Книга: Как работает мозг

Языковой аппарат

Языковой аппарат

Применительно к мозгу главное свойство языка состоит не в том, что его можно использовать для коммуникации, а в том, что это средство коммуникации подчиняется определенным правилам. Поэтому речевые зоны мозга не занимаются ни языком тела, ни жестикуляцией, ни воплями, ни вздохами. Однако формализованным языком жестов все-таки управляют речевые зоны, и они же управляют другими формализованными жестами (такими как палец, поднесенный ко рту, чтобы призвать к тишине), потому что хотя эти жесты и лишены того, что мы считаем неотъемлемым компонентом языка (слов), они имеют формализованную структуру, а для мозга важно именно это³.

Навыки, позволяющие нам строить и понимать структурированные речевые конструкции, — это совсем не то, что наши общие интеллектуальные способности. Их развитие не определяется появлением у нас умения оперировать важными и сложными идеями. Судя по всему, эти навыки, по крайней мере потенциально, присутствуют у нас задолго до появления такого умения. Они встроены в мозг так основательно, что у здоровых детей минимальный опыт нахождения в языковой среде на определенном этапе развития позволяет стремительно осваивать язык во всей его сложности. Даже самый немногословный пустоголовый подросток способен, если его заставить, составлять грамматически правильные предложения.

Лингвистический аппарат некоторых людей гораздо внушительнее, чем идеи, которые ему приходится передавать, и самые жалкие представления раздуваются до непомерных размеров, заполняя его. Большинству из нас известны люди, которым членораздельная речь дается без малейшего труда, но которые при этом могут часами складно и выразительно говорить ни о чем. На первый взгляд такие люди могут показаться культурными и даже талантливыми, но при ближайшем знакомстве оказываются пустомелями.

Существует крайняя форма такого отклонения — так называемый синдром Вильямса. Рассмотрим его на довольно типичном примере мальчика по имени Алекс. Когда он был младенцем, он не лепетал, как большинство детей, и в соответствующем возрасте не говорил “ма-ма” или “па-па”. Когда ему исполнилось три, он начал демонстрировать признаки умственной отсталости и не произнес еще ни единого слова. В пятилетием возрасте Алекс наконец произнес первые слова. Это случилось в один жаркий день в приемной врача. Алекс никак не мог угомониться и то и дело подходил к небольшому работающему вентилятору, который принесли в приемную, чтобы там было хоть немного прохладнее. Матери несколько раз приходилось оттаскивать его на безопасное расстояние, но мальчик всякий раз возвращался к вентилятору и пытался засунуть в него пальцы. Дежурная медсестра, заметив это, выключила вентилятор. Алексу это явно не понравилось, и он включил его сам. Тогда сестра отключила розетку, которая была с выключателем. Через несколько минут Алекс подобрался к розетке и снова включил ее. Тогда сестра вынула вилку из розетки и положила ее туда, где мальчику было ее не достать.

Но Алекс и тут не успокоился. С недовольным видом он стал щелкать переключателем вентилятора и выключателем розетки и трясти основание вентилятора. Люди, сидевшие в приемной, уже приготовились к возмущенному воплю или какому-то еще обычному детскому способу выражения протеста. Вместо этого Алекс выбрал именно этот момент, чтобы впервые заговорить. И вот что он сказал: “Боже мой! Вентилятор не работает!”⁴

Начиная с этого момента полноценная, почти взрослая речь полилась из уст Алекса, как будто он уже давно ее освоил и только и ждал подходящего момента. К девятилетнему возрасту его лексикон и владение грамматикой, синтаксисом, модуляцией голоса и интонацией были не хуже, чем у любого взрослого. Он обрел исключительную уверенность в себе и горделивую осанку и расхаживал по дому, как заслуженный дипломат на званом ужине. Но содержание его речи не особенно улучшилось с тех пор, как он прокомментировал ситуацию с вентилятором. И, по-видимому, таким оно навсегда и останется.

Синдром Вильямса развивается из-за генетической мутации, которая проявляется в ярко выраженной умственной отсталости в сочетании с исключительными лингвистическими способностями (а также некоторыми физическими особенностями). Хотя люди, страдающие этим синдромом, нередко демонстрируют отменную интуицию и повышенную способность к сопереживанию, их средний коэффициент интеллекта (IQ) составляет 50-70 — примерно столько же, сколько при синдроме Дауна. Попросите десятилетнего ребенка, страдающего синдромом Вильямса, принести два определенных предмета из шкафа, и он обязательно все перепутает и принесет не то, что нужно. Такие дети часто не умеют завязывать шнурки и не могут сложить 15 и 20, а когда их просят нарисовать, например, человека, едущего на велосипеде, изображают мешанину из спиц, колес, цепей и ног. Однако если попросить такого ребенка, например, перечислить животных, которых он знает, он может выдать обширный и нетривиальный список. Одна девочка в ответ на такой вопрос назвала, в частности, бронтозавра, птеранодона, зебру, козерога, яка, коалу, дракона, кита и бегемота⁵.

Такие дети — неисправимые болтуны. Им постоянно хочется говорить, даже с незнакомыми, которым они долго и выразительно рассказывают что-нибудь, перемежая рассказ эксцентричными восклицаниями и дословными цитатами: “...И тут она мне говорит: ‘О нет! Я же забыла кекс в духовке’, а я отвечаю: ‘Эх, ну и дела! С горелым кексом чаю не попьешь, а она говорит: ‘Побегу-ка я домой, может, еще успею его спасти, пока он в угольки не превратился’, а я ей: ‘Да уж давай беги...

Как ни увлекателен стиль таких рассказов, сюжеты их почти всегда банальны и иногда полностью вымышлены. Эти дети не хотят никого обманывать и выдумывают все это вовсе не для того, чтобы добиться какой-либо выгоды. Просто язык для них не столько средство передачи информации, сколько способ налаживать контакт и поддерживать близость с другими.