Книга: Гендер и власть. Общество, личность и гендерная политика

Глава 2 Исторические корни современной теории

Глава 2

Исторические корни современной теории

Для понимания фактов, о которых мы говорили в Главе 1, не существует общепринятой концепции, а существуют несколько противоречащих друг другу подходов. Цель следующих трех глав состоит в том, чтобы рассмотреть эти подходы и сформулировать системные основания для понимания гендера.

Делая первый шаг, мы зададимся вопросом, каково происхождение этих подходов и как они приобрели свою современную форму. В задачу данной главы не входит представление исчерпывающей истории идей – она могла бы стать содержанием отдельной книги. Тем не менее нам необходим исторический контекст, поскольку известно, что социальная теория никогда не возникает на пустом месте. Ее всегда следует понимать и оценивать как вид практики, осуществляющейся в определенных условиях.

Социально-научные теории гендера, насколько мне известно, – это изобретение западных ученых эпохи модерна. Другие цивилизации выработали свои собственные подходы к сексуальности и отношениям между полами. Если судить по индийской эротической культуре и китайскому семейному праву, то эти системы могут быть столь же сложными и развитыми, как и продукты Запада. Но это культурные образования иного типа.

В европейской культуре изначально тоже не было такой теоретической перспективы. Секс и гендер в сочинениях мыслителей Средних веков и эпохи Реформации в общем и целом служили одним из аспектов обсуждения моральных отношений между мужчинами, женщинами и Богом. Такой подход был не обязательно жестким. Его сторонники могли видеть неоднозначность и сложность человеческих страстей и трактовать их с большой тонкостью. Например, их волновала тема превратностей любви, которая звучит в романе «Тристан и Изольда», потом – в истории о Паоло и Франческе у Данте и в трагедии «Ромео и Джульетта» Шекспира. Но источником этих историй гораздо чаще выступает дилемма, связанная с противоречащими друг другу моральными обязательствами, нежели интерес к мотивам поступков героев. В том же духе велись теологические и философские дискуссии о сексе. Их смысл сводился скорее к изложению принципов, которым люди должны следовать в своем поведении, нежели к пониманию отклонения их поведения от этих принципов.

Первое значительное изменение этого подхода произошло в результате коррозии представления о том, что жизненные пути женщин и мужчин определены Богом. Мыслители Просвещения обращаются к тем же темам, что и их предшественники, но трактуют их в светском ключе. В это время обсуждается моральное обоснование доминирующих гендерных установлений – и прежде всего в связи с появлением романа как новой литературной формы драмы людей, нарушающих эти установления. Система светского морализма, где на место, занятое ранее Богом, встало общество, допускала целый ряд разных позиций, включая ранний феминизм и либертарианство. Шок, связанный с Французской революцией, сразу сделал обсуждения гендерных правил радикальными. И во Франции, и в Англии в 1791–1792 годах вслед за формулированием «прав мужчин» были сформулированы «права женщин». В книге, больше известной англоязычным читателям, – «Обоснование прав женщин» Мэри Уолстонкрафт – сильный акцент делается на разрушении морального облика женщин, обусловленном угнетением, которое они испытывают. Тот же самый исторический момент зафиксирован в сатире на общепринятую половую мораль, созданной маркизом де Садом в «Жюстине», а затем в монументальной «Джульетте», где исследуется сексуальная распущенность, явившаяся результатом того, что место божественного закона полностью заняла свобода воли.

В течение довольно долгого времени эти сочинения оставались маркерами, свидетельствующими о масштабах сексуального радикализма. Реакция против Французской революции была легитимистской и в половом, и в классовом смысле. Бо?льшая часть интеллектуалов XIX века проявила враждебное отношение и к Уолстонкрафт, и к де Саду (если они вообще были знакомы с их творчеством). Но секуляризация морального суждения о гендере прижилась. На высокой волне либерализма она приняла форму учения о равных правах, форму требования гражданства для женщин. Когда на собрании в Сенека-Фоллз (США, 1848) началась первая значительная по своим масштабам политическая мобилизация женщин, она была связана с этим учением. С развитием либерализма и утилитаризма все сложнее стало находить аргументы против гражданства женщин. Когда Джон Стюарт Милль написал в своей работе «Подчинение женщин»:

его слова ознаменовали решающий сдвиг в дискуссии по этому вопросу. Отныне равенство стало логической предпосылкой. На рубеже XIX и XX веков в некоторых колониях на границах капиталистического мира (в таких местах, как Вайоминг, Юта, Новая Зеландия, Колорадо, Южная Австралия, Айдахо) белые женщины получили равные избирательные права; борьба за избирательное право разворачивалась также и в странах индустриального центра.

Когда мы говорим о светском морализме, это не означает, что религиозный морализм полностью иссяк. Поразительно: североамериканский феминизм стал массовым движением только потому, что был связан с религией, особенно с Женским христианским союзом борьбы за трезвость. Не менее поразительно, что реакция против феминизма и освобождения геев в Соединенных Штатах в конце 1970-х годов была тесно связана с фундаменталистским протестантизмом. История развития идей о гендерных отношениях отнюдь не является историей устойчиво поступательного развития. Какой бы радикальной ни была новая ступень развития, она обычно содержит в себе и старые системы взглядов.

Но все-таки Просвещение привело к фундаментальному пересмотру характера дискуссии, а к концу XIX века эта дискуссия стала претерпевать новые изменения. Учение о равных правах воспламенило феминистскую мобилизацию в Европе и Северной Америке, а также на других осваиваемых территориях. К 1920 году женщины в этих странах выявили наиболее жестокие формы своего правового неравенства, раскритиковали их и во многих случаях смогли их сломать; в особенности это касалось сфер избирательного права, права собственности и доступа к образованию. Однако представление о равных правах привело к формулировке нового вопроса. Если подчинение женщин не является естественным и справедливым, каким образом оно сформировалось? Каким образом оно поддерживалось? Эти вопросы уже не являются этическими, это вопросы эмпирического порядка, и в системе светского морализма это эмпирические вопросы об «обществе». Таким образом, логическим следствием учения о правах стала социальная наука о гендере.

В известном смысле это было очевидно с самого начала. Уолстонкрафт подробно анализировала, как формировалась нравственность женщины. Она считала, что этот процесс определяется образованием в широком смысле этого слова, и выступала за реформу того и другого. В том же ключе высказывались первые социалисты, например Роберт Оуэн: они говорили о том, что и женщины, и мужчины испытывают на себе деструктивное влияние угнетения, и выводили из этого обстоятельства необходимость образовательной и экономической реформ. Представление о равенстве полов пронизывает движение социалистов-утопистов начала XIX века. Оно стало частью основной социалистической традиции благодаря работам Августа Бебеля и Фридриха Энгельса. У Энгельса это представление наложилось на спекулятивную историю систем родства, представленную такими теоретиками, как Морган («Древнее общество») и Бахофен («Материнское право»). Знаменитая работа Энгельса «Происхождение семьи, частной собственности и государства» основывалась на этнографическом материале, который устарел вскоре после ее написания, и историографии, которая потеряла актуальность уже на момент завершения работы над рукописью (см. Главу 7). Но эта работа не потеряла актуальность потому, что в ней выкристаллизовалась идея отношений между мужчинами и женщинами как социальной системы, имеющей определенную историческую перспективу развития. Аргументы, которые использовал автор, показывали различия между гендерными системами, существовавшими в доисторический период, и гендерными системами, зафиксированными в писаной истории, а также то, какими они будут в идеальном будущем. Энгельс связал траекторию гендерных отношений с динамикой классовых отношений, но его наиболее важная идея лежит вне этой связи.

Как и все реформаторы того поколения, Энгельс считал сами категории «женщины» и «мужчины» естественными, впрочем, как и качества, которые традиционно приписываются женщинам и мужчинам. Радикальные учения о равноправии могли легко сосуществовать с общепринятыми представлениями о «подлинной женственности», о «женской» и «мужской» работе и о «естественном предназначении» полов. Сторонники женского избирательного права на рубеже XIX и XX веков обычно выступали за то, что публичная сфера должна быть морально облагорожена за счет привнесения в нее заботы и добродетели, т. е. «естественных» качеств женщин. На волне этой программы феминистки, принадлежавшие к высшим слоям общества, влились в благотворительные акции, в программы помощи бедным, в движения по организации детских садов и кампании по организации центров охраны материнства и детства, по обучению домоводству, претворению в жизнь принципов евгеники и т. п.

И все-таки допущение о естественности гендерных отношений, несмотря на свою распространенность и устойчивость, подвергалось критике с нескольких сторон. Во-первых, со стороны эволюционной биологии. Чарльз Дарвин в книге «Происхождение человека» (1874) предложил подробное объяснение так называемого «полового отбора» – механизма эволюции, действующего наряду с «естественным отбором», который описан в его книге «Происхождение видов». Действуя в своем ненавязчивом стиле, Дарвин изъял вопрос о полах из рук теологов и моралистов, превратив его в проблему наблюдения за поведением и сравнения разных видов. Более того, благодаря его труду биологи заинтересовались, зачем вообще нужен пол, и постепенно выработали объяснение эволюционных преимуществ полового воспроизводства. Хотя у дарвинизма и был побочный результат в виде тезиса о «голой обезьяне», т. е. о превосходстве мужчин над женщинами, трактуемого как эволюционный закон, в конечном итоге дарвинизм способствовал расшатыванию патриархата. Уже в силу того, что эволюционная биология сделала сексуальное поведение объектом объяснения, она заронила идею, что модели сексуального поведения нуждаются в объяснении, что они могут быть исследовательской проблемой.

Влияние науки на характер обсуждения усилилось в связи с тем, что к обсуждению присоединились врачи, интересовавшиеся сексуальностью и гендером и созданием околомедицинской специальности, которую впоследствии стали называть сексологией. Медицинские и медико-правовые истории послужили первоначальной основой исследования форм человеческой сексуальности как природного явления. Первый достославный образец такого исследования – книга Р. Крафт-Эбинга «Половая психопатия» (первое издание вышло в 1886 году, за ним последовало бесконечное число расширенных и дополненных изданий). Автор книги с внушающим ужас смакованием каталогизирует множество «извращенных» форм поведения, начиная с трансвестизма и гомоэротизма и заканчивая поеданием фекалий и любовью к пассивному бичеванию. Антропологию разнообразия половой жизни с гораздо большей приязнью изложил Хейвлок Эллис, который в 1897 году опубликовал книгу «Половые извращения» – первый том «Исследований психологии секса». Но центральной фигурой в этом движении мысли был, безусловно, Зигмунд Фрейд.

В частности, в своей работе «Три очерка по теории сексуальности» Фрейд развил аргументацию, которая разрушила представление о природных и раз и навсегда данных свойствах полов. Благодаря тому, что он подчеркнул «бисексуальность» человеческих эмоций и важность конфликта в эмоциональной жизни, рассмотрение характера полов как завершенной модели стало затруднительным. Более того, в своем анализе эдипова комплекса он показал, как модели эмоциональных проявлений во взрослом состоянии могут быть поняты через конфликты развития и как различные ситуации в детстве могли повернуть и перестроить каждый аспект эмоциональной жизни.

Значение Фрейда в истории идей связано не столько с популяризацией темы пола (этим занимались и многие другие исследователи), сколько с разработкой метода исследования самого «психоанализа», который породил массу новой информации об эмоциональной жизни и развитии человека и привел к пониманию того, что в качестве единицы анализа важнее история жизни, а не вид, тело или синдром. Психоаналитическая история жизни привлекла пристальное внимание к деталям взаимоотношений людей, конфигурации семей, короче говоря – к социальному контексту эмоционального становления человека. Таким образом, психоанализ предложил сложные и подробные объяснения фемининности и маскулинности как психологических форм, порожденных социальными процессами. По иронии судьбы, подобный результат не входил в намерения Фрейда: он надеялся, что сможет дать психологии биологическое объяснение, но логика его методов с неизбежностью привела к объяснению социальному.

Одним из средств объяснения гомосексуального влечения у Фрейда было понятие бисексуальности. Проблема гомосексуальности была камнем преткновения для объяснений гендера, основанных исключительно на биологии или на взаимном притяжении противоположностей. И эта проблема становилась все более острой, так как в конце XIX века социальное определение гомосексуалистов заключало в себе понимание их как особой группы. Отчасти это было обусловлено новыми формами криминализации (одной из ее первых жертв стал Оскар Уайльд), отчасти – медицинскими определениями гомосексуального поведения как патологии, и отчасти – политической и культурной реакцией на эти медицинские и правовые определения со стороны самих гомосексуалов. Карл Ульрихс в 1860 – 1970-х годах, Магнус Хиршфельд (еще более знаменитый исследователь) в 1890-х, а далее и другие авторы занимались научной сексологией и в то же время участвовали в движении за либерализацию общественного мнения и законодательства, связанного с гомосексуальностью. Прекрасным примером сочетания двух этих видов деятельности служит созданный Хиршфельдом Научно-гуманитарный комитет. Усилия многих людей привели к разработке натуралистической теории гомосексуальности, к идее «третьего пола». Полученный результат расходится с направлением, заданным Фрейдом, и эту теорию, поскольку она исходит из физиологических оснований гомосексуального выбора, в настоящее время можно считать опровергнутой. С политической точки зрения эта теория послужила защитной реакцией на обвинение гомосексуалов в безнравственности. Тем не менее еще в начале ХХ века она была единственным объяснением устойчивости гомосексуального желания на протяжении жизни. В этом смысле она укрепляла позиции тех, кто подвергал сомнению безусловность дихотомичного деления людей на две половые категории.

Интересно, что у Фрейда отсутствовала теория социальной структуры. Поскольку традиционная семья у него принималась как данность, то его анализ психосоциального развития и его медицинское лечение могли стать защитой патриархатного status quo. Так и случилось в кругу его последователей, особенно после эмиграции психоаналитиков в 1930-х годах в Северную Америку. Сам Фрейд был своего рода либертарианцем, но отнюдь не политическим радикалом, тогда как традиционную семью и особенно разделение ролей в семье сомнению подвергали в основном именно радикалы.

Вопросы, которые подняли утопистские колонии начала XIX века и теоретики социализма середины XIX века, с новой силой встали в контексте «нового тред-юнионизма» 1880 – 1890-х годов – движения за объединение неквалифицированных рабочих. Попытки объединить работающих женщин натолкнулись на препятствия, не встречавшиеся на пути объединения мужчин. Отчасти это было связано с прямым сопротивлением cо стороны мужчин: профсоюзы, контролировавшиеся мужчинами, часто не допускали женщин в свои ряды. Играли роль и специфика видов оплачиваемого труда, в котором обычно были заняты женщины: в сфере домашних услуг, в пищевой промышленности и в производстве одежды, – а также те требования, которые предъявлялись им их мужьями и другими родственниками в связи с женской работой по дому.

Участницы социалистического движения, например Клара Цеткин, утверждали, что социалистические идеи и практики должны быть переосмыслены, когда речь идет об угнетении женщин-работниц. Они считали, что половое разделение труда может быть изменено, и начали меры по его изменению. В первое десятилетие XX века в Германии, Соединенных Штатах и других странах в рамках социалистических партий образовались сильные женские движения. Под их давлением организации рабочих начали осторожно вводить совместный уход за детьми отца и матери, общественные прачечные, коммунальную организацию жилья и контроль над образованием как практические формы обобществления ухода за детьми и домашней работы. На короткое время, в результате активных действий Александры Коллонтай, это стало политикой революционного правительства в Советском Союзе.

Все это длилось недолго. С установлением сталинского режима в Советском Союзе и замораживанием социалистических инициатив на Западе после 1920-х годов эта политика была абсолютно маргинализована. (В 1937 году Джордж Оруэлл отнес «феминистов», нудистов, вегетарианцев и тех, кто носит сандалии, к общему разряду неприглашенных чудаков, наводняющих конференции социалистов.) Однако несмотря на это, феминизм социалистического направления совершил прорыв в теории. Прорыв состоял в следующем: то, что мы теперь называем «половое разделение труда», было причислено к феноменам, требующим анализа и объяснения столь же однозначно, сколь однозначно Дарвин и сексологи потребовали анализа сексуальности.

Спад радикализма 1920-х годов ослабил практическую актуальность научных споров по поводу гендера. Следующее поколение занималось главным образом сугубо академическими дискуссиями. На «женский вопрос» в политике был получен ответ от новых наук – психологии и социологии. Одно из направлений исследования задалось следующими вопросами: каковы психологические различия между женщинами и мужчинами и каковы их причины? Начало этому направлению было положено в Соединенных Штатах на рубеже XIX и XX веков. В итоге было получено множество результатов, не всегда равнозначных по своему качеству. В конце 1930-х годов произошло объединение традиций исследования различий между полами и новых технологий стандартизированных тестов на установки и личностные качества, нацеленных на измерение маскулинности и фемининности как собственно психологических качеств. В результате проведения этих тестов были составлены схематичные шкалы маскулинности и фемининности (М/Ф), на основании которых началась работа по диагностированию девиаций.

На первый взгляд, если судить по источникам характеристик, оценка характера человека по шкале выглядела нейтральной. Академическая социальная наука рассматривала этот вопрос, используя другие понятия. Джесси Тафт разработала идею культурной маргинализации женщин. Эта идея легла в основу подхода, значимого в силу того, что в центр социального анализа гендера помещены власть и эксклюзия. Однако основные академические разработки приняли другое направление. Оно было связано с распространением в 1930-е годы понятия «социальная роль». Понятие социально предзаданного сценария индивидуального поведения, который сначала осваивается, а потом проигрывается, было с легкостью применено к гендеру.

К 1940 году стали употребляться термины «половая роль», «мужская роль» и «женская роль». К концу этого десятилетия американские социологи Мирра Комаровски и Толкотт Парсонс разработали функционалистскую теорию половых ролей и связанных с ними культурных противоречий. Эти идеи срослись с такими развивающимися областями деятельности, как консультирование по вопросам семьи и брака, психотерапия и социальная работа в рамках государственной политики благосостояния. Представление о нормативной «половой роли» и различных паттернах «отклонения» от нее стало исключительно влиятельным, обеспечив тем самым практические возможности «исправления» девиаций и теоретическое обоснование заботы и помощи как профессии («helping professions»). «Половая роль» с тех пор остается центральной категорией академического подхода к гендеру, при этом литература по различиям между полами также постепенно подпадает под рубрику «роли».

Тем временем психоанализ способствовал развитию новых направлений в антропологии. Фрейд и его последователь Геза Рохайм утверждали, что эдипов комплекс универсален и в какой-то форме возникает во всякой культуре. В 1920 – 1930-х годах такие антропологи, как Бронислав Малиновский в книге «Пол и подавление в первобытном обществе» («Sex and Repression in Savage Society») и Маргарет Мид в книге «Пол и темперамент в трех примитивных обществах» («Sex and Temperament in Three Primitive Societies»), опираясь на свои полевые исследования, стремились доказать наличие связи между социальной структурой и эмоциональной динамикой сексуальности. Малиновский, более верный идеям Фрейда, основывал свою аргументацию на функциональной необходимости подавления и рассматривал развитие обычаев в системах родства как средство достижения этой цели. Мид больше интересовалась эмоциональной окрашенностью культуры в целом. Разработанный ею подход сыграл определяющую роль в формировании «культурно-персональной» («culture-and-personality») школы в американской антропологии. Но наиболее важным следствием их исследований стало, видимо, то, что они показали: разные культуры по-разному подходят к полу и гендеру. Экзотика жизни на островах Тробриан, в Самоа и Новой Гвинее продемонстрировала людям Запада идею обусловленности поведения социальным сценарием. Поэтому стало сложно любой аспект гендерных отношений воспринимать как нечто само собой разумеющееся.

К середине XX века некоторые интеллектуальные течения начали сливаться в один поток, и тем самым была подготовлена почва для рефлексивного синтеза. Практически одновременно, в течение пяти лет, были опубликованы три фундаментальных работы, освещавших поразительно близкую тематику. Одна из них была написана в русле полевой антропологии, вторая – теоретической социологии, третья – экзистенциалистской феноменологии. Все вместе они придали социальному анализу гендера его современную форму.

Книга Мид «Мужчина и женщина», очерки Толкотта Парсонса в сборнике «Семья, социализация и процесс взаимодействия» и книга Симоны де Бовуар «Второй пол» содержали в себе разные интеллектуальные программы, разные политические подходы. И это обстоятельство, возможно, усиливает значимость того общего, что было между ними. Все три автора принимали психоаналитическую точку зрения на формирование личности. Все они пытались соединять ее (хотя и на разных основаниях) с анализом разделения труда, понимаемого главным образом в терминах половых или гендерных ролей. Подход Парсонса был более системным, поскольку понятие роли стало одним из фундаментальных в его общей социологической теории. Все три работы пронизаны идеей социальной условности и произвольности характера полов и гендерных отношений. Наиболее драматично она звучит у Мид, показывающей кросс-культурные контрасты. Но к этой теме обращаются и Парсонс, когда говорит в своих ранних работах о модернизации женской роли в американском обществе, и де Бовуар, попытавшаяся осуществить феноменологический анализ различных видов фемининности. Тем не менее все три теоретика стремились ввести ограничения, которые позволили бы избежать полной социологизации гендера. Парсонс сделал это посредством обращения к функциональным императивам общества, Мид (наиболее консервативная в этом вопросе) – посредством обращения к неким (плохо определенным ею) биологическим регулятивам в становлении человека, а де Бовуар – посредством введения структуры «Я/Другой» в отношениях между мужчиной и женщиной. Все три автора определяли гендерные модели в терминах отношений в рамках нуклеарной семьи, и все они фактически понимались как универсальные.

В отличие от двух других авторов, де Бовуар увидела, что эти модели имеют измерение власти. Мид и Парсонс, если сформулировать их идею в одной фразе, синтезировали поле гендера вокруг идеи обычая и социальной стабильности. Де Бовуар синтезировала его вокруг идеи подчинения женщин.

Сначала более влиятельным был первый подход. Парсонсовский анализ семьи, в частности его различение «экспрессивной» и «инструментальной» ролей, заложил основание консервативной социологии гендера, получившей развитие вместе с бурным ростом социального знания в Америке в 1950 – 1960-х годах. Темами этого направления послужили необходимость нуклеарной семьи, проблемы личной адаптации к половым ролям и техники вмешательства, направленные на поддержание семьи. Поскольку «семья» и «половая роль» при таком подходе слиты воедино, то в центре внимания исследователей фактически оказываются женщины как жены и матери («женская роль»). В это время продолжались также исследования различий между полами и исследования по «измерению» маскулинности/фемининности (gender-scaling), поддерживавшие ролевую парадигму. Несмотря на авторитет Парсонса, данная область исследования на протяжении тех двадцати лет оставалась скорее тихой академической заводью. Однако в рамках этой парадигмы были созданы выдающиеся образцы полевого исследования, такие как работа Комаровски «Брак “синих воротничков”» и работа Янга и Уиллмотта «Семья и родство в Восточном Лондоне». Хотя эти исследования оказали существенное влияние на область социальной работы и на некоторые аспекты социальной политики, они мало повлияли на социальную теорию или интеллектуальный мир социальной науки в целом. Более серьезный интерес к гендеру возник в связи с появлением нового феминизма в конце 1960-х годов. И тогда в центре внимания исследователей оказалась позиция Симоны де Бовуар.

В контексте этой истории эмпирические исследования и теоретическая мысль, вдохновленные феминизмом и движением за освобождение геев 1970-х годов, не были столь новы, как считали многие активисты. Некоторые волновавшие их вопросы широко обсуждались уже до них: природа фемининности, властные отношения между женщинами и мужчинами, социализация детей, динамика желания. Таким образом, можно сказать, что область дискуссии была намечена ранее. Тем не менее неверно было бы говорить, что новая волна теоретиков просто проигрывала старые сюжеты или открыла для себя вечные проблемы феминизма. Обозначенные выше исторические темы претерпели несколько преобразований внутри дискуссионного поля, и именно это и произошло около 1970 года. Произошла реконфигурация широкого интеллектуального поля вокруг тем власти и неравенства. Импульсом для этого процесса стало восстановление связи между теорией, которая носила преимущественно академический характер, и радикальной политикой. Главные вопросы перед новым поколением теоретиков были поставлены самим существованием и стратегическими проблемами движений за сексуальное освобождение. Таким образом, теория гендера стала – в той мере, в какой она редко проявляла себя раньше – стратегической теорией, нацеленной на вопросы о том, как и насколько социально обусловленные гендерные отношения могут быть трансформированы. Несмотря на то что бо?льшая часть обсуждавшейся проблематики была «устоявшейся», многие проблемы начали обсуждаться с такой энергией и глубиной, которая превратила анализ гендера в наиболее злободневную культурной сцены.

Прежде всего, влияние феминизма на науку сказалось в том, что увеличилось число исследований половых ролей и различий между полами. В 1969 году доля статей в социологических журналах, посвященных исследованию половых ролей, составляла 0,5 %. К 1978 году она выросла до 10 %, т. е. стало выходить примерно 500 статей в год. Компендиум «Психология различий между полами» Элеанор Маккоуби и Кэрол Джэклин, осторожно продвигающий идею социальной обусловленности различий, хорошо показывает масштаб исследований, проводившихся в Соединенных Штатах в начале 1970-х. В 1975 году появился специализированный журнал «Половые роли» («Sex Roles»). В обсуждаемом поле наметилось несколько подразделов: социализация (предмет интереса Маккоуби); мужские роли в отличие от женских (Джозеф Плек писал об этом в своей книге «Миф о маскулинности»); андрогиния (тема, которую популяризировала Сандра Бем); способы терапии, направленные на гендерную адаптацию. Сюда относятся тренинги по самоутверждению («assertiveness training»)[2] для женщин и тренинги по проблемам маскулинности для мужчин, продвигавшиеся психологами школы личностного роста, такими как Херб Гольдберг, автор книги «Мужчиной быть вредно» («The Hazards of Being Male»).

За исключением раздела по андрогинии, в упомянутой литературе не содержалось большой интеллектуальной новизны (о причинах отсутствия новизны будет сказано в Главе 3). Однако в ней была исключительно важная политическая составляющая. Либеральный феминизм, наиболее влиятельная форма феминизма, по крайней мере в Соединенных Штатах, теоретически подкрепляется полоролевым подходом. Бетти Фридан в своей книге «Мистика женственности» (1963) критикует Парсонса и Мид, но ее призыв к освобождению женщин основывается на тех же идеях, которые развивали эти авторы. Согласно ее рассуждениям, для реформы нужно изменение идентичности женщины и ее ожиданий.

Согласно либеральному феминизму, негативные стороны жизни женщины обусловлены стереотипными традиционными ожиданиями, которые свойственны мужчинам и которые усваиваются женщинами в процессе социализации. Эти стереотипы распространяются через семью, школу, средства массовой информации и другие агенты социализации. Социальное неравенство может быть устранено путем слома этих стереотипов, например путем лучшего обучения девочек и предъявления им более разнообразных ролевых моделей (образцов поведения), путем введения программ равенства возможностей и антидискриминационного законодательства или путем снятия ограничений на рынках труда.

В этом ключе было написано значительное число работ; бо?льшая их часть носила научный характер, однако некоторые сосредоточивались и на политике. Теория половых ролей быстро стала языком феминистской реформы в рамках государства. Он нашел свое применение в таких документах, как, например, влиятельный отчет Комиссии по делам австралийских школ «Девочки, школа и общество» (1975) и отчет «Женщины и занятость» Организации экономического сотрудничества и развития (1980). Было установлено, что либерализация традиционных половых норм может оказывать положительный эффект и на мужчин. Такова была позиция движения за «освобождение мужчин» в Соединенных Штатах середины 1970-х годов, которую высказывали такие публицисты, как, например, Джек Николс, автор книги «Освобождение мужчин».

Более радикальное крыло феминистского движения довольно быстро вышло за рамки понятия «половые роли» и стратегии изменения ожиданий. Эти идеи были сочтены неадекватными, так как в них отсутствовало признание значимости власти в гендерных отношениях. Как утверждали группы освобождения женщин, женщины находятся в угнетенном положении потому, что мужчины имеют над ними власть, а изменение положения женщин означает оспаривание и в конце концов уничтожение этой власти. Первоначально анализ, основанный на этих допущениях, в отличие от теории половых ролей, не находил особой поддержки в научных и бюрократических кругах. Он служил платформой социальных движений и вырос из опыта политических кампаний и групп роста сознания.

В простейшем виде анализ власти в гендерных отношениях представлял женщин и мужчин в виде социальных блоков, связанных прямыми отношениями власти. Отсюда вытекает стратегия изменения посредством прямой мобилизации женщин, которая подчеркивает общие интересы женщин, противопоставленные интересам мужчин. Предлагались разные интерпретации отношений между двумя блоками. Кристин Делфи, основываясь на ситуации фермерских домохозяйств во Франции, в своей работе «Главный враг» делала акцент на экономической эксплуатации жен мужьями. Американские теоретики предпочитали говорить не об экономике, а о политике. Шуламит Файерстоун в своей работе «Диалектика пола» видела центральный элемент этой политики в коллективной властной игре, которую ведут мужчины с семьей, занятой воспитанием детей. Ключевым моментом здесь выступает не домашний труд, а половое воспроизводство. Мэри Дэли в книге «Гин/экология» нарисовала картину глобального патриархата, поддерживаемого с помощью силы, страха и навязанного сотрудничества. Радикально-феминистский анализ сексуального насилия в книге Сьюзен Браунмиллер «Против нашей воли» и порнографии в книге Андреи Дворкин «Порнография: мужчины, владеющие женщинами» в общем и целом тоже следует этой модели.

Более сложная линия рассуждения вела к трактовке власти мужчин и подчинения женщин как результата воздействия императивов, идущих извне прямых отношений между полами. В более общей форме это рассуждение исходило из необходимости «социального воспроизводства», т. е. воспроизводства от поколения к поколению социальных структур, равно как и тел. Такова концепция, которую развивает Джулиет Митчелл в книге «Психоанализ и феминизм», написанной под сильным влиянием марксизма и антропологического структурализма. В этом же ключе написана работа Дороти Диннерстайн «Русалка и минотавр», следующая, однако, более гуманистической традиции психоанализа. Диннерстайн выводит и власть мужчин, и отсутствие прав у женщин из женской монополии на воспитание ребенка в раннем возрасте, которая, в свою очередь, рассматривается как вынужденная на протяжении почти всей человеческой истории. Теория социального воспроизводства недавно получила наиболее сложное оформление у Клэр Бертон в ее работе «Подчинение». Бертон связывает кросс-культурный анализ подчинения женщин с критикой образования, а также с теорией государства. Последняя поразительно плохо представлена в радикальном феминизме в целом.

Для большинства сторонников социалистического феминизма вопрос состоял не в воспроизводстве общества в целом, а в воспроизводстве капитализма как конкретного типа общества. Эксплуатация женщин связывалась с целью капитализма – прибылью – и его внутренней потребностью к самовоспроизводству. Отсюда вытекают необходимость полового разделения рабочей силы и угнетение домохозяйки. Эти аргументы также связывались с идеями о стратегии социального движения. Тогда как марксисты сектантского толка выступали против самостоятельного женского движения любого рода, бо?льшая часть сторонников социалистического феминизма стремилась к автономному женскому движению, которое было бы связано с другими движениями сопротивления капитализму, главным образом с рабочим движением.

Представители социалистического феминизма особенно интересовались положением женщин из рабочего класса. В 1970-х годах возник надолго растянувшийся спор об экономической значимости неоплачиваемой работы женщин по дому как формы скрытой субсидии капитала. «Спор о домашнем труде» в конце концов потонул в болоте марксистской экзегетики – но уже после того, как кампания «Зарплату за домашний труд!» придала феминистской критике семьи практическое измерение. Другая – и на самом деле более удачная – атака была направлена против политики и экономики женского оплачиваемого (наемного) труда. На первый взгляд это был вопрос простой дискриминации или один из аспектов экономического понятия «рынок двойной занятости». Но исследования, подобные исследованию Луизы Капп Хауи (Louise Kapp Howe), которое она описала в книге «Розовые воротнички» («Pink Collar Workers»), постепенно начали вскрывать гендеризованную экономику как систему сегрегации, контроля, эксплуатации и общественной борьбы поразительного масштаба и сложности. В более новых работах, например в книгах Анны Гейм и Розмари Прингл «Гендер на работе», Синтии Кокберн «Братья» и «Механизм доминирования», Кэрол О’Доннелл «Основа сделки», рабочее место трактуется как важнейшая сфера гендерной политики. Оно может анализироваться как институт, как точка пересечения между рынками труда и распределения дохода или как объект идеологии и образования.

Проблема общих условий воспроизводства капитализма привела обратно – к темам сексуальности и семьи. И здесь сошлись аргументы, которые высказывали разные участники дискуссии: сторонники феминизма, «левые фрейдисты», «новые левые», представители контркультуры 1960-х и участники движения за освобождение геев. В текстах, подобных работе Дэвида Купера «Смерть семьи», кардинально переосмысливалась традиционная социология нуклеарной семьи: она была представлена как авторитарный институт и главный инструмент, посредством которого репрессивное общество может контролировать сексуальность и создавать конформистское население. Среди приверженцев феминизма начала 1970-х годов было широко распространено представление о семье как главной сфере угнетения женщин. Книга Ли Камер (Lee Comer) «Женщины в обручальном кольце» («Wedlocked Womеn») стала, вероятно, самым острым сочинением в ряду работ о браке, домашнем труде, материнстве и идеологии семьи, написанных в рамках этого представления.

Наиболее радикальные шаги в критике семьи предприняли теоретики освобождения геев. Теория половых ролей и социалистическая критика исходили из допущения, что люди в большинстве своем от природы являются гетеросексуалами. Это допущение принимали даже первые сторонники движения за права гомосексуалов. Новое движение его отвергло. Один из ранних его лозунгов гласил: «Каждый гетеросексуал должен быть привлечен в сторонники освобождения геев» («Every straight man is a target for gay liberation»). Это изменение исходного допущения и подъем политической активности геев в начале 1970-х годов привели к поразительному всплеску теоретических исследований в нескольких странах. Австралиец Деннис Альтман в своей работе «Гомосексуал: угнетение и освобождение», итальянец Марио Мьели в книге «Гомосексуальность и освобождение» и движение левых геев в Англии и Соединенных Штатах – все они внесли свой вклад в разработку разных версий критической теории сексуальности. Общим для них было то, что они рассматривали семью как фабрику гетеросексуальности, которая отвечает потребностям капитала в производстве рабочей силы и потребности государства в субординации. Следовательно, подавление гомосексуального желания, будучи частью авторитаризма, обусловлено совершенно конкретными причинами. Тем не менее организовано оно не самым совершенным образом. Несовершенное подавление желания стало изначально источником ненависти, направленной против гомосексуалов. Таким образом, освобождение гомосексуальности было не просто традиционной кампанией за равные права преследуемого меньшинства. Оно оказалось передним краем более общего движения за освобождение человеческого потенциала.

Вопрос о том, может ли эта смесь Маркса, Фрейда и гей-активизма быть связанной с феминистской критикой патриархата, и если может, то на каких основаниях, больше всего волновал теоретиков гей-движения в 1970-х годах. К числу сложных аспектов этого вопроса относился анализ маскулинности. Теоретики ранних этапов освобождения геев трактовали гомосексуальность как своего рода отказ от маскулинности. Эта позиция находила все меньше и меньше сторонников, когда в конце 1970-х – начале 1980-х в гомосексуальных субкультурах начал распространяться гейский machismo и стиль clone[3]. В радикальном феминизме существовало в то время сильное направление, представители которого подчеркивали различия между лесбийством и мужской гомосексуальностью и не хотели иметь дело с мужчинами-геями. К началу 1980-х годов в гей-теории, как и в феминистской теории, произошло внутреннее разделение по крайней мере на три направления. Дэвид Фернбах в своей работе «Путь по спирали» («Spiral Path») разбирает теорию патриархата, социальное значение насилия и патриархатного государства, представление о мужчинах-гомосексуалах как непременно женоподобных существах. Деннис Альтман в работе «Гомосексуализация Америки» пишет о новых сексуальных сообществах и о тех основаниях, на которых они могут строить солидарность своих членов и защищать себя. И наконец, представители третьей позиции, сформировавшейся под сильным влиянием Мишеля Фуко, подвергают сомнению само понятие «гомосексуальная идентичность» как форму социальной регуляции и видят прогресс в деконструкции самой гомосексуальности.

По мере того как радикальные теории гендера умножались и распадались на разные течения, а стратегии изменения становились все более сложными и противоречивыми, стали набирать силу и противоположные тенденции. Наиболее заметными среди них были: подъем движения против абортов в 1970-х годах, поражение участников движения за внесение поправки о равных правах в Соединенных Штатах, давление на государство благосостояния (а следовательно, и на систему социального обслуживания женщин) во многих капиталистических странах, а также моральная паника по поводу СПИДа, возникшая во всем мире в 1980-х.

Теоретическое выражение этого контрдвижения неоднородно. В качестве его обоснования часто используется религиозная догма или увядший дарвинизм, согласно которому традиционные мужские и женские роли отвечают природной необходимости, а социальные отклонения от этих ролей – это патология. Сторонники более сложных форм биологического редукционизма апеллируют к генетическим или гормональным различиям между женщинами и мужчинами. Например, Стивен Гольдберг, автор книги «Неизбежность патриархата», объясняет этими различиями преимущества, которые имеют мужчины по сравнению с женщинами в силу своей агрессивности, объясняющей, в свою очередь, их социальное положение.

Биологический редукционизм был популярным жанром в эпоху территориального императива, представлений о человеке как о «голой обезьяне» и подъема социобиологии, однако он оказался неадекватным ответом на радикальную аргументацию, поднявшуюся до уровня социального. Сторонники консервативной позиции также должны были развивать социальную теорию. В текстах, подобных работе американского историка Питера Стернса «Будь мужчиной!» («Be a Man!»), подчеркиваются социальная традиция и приличие: нуклеарная семья, несколько идеализированная, становится основанием цивилизованного и размеренного образа жизни. Наряду с этим консервативным изыском теоретик новых правых Джордж Гильдер развивает более драматичный подход к этим вопросам. В своей книге «Отношения между полами и самоубийство общества» («Sexual Suicide»[4]) Гильдер рассматривает отношения между матерью и ребенком. Он считает, что они являются фундаментальной социальной связью. Однако мужчина (как отец) вне этой связи оказывается в ситуации неопределенности и свободного полета. Для того чтобы мужчины, находящиеся в неопределенной позиции, не разрушали социальный порядок, нужна семья как институт. Общество также должно обеспечивать возможности выполнения мужчинами экономических и управленческих ролей. Из этого сугубо социального анализа делаются антифеминистские выводы. В этих рассуждениях можно услышать эхо парсонсовского функционализма, как и в рассуждениях неоконсервативных экономистов, описывающих традиционную семью как результат выборов, которые совершают два рациональных индивида, преследующих цель максимизировать свое собственное благополучие.

Состояние обсуждаемого дискуссионного поля в середине 1980-х годов выглядит парадоксально. Дебаты двух предыдущих десятилетий вызвали всплеск эмпирических исследований и живую теоретическую дискуссию, включая некоторые теоретические заключения, заслуживающие высочайшей оценки. Трудно найти другое поле социальных наук, где велась бы столь же остросоциальная и оригинальная работа. Однако в результате развития гендерной теории различия между разными линиями рассуждения стали более отчетливыми, а концептуальная и политическая дистанции – более значительными. Современные теории гендера не конвергируют. Скорее наоборот, они представляют собой несовместимые друг с другом подходы к анализируемым вопросам, иногда обращенные к разным частям нашего поля. Для дальнейшего продвижения в нашем анализе имеет смысл сделать шаг назад – чтобы понять основания современных теорий. Именно это и составляет содержание следующей главы.

Сексология и психоанализ