоящее время по крайней мере в четырех различных формах, а функциональная томография мозга дает научный подход, который может позволить выявить разницу между ними. Если так, то ее применение может показать, что все эффективные методы психотерапии работают за счет одних и тех же анатомических и молекулярных механизмов. С другой стороны, более вероятно, что механизмы, обеспечивающие эффект разных методов психотерапии, тоже окажутся совершенно разными. Кроме того, вполне вероятно, что у методов психотерапии есть нежелательные побочные эффекты, точно так же, как у лекарственных препаратов. Эмпирическая проверка методов психотерапии может позволить нам обеспечить максимальную безопасность и эффективность этих важных способов лечения, примерно так, как это делается для используемых в медицине лекарств. Она также может позволить нам предсказывать результаты применения конкретных методов психотерапии и даст пациентам возможность самим выбирать наиболее устраивающие их методы лечения.

Сочетание краткой психотерапии и томографии мозга может наконец позволить психоанализу внести свой особый вклад в новую науку о психике. Давно пора! Здравоохранение остро нуждается в эффективных методах терапии для борьбы с легкими и умеренно тяжелыми психическими заболеваниями. Судя по результатам исследований Рональда Кесслера из Гарварда, почти 50 % людей на каком?то этапе своей жизни страдали от того или иного психического расстройства. В прошлом многих из них лечили медикаментами. Использование медикаментов сыграло колоссальную роль в развитии психиатрии, но у всех лекарств могут быть побочные эффекты. Более того, применение одних лишь медикаментов нередко малоэффективно. Многим пациентам лучше помогает применение какой?либо формы психотерапии в сочетании с фармакологическим лечением, а другим, на удивление многочисленным, неплохо помогает одна лишь психотерапия.

Кей Джеймисон в своей книге “Душевный непокой” описывает историю успешного применения обоих подходов даже для лечения серьезного психического заболевания, в ее случае – биполярного аффективного расстройства (маниакально-депрессивного психоза). Литиевая терапия помогла ей избавиться от тяжелых маниакальных фаз, выйти из больницы, спасла ее от самоубийства и дала возможность пройти длительное психотерапевтическое лечение. Она пишет: “Это невозможно выразить, но психотерапия действительно лечит. Она позволяет найти смысл в неразберихе, обуздать страшные мысли и чувства, вернуть самоконтроль, надежду и возможность извлечь из всего этого урок. Таблетки при всем желании не могут вернуть человека в реальный мир”.

В откровениях Кей Джеймисон о том, как психотерапия позволила ей собрать воедино распавшиеся нити восприятия, меня особенно привлекает сама история ее жизни. Разумеется, именно память сплетает нашу жизнь в единое целое. Когда эффективность психотерапии пройдет более строгую проверку, а биологические аспекты будут лучше изучены, мы будем способны исследовать психиатрическими методами механизмы работы памяти и вообще психики. Например, мы сможем изучить различные стили мышления и понять, как они влияют на восприятие окружающего мира и поведение.

Применение в психоанализе редукционистского подхода также позволит нам лучше разобраться в человеческом поведении. Важнейшие шаги в этом направлении были сделаны в исследованиях развития ребенка – области, которая будоражила воображение Эрнста Криса. Одаренная исследовательница Анна Фрейд, дочь Зигмунда Фрейда, изучала травматическое воздействие на детей разделения семей во время Второй мировой войны и получила первые убедительные свидетельства важности связи между родителями и детьми в период стресса. Дальнейшие исследования последствий разделения семей проводил нью-йоркский психоаналитик Рене Шпиц, который сравнивал две группы детей, отделенных от матерей. Представители одной группы выросли в детском доме, где о них заботились воспитательницы, каждая из которых отвечала за семерых детей, представители другой – в частном приюте при женской тюрьме, где о них ежедневно в течение непродолжительного времени заботились собственные матери. К концу первого года моторные и интеллектуальные способности у детей из детского дома сильно отставали от таковых у детей из приюта: дети первой группы были склонны к замкнутости и слабо проявляли любознательность и жизнерадостность. Эти классические исследования были опубликованы в ежегоднике The Psychoanalytic Study of the Child (“Психоаналитические исследования детей”), редакторами которого были трое основоположников эмпирического изучения детской психологии: Анна Фрейд, Хайнц Хартманн и Эрнст Крис.

Гарри Харлоу из Университета Висконсина продолжил работу в этом направлении, применяя редукционистский подход в исследовании психологических процессов. Он использовал обезьян в качестве модельных объектов для изучения синдрома лишения матери и обнаружил, что новорожденные обезьяны, которых изолировали на срок от шести месяцев до одного года, а затем возвращали в общество других обезьян, были физически здоровы, но их поведение было глубоко нарушено. Они сидели, сжавшись, в углу клетки, раскачиваясь взад и вперед, как сильно подавленные или страдающие аутизмом дети. При этом они никак не взаимодействовали с другими обезьянами, не дрались, не играли и совершенно не проявляли интерес к противоположному полу. Изоляция взрослых животных на такой же период не приводила к серьезным последствиям. Таким образом, обезьянам, как и людям, свойствен период, имеющий принципиальное значение для социального развития.

После этого Харлоу выяснил, что нарастание этого синдрома можно отчасти предотвратить, предоставив изолированной обезьянке покрытую материей деревянную куклу в качестве суррогатной матери. К такой суррогатной матери изолированные детеныши прижимались, как к настоящей, но этого было недостаточно для полноценного развития социального поведения. Нормального социального развития удавалось добиться лишь в том случае, когда в дополнение к суррогатной матери изолированный детеныш имел возможность ежедневно в течение нескольких часов общаться с другим, нормальным детенышем, проводившим остаток дня в обезьяньей колонии.

Работы Анны Фрейд, Шпица и Харлоу продолжил Джон Боулби, сформулировавший гипотезу, что беззащитный ребенок поддерживает тесную связь с тем, кто о нем заботится, посредством системы эмоциональных и поведенческих реакций определенного характера, которую он назвал системой привязанности. Система привязанности, по Боулби, представляет собой врожденную систему инстинктов и мотиваций (таких как голод или жажда), организующую работу памяти младенца и направляющую его на поиск близости к матери и взаимодействия с ней. С эволюционной точки зрения система привязанности явно повышает шансы младенца на выживание, позволяя его незрелому мозгу прибегать к помощи зрелого поведения родителей для обеспечения собственных потребностей. Детский механизм привязанности находит отражение в эмоционально чувствительных реакциях родителей на сигналы, поступающие от детей. Родительские реакции служат как для усиления и закрепления позитивных эмоциональных состояний ребенка, так и для смягчения его негативных эмоциональных состояний. Многократные повторения такого опыта записываются в процедурной памяти как ожидания, помогающие ребенку чувствовать себя в безопасности.

Эти подходы к изучению развития ребенка в настоящее время применяют в исследованиях с использованием генетически модифицированных мышей, чтобы еще лучше разобраться в природе взаимоотношений родителей и детей.

Есть и другие современные методы, позволяющие проверять и разрабатывать концепции психоанализа, описывающие работу психики. Например, существуют способы, помогающие отличать процедурные (имплицитные) психические процессы, которые проявляются в памяти, обеспечивающей навыки восприятия и моторные навыки, от двух других типов бессознательных психических процессов: динамического бессознательного (представляющего наши внутренние противоречия, половое влечение, подавленные мысли и действия) и предсознательного бессознательного (ответственного за организацию и планирование и имеющего непосредственный доступ к сознанию).

Биологические подходы к теории психоанализа могут позволить изучить все эти типы бессознательных процессов. Один из способов (его суть я объясню в следующей главе) состоит в том, чтобы, сравнивая результаты томографического исследования активности мозга, наблюдаемой при связанных с восприятием бессознательных и сознательных состояниях, выявлять те участки, которые работают в каждом из этих состояний. Большинство аспектов наших когнитивных процессов основано на неосознанных умозаключениях – процессах, происходящих без нашего ведома. Мы видим окружающий мир без усилий и как единое целое именно потому, что зрительное восприятие, то есть объединение разных элементов зрительной картины, осуществляется бессознательно. Большинство исследователей мозга, как и Фрейд в свое время, убеждены в том, что мы не осознаем большей части когнитивных процессов, а осознаем только конечный их результат. Судя по всему, похожий принцип относится и к нашему сознательному ощущению свободы собственной воли.

Использование биологического подхода применительно к идеям психоанализа должно увеличить роль психиатрии в современной медицине и способствовать тому, чтобы идеи психоанализа, получившие эмпирический фундамент, стали частью сил, благодаря которым в наши дни оформляется новая наука о психике. Цель этого – объединить радикальный редукционизм, движущий фундаментальной биологией, с гуманитарным стремлением разобраться в человеческой психике, движущим психиатрией и психоанализом. В этом и состоит конечная цель нейробиологии – связать физические и биологические исследования природы и населяющих ее существ с пониманием внутреннего устройства человеческой психики и человеческого опыта.