Книга: Путешествие хирурга по телу человека

Стопы и пальцы на ногах: шаги в подвале

Стопы и пальцы на ногах: шаги в подвале

Октябрь в Гранаде[101]: старый арабский квартал повернут к югу, по направлению к зною Африки. Узкие улочки и архитектура несут в себе эхо мавританской Испании. Я приехал в гости к другу, живущему здесь в традиционном доме – carmen granadino. Стены повторяют очертания холма: мы заходим в дверь на уровне улицы на верхний этаж, а затем спускаемся по деревянной лестнице в жилую зону дома. Окна гостиной обращены в сад, на южную сторону.

На окраине сада расположена гробница (не знаю, как еще ее можно назвать), построенная над могилой мумифицированного мизинца ноги, похороненного в крошечном гробике. Владелец дома, Чеми, является и владельцем пальца. Он потерял его в автомобильной аварии в 1994 году; благодаря компенсации, полученной им по страховке, он смог заплатить задаток за покупку этого старого дома. Он официально дал дому новое имя – Carmen del Me?ique, «Дом мизинца».

С того момента как Чеми лишился пальца, он каждый октябрь проводит традиционную траурную церемонию под названием romer?a. Он выкапывает палец из земли и провозит его по улицам города на украшенной платформе, чаще используемой для перевозки изображений Христа и Девы Марии. В церемонии иногда принимают участие до двухсот человек; пока люди проходят по арабскому кварталу, они поют похоронные песни. Процессия достигает священного фонтана, в котором Чеми омывает стопу, после чего начинается бурная вечеринка. После шествия по улицам Гранады палец снова закапывают в землю до следующего года.

Анатомы зачастую не уделяют должного внимания стопе: ей посвящены лишь заключительные страницы учебников, а студенты обычно повторяют ее строение в последнюю очередь. Однако анатомия стопы может рассказать нам нечто особое о человечестве и о том, как наши предки-приматы вышли из лесов и стали похожи на современного человека. В процессии мизинца я тоже узрел нечто, присущее только человеку: способность веселиться на траурной церемонии и превращать боль и утрату в великолепный праздник.

В 1978 году палеоантрополог Мэри Лики обнаружила три цепочки следов гоминидов на равнине Лаэтоли в Танзании. Они простирались практически на тридцать метров и принадлежали мужчине, женщине и ребенку, которые вместе прошли по влажному вулканическому пеплу, позже затвердевшему. На середине пути один из людей, видимо, замешкался, повернулся налево, но затем продолжил идти. Через какое-то время следы присыпало пеплом, благодаря чему они сохранились. Пока те люди шли, лил дождь: на пепле остались отпечатки капель.

Этим следам более трех с половиной миллионов лет. Те, кто оставил их, были не людьми в современном представлении, а австралопитеками афарскими с маленьким мозгом, как у гориллы, и они еще не умели делать орудия труда из камня, но зато были прямоходящими, как современный человек. Зачем один из гоминидов остановился? Возможно, он смотрел на извержение ближайшего вулкана, пепел от которого падал на равнину. Вероятно, эта семья бежала от извержения, подальше от зловещего темнеющего неба. Один из гоминидов оставил более глубокие следы в пепле левой ступней: возможно, он нес ребенка, какой-то тяжелый груз или даже страдал хромотой.

Эксперты по функциональной анатомии способны по этим нечетким следам определить вес и скорость тех, кто их оставил, в то время как для простых обывателей такие следы ничем не отличаются от любых других следов человека. С помощью компьютерной симуляции ученым удалось выяснить скорость, с которой двигались гоминиды, их походку и длину шага. Как и у нас, у австралопитеков афарских большие пальцы ног шли в ряд с другими пальцами, их стопы имели сводчатое строение, и они ходили, касаясь земли сначала пяточной костью, а затем пальцами. До обнаружения следов в Лаэтоли считалось, что увеличение массы мозга произошло до того, как гоминиды перешли к прямохождению, но открытие, сделанное Мэри Лики, доказало обратное: только перейдя к прямохождению, наши предки освободили мозг и руки, чтобы манипулировать абстрактными понятиями и необработанными материалами.

Студенты-медики изучают анатомию стопы в последнюю очередь и не уделяют ей должного внимания, а зря. Стопа – чудо инженерии: когда человек бежит, примерно половина энергии, необходимой для совершения шага, накапливается в эластичных пяточных сухожилиях и переносится на своды стопы. Форма следа – это отпечаток трех сводов стопы, которые несут на себе вес человека. У каждой стопы есть два продольных свода и один поперечный. Родителей обычно беспокоят «опущенные своды» стоп их детей не только потому, что они странно выглядят, но и потому, что это может привести к болевым ощущениям и искажению формы стопы. Как и опоры моста, своды стопы очень важны: без них стопы не смогли бы выдерживать вес тела.

Своды стопы поддерживаются четырьмя способами. На вершине каждого из трех сводов есть кости, по форме похожие на замковые камни, заостренный край которых направлен к земле. Кости соединяются связками, подобно тому как своды моста объединены опорами в нижней его части; сухожилия и более длинные жесткие связки тянутся от одной стороны свода стопы к другой, как анкерные балки соединяют два конца пролета моста. Другие сухожилия, закрепленные в ноге, поддерживают своды стопы, как тросы висячего моста.

Анатомией стопы пренебрегают незаслуженно. Если верить следам, обнаруженным в Лаэтоли, именно благодаря сводам стоп мы шагнули в человечество.

Слишком долгая ходьба или чересчур тяжелая ноша могут привести к трещинам в плюсневых костях, как слишком большая нагрузка способна вызывать трещины в фундаменте моста (такие переломы называются «усталостными» или «маршевыми», и впервые они были обнаружены у солдат, которым приходилось подолгу маршировать). Связки, фиксирующие свод стопы, могут стать раздраженными и воспаленными; такой «плантарный фасциит[102]», как правило, мучителен для пациента и тяжело поддается лечению. Подагра часто поражает сустав большого пальца ноги, а неврома Мортона, то есть болезненные утолщения в области нервов, развивается в пространствах между пальцами на ноге. Детям с плоскостопием требуется специальная обувь, чтобы их стопы росли с опорой на изгиб. Несмотря на то, что в медицинских институтах и колледжах стопе зачастую не уделяют должного внимания, квалифицированным врачам все равно приходится изучать ее анатомию и учиться ее лечить.

Гордон Финдлейтер, один из моих преподавателей анатомии, был честным абердинцем с умелыми руками и седой бородой. До того как стать анатомом, Гордон работал телефонным инженером. Возможно, он был прирожденным учителем или его прежняя работа, связанная с ремонтом телефонов, наделила его даром общения. Однажды он спросил нас: «Что более необходимо для жизни и является специфичным для человека: рука или стопа?»

«Рука! – закричали мы. – Противопоставление большого пальца!»

«Нет, – сказал он, объяснив, что рука человека лишь немного отличается от руки приматов. – Стопа приспособлена для прямохождения. Именно она специфична для нас, людей».

Я работал на Гордона, анатомируя части тела для демонстрации студентам. В лаборатории искусно сделанные чугунные балки поддерживали высокие потолки; бо?льшую часть года холодный и выбеливающий свет поступал в помещение через выходящие на север окна. Сидя на высокой табуретке, я анатомировал части тела, а иногда и тела целиком. Это была успокаивающая работа, требовавшая занятости как рук, так и разума. Выполняя ее, я каждый раз восхищался сложностью устройства человеческого организма. Я всегда чувствовал удовлетворение, когда мне удавалось, например, оголить плечевое сплетение или проследить ход паховой артерии. Анатомируя сухожилия и нервы, контролирующие пальцы, я удивлялся тому, что те же самые механизмы позволяли мне в данный момент выполнять свою работу.

Я часто анатомировал отдельные части тела: руки, стопы, ноги, кисти, лица и грудные клетки. На каждой из них была пластмассовая бирка с подписью: по закону все части тела следовало пометить, чтобы потом тело снова собрать и отправить на кремацию. Все части тела заворачивались в пропитанные консервантами тряпки и хранились в больших ящиках на колесах (отдельный ящик для каждого сегмента тела). Иногда я шел в подвал и выбирал ящик, необходимый для сегодняшней работы.

В подвал нужно было спускаться на старом лифте, не очень высоком, но достаточно широком, чтобы туда боком помещался гроб. Войдя внутрь, требовалось задвинуть черную металлическую решетку, сделанную из того же материала, что и балки под потолком. Если этого не сделать, лифт не начинал движение. Когда мне приходилось делить лифт с одним из трупов, я задерживал дыхание из-за неприятного запаха и зажимался в угол кабинки. Затем, нажав на кнопку, я спускался в темноту.

Выходя из лифта, я попадал в комнату для бальзамирования. Там были стены, выложенные белым кафелем, терракотовый пол и резкий запах бальзамирующих жидкостей. В комнате стояли два стола из зеркальной нержавеющей стали, каждый из которых состоял из двух панелей. Бальзамировщик Алан был добродушным мужчиной, любившим выпить, с морщинистой кожей и круглыми очками с толстыми линзами. Когда-то он трудился в похоронном бюро, но был рад оказаться подальше от бархатных обивок, катафалков и цветов, без которых нельзя обойтись, если ты работаешь не только с мертвыми, но и с их родственниками. Он служил в армии резерва во время войны в Персидском заливе и сказал, что по-настоящему страшными были лица тех, кто погиб в Ираке, а вовсе не тех, кого он бальзамировал. На верхней полке он хранил бутылку виски и любил выпить в пабе под названием «Могильщики».

Мне чаще всего попадались трупы людей, которым когда-то оказали помощь в местной больнице и которые хотели чем-нибудь ее отблагодарить. Вскоре после прибытия трупа Алан клал его на стол для бальзамирования и делал надрез в бедренной артерии в паху или иногда в сонной артерии на шее. Введя в надрез металлическую канюлю, он подсоединял резиновый шланг и фиксировал канюлю с помощью веревки. На потолке комнаты висел бочонок с раствором для бальзамирования; после того как Алан подключал шланг к бочонку, за дело принималась сила притяжения, наполняя раствором кровеносные сосуды. Пока раствор заполнял тело, кровь трупа струилась из его ушей, носа и рта, стекая в желоба на стальном столе.

У выхода из холодильной камеры, где хранились ящики с частями тела, находилась лестница вниз, в конце которой была толстая и тяжелая дверь. Однажды, когда я занимался анатомированием в подвале, я спросил Гордона, что находится за той дверью. «Хочешь взглянуть? – спросил он, вытаскивая ключи. – Там мы храним все то, что не влезло в музей на верхнем этаже».

За дверью оказалось темно. Сводчатые арки из кирпича в узком проходе своими изгибами напоминали ребра. Потолки были низкими, и у меня возникло чувство, что меня поглотил какой-то живой организм, словно я вдруг попал в чрево кита. Гордон нащупал выключатель, и после шума и потрескивания ламп дневного освещения пространство наполнилось зловещим желтоватым светом.

Коридоры катакомб простирались так далеко, что конца их не было видно. Казалось, что они шли дальше здания школы медицины, разветвляясь по направлению к музыкальной школе, лекционным аудиториям и самой большой аудитории университета, залу Мак-Эвана. Вдоль стены одного из коридоров были развешены человеческие скелеты, напротив которых стояла куча коробок с надписью «останки маори[103], для репатриации». Скелеты словно наблюдали за мной своими глазницами. Здесь покоились останки не только людей, но и животных: скелет жирафа лежал в коробке рядом с частями тела носорога. В продолговатом полистироловом ящике я нашел два рога нарвала, треснутых, как древняя керамика. Вдоль стен коридора протянулся позвоночник кита, словно его сдвинули на край тарелки. На полках рядами стояли пыльные стеклянные бутылки, этикетки которых были расписаны каллиграфическим почерком. Сидящий в одном из углов скелет орангутана смотрел на выход.

Я остановился и открыл верхние ящики одной из куч, там лежали части тел, анатомированные и забальзамированные Александром Монро II более двухсот лет назад. Монро был эдинбургским профессором XVIII века, которому удалось сделать много открытий в области анатомии мозга. Там также находились туловища, которые его последователи наполнили ртутью, чтобы проследить ход лимфатических сосудов. Увидеть их иначе очень сложно, так как они слишком уязвимые и прозрачные. Сердца, легкие и другие внутренние органы были сморщенными и почерневшими, словно их коптили на огне. Все они хранились в полиэтиленовых пакетах. Люди делали все эти мумии не для того, чтобы подарить усопшим вечную жизнь, а для того, чтобы осуществить свою мечту о понимании человеческого тела и его места в мироздании.

В напоминавшей усыпальницу комнате в маленьких картонных коробках хранились кости эмбрионов, каждая из которых была хрупкой, как ветка коралла. Там же лежало и иссушенное лицо, обнаруженное антропологами в Новой Британии и подаренное музею. В ходе неизвестного ритуала с лица сняли кожу и покрыли его глиной. В глазницы были вставлены маленькие раковины каури, которые бесчувственно взирали на кирпичные стены. Затем я нашел скелет ахондропластического карлика[104], болевшего рахитом; бедренные и большие берцовые кости, связанные, как дубовые ветви; литопедиона, или «каменного ребенка», извлеченного хирургами из живота женщины через десятки лет после его смерти. На нижней полке стоял стеклянный ящик, внутри которого был еще один мумифицированный младенец. «Не знаю, откуда нам его привезли, – сказал Гордон. – Ему, скорее всего, около двухсот лет».

Затем мы подошли к другому помещению, где пол был выше, а потолки – ниже. На двери висела старая жестяная табличка со следующей надписью: «Зал D. Передвигать предметы на полках строго запрещено». Внутри стояли стеллажи, уставленные тем, что в медицинских текстах эпохи Возрождения называлось «монстры и чудеса»: там были представлены младенцы с сильнейшими отклонениями в развитии, которых анатомы XIX века находили на городских мусорных свалках. Дети-русалки со сросшимися ногами плавали в банках с соленой жидкостью; рядом стояли банки с разнообразными сиамскими близнецами и младенцем с нормальным телом, но с двумя головами. На другой полке располагались тела детей с разными степенями гидроцефалии (чрезмерным накоплением жидкости в мозгу). Их головы, раздутые от жидкости, были плотно прижаты к стеклу банки. В стеклянных матках плавали эмбрионы, умершие в ходе выкидыша сто лет назад; их кости были помечены красным, а тела стали прозрачными, как у медузы. Все это выглядело пугающе, но эти полки заполнялись много лет назад по вполне разумной причине: младенцев изучали с целью понять, как эмбрион развивается в матке. Ученые надеялись, как, впрочем, и сегодня, что понимание природы отклонений позволит спрогнозировать шансы конкретной пары на рождение второго больного ребенка.

На других стеллажах, казалось, имелось все, что я когда-либо изучал на занятиях по анатомии: деформированный мозг, восковая модель почки, разрезанное глазное яблоко. Все было спрятано здесь, в месте, куда студенты анатомического факультета никогда не заглядывали. Целая полка оказалась уставлена улитками уха и полукружными каналами. На гипсовой голове были показаны все мимические мышцы. Куча плохо сохраненных плацент разлагалась в деревянном ящике. На верхней полке, практически под самым потолком, в неглубоком контейнере лежала женская вульва, на которой хорошо была видна уретра и утолщенная ткань вокруг преддверных желез.

На сосновой полке у самого пола я увидел череп и скелет стопы медведя. Медведь – одно из немногих млекопитающих, характеризующихся прямохождением; медведи, подобно людям, при ходьбе в первую очередь ставят на землю пятку. Когда у Леонардо да Винчи отсутствовала возможность достать стопу человека, он анатомировал стопу медведя. Экспонаты стояли по соседству с целым рядом человеческих стоп, с которых последовательно сняли все слои ткани, начиная от кожи и заканчивая костистыми сводами.

Пора было возвращаться к работе. Лампы дневного света с шумом погасли, полки и скелеты снова погрузились в темноту. Дверь с грохотом захлопнулась. Я потащил ящик со стопами по направлению к лифту, проходя мимо холодильной камеры и столов для бальзамирования. Нас снова окутала темнота, а затем возникло ощущение близости каменных стен и спертого воздуха. Мы окунулись в северный свет помещения для анатомирования, словно только что вышли из могилы и вернулись к жизни. «Нужно что-то делать со всем этим добром, – сказал Гордон. – Нельзя оставлять его там, где его могут увидеть лишь несколько специалистов».

В Гранаде я осознал, что люди склонны вкладывать в свои тела определенный смысл, забавный или торжественный; экспонаты в том подвале, казалось, тоже были наполнены смыслом. Полки хранили свидетельство двух или трех веков беспрестанной умственной работы: люди пытались понять человеческое тело, чтобы научиться лечить его, когда это необходимо, и облегчать страдания. Там были и чудеса тоже: прогулка по катакомбам пробудила в моей памяти слова Вирджинии Вулф о сэре Томасе Брауне: «Нимб волшебства озаряет все, что он видит… комната, от пола до потолка набитая слоновой костью, старыми железками, треснутыми горшками, урнами, рогами единорога и магическими стаканами, наполненными изумрудными огоньками и голубыми тайнами» [1]. Возможно, тот подвал показался бы кому-то неприятным местом, но в его темноте тоже светились нимбы волшебства. Я был согласен с Гордоном: анатомия слишком удивительна и важна, чтобы прятать ее или делать доступной только специалистам.

Через несколько лет после моего первого визита в подвал анатомического факультета в зал Мак-Эвана, расположенный рядом со школой медицины, проник грабитель, в результате чего сработала сигнализация. На место происшествия приехали полицейские с собаками. Несмотря на погоню, грабителю удалось пробраться в подвал зала Мак-Эвана, где он начал продвигаться по коридору, ведущему к катакомбам.

Его маршрут удалось позже проследить по следам от обуви и отпечаткам, которые он оставил на тех дверях, что смог открыть. Он бежал в темноте, руками касаясь стен; полицейские собаки были совсем близко. Первая открытая им дверь вела в старую котельную, где ему удалось обнаружить другую дверь. После многочисленных попыток (о чем свидетельствовали следы от ботинок) он выбил ее и попал в подвал анатомического факультета. Затем он стал пробираться в темноте через подвешенные скелеты, полки с монстрами и чудесами, рога нарвалов, кости жирафов, гениталии и медвежьи стопы. Некоторые экспонаты были сдвинуты с места его вытянутыми в панике руками. Он остановился перед дверью комнаты для бальзамирования, а затем потратил какое-то время на то, чтобы ее выломать. Ему не удалось это сделать, но, если бы его попытка оказалась успешной, он попал бы в холодильник с трупами.

За несколько мгновений до того, как его чуть было не поймали (собаки уже бежали по его следам по подвалу), он увидел проблеск света в старом лифте. Он протиснулся туда, повернулся, задвинул решетку и поднялся. Он, должно быть, бежал очень быстро: на улице он скрылся от собак.

Стопы являются самым древним доказательством нашего происхождения, а их следы рассказывают о том, как люди перемещались по планете. Роль ног в жизни человека прослеживается в таких выражениях, как «встать не с той ноги» или «одной ногой в могиле». Первые следы прямоходящих гоминидов, просуществовавшие три с половиной миллиона лет, найдены в Лаэтоли, а сегодня следы человека есть на Луне, и они переживут всех нас. Возможно, когда-нибудь мы оставим свои следы на Марсе.

Было время, когда врачи и анатомы занимались лишь тем, что собирали части тела, которые они бальзамировали, прибивали к доскам и хранили в архивах. Ученые, интересующиеся следами, следуют традиции, которая корнями уходит во времена да Винчи: они изучают тонкости анатомии и применяют эти знания к фундаментальным вопросам человечества. У нас до сих пор есть причины быть благодарными древним анатомам-коллекционерам; сейчас их работы все чаще выходят из темноты.