Книга: Кто мы такие? Гены, наше тело, общество

Преступления в детской

Преступления в детской

Дженнифер Буш, похоже, катастрофически не везло со здоровьем. Девочка болела с младенчества – тяжелые сочетанные поражения упорно сопротивлялись лечению, калеча ее пищеварительную систему и мочевыводящие пути. Иммунитет, видимо, тоже был нарушен – несмотря на нормальное число белых кровяных телец, в кишечнике и мочевом пузыре не раз обнаруживались бактериальные инфекции. К девяти годам Дженнифер госпитализировали более двухсот раз, она перенесла сорок операций, в частности удаление желчного пузыря, аппендикса и части кишечника. И никак не выздоравливала. Ее страдания долго оставались загадкой – которую в итоге разрешили не врачи, а полиция.

Чтобы хотя бы приблизительно понять, что же случилось с Дженнифер Буш, нужно задаться непростым вопросом: что допустимо делать с ребенком? Кому принадлежит ребенок? И должен ли ребенок кому-то принадлежать?

Эти вопросы были одной из главных причин, по которым многие мои друзья в подростковом возрасте утратили религиозную веру. Мы изумлялись несправедливости истории Исхода. «А как же лошади? – спрашивали мы. – Почему они должны были утонуть в Красном море? А как же солдаты, которые утонули? Спорим, им никто не предлагал выбора».

Но больше всего вера расшатывается, когда доходит до: а как же убийство первенцев – малышей-то за что в это втянули? Учителя воскресной школы добросовестно разъясняли нам, что на самом деле все было сложнее, чем кажется. Понимаете, фараон был не просто человек. Это была борьба за власть между Яхве, богом израильтян, и Фараоном, богом египтян, и все средства были хороши. Десять казней стали лишь орудием убийства семьи этого всеобщего крестного отца.

Идея, что ребенку вредили, чтобы наказать или проверить его родителя, не то объяснение, которое устроило бы большинство людей. Если бы в наше время Авраам пригрозил перерезать горло Исааку, чтобы кое-что выяснить со своим богом, к нему, скорее всего, нагрянули бы сотрудники опеки. Тем не менее большинство людей считает детей частичным продолжением взрослых, и они правы. Родители нужны детям, чтобы принимать важные решения о здоровье, питании и образовании, иначе они бы проводили все детство, питаясь пончиками и пялясь в телевизор. Но до каких пределов уместен надзор? Можно ли считать ребенка всего лишь продолжением его родителей, школьной системы, племени, государства?

Эти вопросы породили довольно категоричные мнения: некоторые из них напоминают ужастики. На одном полюсе – люди, которые считают, что у взрослых нет права вообще что-либо навязывать детям. Академическая версия излагается в работах Томаса Саса, одного из самых упорных зануд психиатрии, который на протяжении всей своей карьеры оспаривал и подкапывался под всевозможные свято чтимые убеждения. Он объявил душевные заболевания мифом, системой ярлыков, которая позволяет власть имущим обезвреживать возмутителей спокойствия. Он утверждал, что психиатрия может использоваться только с согласия пациента, называл принудительное психиатрическое лечение изнасилованием и считал, что ребенок не может выступать на равных со взрослым психиатром, а следовательно, детская психиатрия незаконна.

Другой пример – представление о полной самостоятельности ребенка, доведенное до маразма, которое несколько лет назад продвигала мать Джессики Дуброфф – семилетней девочки, чья задумка стать самым юным пилотом, облетев вокруг Америки, обернулась чудовищной катастрофой. Спекуляции в СМИ сменились предупреждениями и призывами к ответственности в адрес родителей и инстанций. На этот праздник показного раскаяния явилась ее мать, некая Лиза Хэтэуэй, самопровозглашенный эзотерический целитель, чьи бессвязные заявления лишили Америку дара речи. Вместе с покойным бывшим мужем, разбившимся в авиакатастрофе, они придерживались теории, что задача родителей – оставаться в стороне, призывая ребенка воплощать любые капризы, и что любые ограничения – это насилие, патернализм, антижизнь и так далее. «Я бы хотела, чтобы все мои дети умерли в радости», – объявила она через несколько минут после смерти дочери. Она поклялась бороться с изменениями в правилах Федерального агентства воздушного транспорта, ужесточающими ограничения для детей-пилотов: «Посмотрите на Джесс и скажите, как вы можете в этом сомневаться. Вы когда-нибудь видели, чтобы семилетка так сияла? У нее было свое место, у нее была жизнь». Ну, почти. (Парадоксально, но у многих складывалось впечатление, что Хэтэуэй и отец продвигали и рекламировали Джессику и ее трюки с невежеством и манипуляциями в духе старорежимных родителей звездных детей. Эти старые хиппи могли бы кое-чему научить Калкинов или семью Джон Бенет Рэмси[18].)

На другом полюсе – случаи, когда родительский контроль выходил за рамки, которые многие, или даже почти все, сочли бы приемлемыми. Например, суд рассматривал дело приверженцев Церкви христианской науки, чья вера не допускает медицинского вмешательства, даже измерения температуры, заменяя его целительными молитвами: есть ли у них право лишать своих больных детей медицинского ухода? Тяжело читать истории детей, умерших мучительной смертью от легко излечимых болезней. Решение суда однозначно: если речь идет о добровольном выборе взрослых, те могут поступать по своему усмотрению, но позволить умереть ребенку из-за отсутствия медицинского ухода во имя религии родители не могут.

Тем не менее суд решил иначе, когда дело коснулось группы родителей-амишей из Висконсина: те не хотели отпускать детей в старшие классы школы, где им пришлось бы учиться вместе с не-амишами, а значит, мог возникнуть соблазн отбиться от тесно спаянного сообщества. Штат доказывал, что, если детям амишей предстоит стать взрослыми амишами, это должно быть результатом сознательного выбора, а не потому, что они росли как тепличное продолжение своих родителей. Но Верховный суд США вынес решение в пользу родителей.

Получается, убивать детей из-за религии родителям нельзя, но оставлять их необразованными и неподготовленными к внешнему миру, то есть не давать им никакого другого выбора, кроме как остаться в стае, – можно. Таким образом, дети амишей принадлежат не только родителям, но и всей культуре амишей в целом. (И, как показывают документы, суд особенно постарался подчеркнуть, что это решение относится только к правильным религиозным культурам: сектам просьба не беспокоиться.)

Похожее ощущение возникает, хотя обстоятельства совсем другие, и от истории о Ганди. В разгар жестоких столкновений между фанатиками-индуистами и мусульманскими националистами он начал смертельную голодовку за мир. Вокруг него пикетом стояли огромные толпы сторонников мира. В какой-то момент окровавленный фанатик-индуист прорвался сквозь толпу, чтобы исповедоваться Ганди в грехах: он своими руками вырезал семью невинных мусульман. Ганди наставляет его на путь искупления: возьми мусульманского ребенка, осиротевшего в этом безумии, и вырасти в лучших условиях, которые сможешь ему дать… вырасти его набожным мусульманином, одним из твоих врагов. Всю нацию взволновал этот невероятно глубокий совет, в основе которого мысль, что по рождению ребенок принадлежит мусульманам, а значит, ты должен помочь ему вернуться к ним.

Эти споры умозрительно напоминают случай Дженнифер Буш. Но они меркнут, если задуматься о том, что произошло с этим ребенком и, к сожалению, не с ней одной. В апреле 1996 года мать Дженнифер (которая собирала через прессу деньги на оплату огромных счетов за лечение дочери) была арестована. Расследование полиции и сотрудников опеки во Флориде, где жили Буши, показало, что причиной стойких инфекций у Дженнифер были не гены и не патогены. Своими симптомами девочка, похоже, была обязана собственной матери. Невероятно, но, согласно обвинениям, по которым ее в итоге приговорили, мамочка добавляла фекалии в пищевые зонды Дженнифер. Плюс она неплохо поколдовала, увеличивая суммы в счетах. Вероятно даже, что обращение к Клинтонам с просьбой о помощи, написанное крупным детским почерком, – произведение нанятого ее матерью автора.

Ужасно, кровь стынет в жилах. И такое расстройство родительского поведения настолько распространено, что квалифицируется как синдром.

Чаще всего этот феномен называют синдромом Мюнхгаузена по доверенности. В 1951 году психиатр Ричард Ашер описал необычное расстройство, при котором люди выдумывали симптомы заболевания, чтобы добиться внимания врачей. Его подвиды уже были замечены и поименованы – например, laparotomorphilia migrans (фабрикация симптомов, приводящая к операции), neurologia phantastica (фабрикация неврологических симптомов) и haemorrhagica histrionica (самоиндуцированная потеря крови). Ашер, подчеркивая их общность, дал им единое название – синдром Мюнхгаузена (в честь барона Карла фон Мюнхгаузена, немецкого солдата XVIII века, известного небылицами о своих приключениях). Затем в 1977 году британский педиатр Рой Медоу из Сент-Джеймсской университетской больницы в Лидсе обозначил синдром, при котором родитель вызывает те или иные симптомы у ребенка, назвав его, что логично, синдромом Мюнхгаузена по доверенности (МПД).

МПД поражает, ошеломляет социальной сложностью расстройства, тем, что непостижимое поведение родителя обычно успешно продолжается при невольном содействии медицинских работников. Но, даже если не углубляться в это, сами по себе случаи МПД – богатая пища для ночных кошмаров.

В наименее насильственных вариантах МПД родитель просто подтасовывает анализы ребенка. Статья Медоу описывает случай шестилетней девочки, которую госпитализировали с кровью в дурно пахнущей, кишащей бактериями моче – предположительно, из-за тяжелого заражения мочеполовой системы. Врачи из предыдущих больниц осмотрели ее и, зайдя в тупик, направили к экспертам. Начались странности. Утром ее осаждал один тип бактерий. К вечеру те бактерии были побеждены, но на их месте оказывались другие. Еще удивительнее было то, что в дневном анализе могло вообще не быть бактерий. Ребенку давали все более сильные лекарства, все впустую – инфекция не отступала. Внимательные медсестры заметили закономерность: бактерии в анализах обнаруживались только тогда, когда собрать анализ мочи помогала мать, – эту особенность Медоу отметил в своей статье. Наконец, химический анализ показал, что кровь в моче девочки – это менструальная кровь матери.

Но настоящие ужасы начинаются, когда родитель вмешивается в процессы в организме ребенка. Некоторые МПД-родители вызывали у детей загадочную сыпь, втирая в кожу едкие вещества. В другой истории болезни мать двухлетней девочки разбила ей щиколотки так, что началось тяжелое воспаление, которое потребовало вскрытия и дренажа, после чего она поддерживала заражение этой области, втирая в швы землю и кофейную гущу. Дуглас Шнайдер, кардиолог-педиатр из Университета Цинциннати, и его коллеги сообщили о еще более насильственном случае. Большинству родителей сироп ипекакуаны известен как неприятное, но необходимое средство, чтобы срочно вызвать у ребенка рвоту, если он проглотил что-то ядовитое. Но одна мать насильно поила пятилетнего сына ипекакуаной, вызывая тяжелую рвоту и понос. Насторожившиеся медсестры нашли бутылочки ипекакуаны, спрятанные в больничной палате, в кармане пальто матери. После этого рвота волшебным образом прекратилась и ребенок выздоровел, отделавшись поражением сердца (возможный побочный эффект применения ипекакуаны). В отчете описан еще один случай, когда умер трехлетний ребенок, которого с рождения рвало 6–8 раз в день.

Медоу в своей изначальной статье описывал и такой случай: малыш с серьезными и продолжительными нарушениями солевого баланса – избытком натрия в крови с самого рождения. Как обычно, все налаживалось, когда рядом не было матери. Она получила медсестринское образование и умела обращаться с желудочным зондом для кормления – оказывается, она насильно пичкала сына солью. Он умер, пока социальные службы организовывали для него опеку. Эдвард Сефериан, педиатр из Чикагского университета, сообщает о воистину кошмарном недуге: тело шестилетнего мальчика было заражено целой армией бактерий. Это был редкий, озадачивающий случай, нечасто можно встретить ребенка с настолько подавленным иммунитетом, чтобы в теле развивался полимикробный сепсис. Тайна оказалась еще глубже – иммунная система ребенка не была подавлена, она прекрасно работала. Но кровь захлестывали все новые волны бактериальной инфекции, жар не спадал, никакие антибиотики не действовали. В какой-то момент у сотрудников больницы возникли подозрения, добавил информации и отец ребенка – все указывало на мать, которая стала завсегдатаем палаты и помогала внутривенно кормить ребенка. Раньше она работала санитаркой и знала больничные порядки. В итоге обнаружилось, что мать вводила своему ребенку в кровь фекалии.

Вот методы, доступные МПД-родителю: кровотечение можно имитировать, добавив кровь извне, или вызвать достаточным количеством противосвертывающих средств, которые превратят каплю в поток. Судороги можно вызвать, многократно зажимая сонную артерию на шее. Состояние оцепенения от подавления центральной нервной системы наступает после уколов инсулина. Остановку дыхания (апноэ), которая будет убедительно смотреться на мониторах, можно вызвать частичным удушением. Понос легко спровоцировать слабительными или солевым отравлением, рвоту – средствами вроде ипекакуаны.

А вот самые распространенные лекарства и яды, которыми насильно пичкают детей, чтобы вызвать симптомы: противосудорожные, опиаты, транквилизаторы, антидепрессанты, соль, антигистаминные средства – и, конечно, бельевой отбеливатель.

Стандартный вредитель – в большинстве случаев мать (и это происходит достаточно часто, чтобы дальше писать только о матерях, как если бы это был единственный вариант – просто для удобства объяснения). Стандартная жертва – младше шести лет и точно не в состоянии рассказать, что, когда рядом никого нет, мамочка вкалывает ребенку тщательно очищенную суспензию собачьего дерьма. Среднее время между поступлением ребенка в медицинские учреждения и обнаружением правды – пятнадцать месяцев: достаточно, чтобы тяжелые и стойкие симптомы заставили врачей провести множество обследований и анализов, для курса лечения, для повторного курса более мощных лекарств, для третьего курса какого-нибудь нового экспериментального препарата, для пищевых зондов, дренажных трубок, переливаний, катетеров, клизм, капельниц и бесконечных уколов, даже для многократных наркозов и операций. А смертность приближается к 10 %.

Мы пытаемся ухватиться за подобие понимания, найти этим непотребствам хоть какое-то объяснение, словно МПД – безумная разновидность чего-то отдаленно знакомого. Но многие из возможных объяснений не работают из-за того, чем МПД не является. Это не жестокое обращение с детьми в «обычном» (прискорбно, что это слово здесь понятно) смысле, как, скажем, избиение ребенка. В таких случаях преступник, как правило, усиленно старается избегать внимания со стороны представителей здравоохранения, в отличие от МПД. Это не какое-нибудь материнское тревожное расстройство, когда мать настолько патологически обеспокоена здоровьем ребенка, что фабрикует симптомы, благодаря которым ребенок окажется в безопасности медицинского учреждения. Таких тревог не обнаруживается. Это не та «смертельная забота», при которой материнская тревога о здоровье ребенка включает боязнь и избегание медицинской системы. Это и не «маскарадный» синдром, когда мать лжет о здоровье ребенка, чтобы не отпускать его в школу: в таких случаях ее мотив – продлить период заботы, отложить момент, когда ребенок станет независимым; здесь, как правило, мать и ребенок – соучастники и нет риска реальной болезни.

Отмечается также, что к МПД не относится бредовая, но искренняя убежденность родителя, что ребенок болен. Родитель не верит, что младенец каким-то образом по нескольку раз в день глотает яд. Родитель не верит, что отбеливатель, периодическое удушение и фекалии под кожей изгоняют дьявола. Голоса в голове не нашептывают родителю вызвать припадки у ребенка.

И наконец, МПД не имеет отношения к манипуляции ради материальной выгоды: чтобы мать в слезах могла умолять хозяина съемной квартиры простить задержку оплаты – у нее как-никак ребенок опять болеет. Даже если тут вообще возможна материальная выгода, в лучшем случае – это вторичный мотив.

Так что же это за болезнь? В семьях с МПД мужа обычно нет или он далеко, и Медоу рассуждает, что в последних примерах искусственно созданная драма, в частности, нацелена на то, чтобы привлечь равнодушного мужа. Еще одна подсказка: в историях болезни упоминается, что примерно половина МПД-преступниц имела какую-то медицинскую подготовку. Технические навыки и знание больничной культуры – необходимое условие для некоторых видов подлога. Медоу заметил закономерность, о которой позже сообщали и другие: у большинства этих матерей медицинская карьера не сложилась – это бывшие студентки-медсестры, которые не справились с учебной нагрузкой, или фельдшеры, уволенные за эмоциональную неустойчивость. Как пишет Медоу, «можно было бы предположить, что некоторые [из МПД-матерей] были полны решимости одолеть систему, которая одолела их».

Но центральная, определяющая мотивация при МПД – это желание полностью включиться в медицинскую систему. «Больницы могут быть сильным (и опасным) пристрастием», как выразился Медоу. МПД-матери посвящают все свое время болезни ребенка и неделями не покидают палату. Медицинские работники поначалу видят в них святых, жертвующих собой. Те, в свою очередь, испытывают ощущение безопасности и комфорта, почти чувственное удовольствие от внимания, от возможности заботиться и получать заботу, от принадлежности к социальной общности.

Эта включенность в больничное устройство представляется не просто как неустанное дежурство при хвором ребенке. Мать быстро нащупывает пути в сообщество сотрудников больницы. Она становится типичным «штатским» в палате: социальные навыки манипуляции для этого нужны даже больше медицинских умений, которыми обладают многие МПД-матери. Такая мать обычно осыпает сотрудников больницы комплиментами, она благодарна, признательна, старается дипломатично дать понять, насколько все здесь лучше и способнее, чем эти неумехи из прошлой больницы. Уже через несколько дней она является с домашним печеньем для ночных дежурных (в «элитной» версии одна МПД-мать оказалась главным сборщиком пожертвований для детского отделения больницы). Вскорости мать уже знает все дни рождения и приходит с подарками, на грани слишком личных. Она становится доверенным лицом, выслушивая любовные истории медсестер, сочувствует родительским тяготам. Она разбирается в интригах и конфликтах сотрудников, тихонько давая каждому понять, на чьей она стороне – на его, конечно. Она понимает. Она понимает, какие грубости нередко приходится терпеть медсестрам от докторов. Она понимает неуверенность и давление, под которым приходится работать молодым врачам. Ее способность выслушивать чужие проблемы действительно впечатляет – ведь у нее своих немало. «Знаешь, который из детей ее? Да, тот, тяжело больной. Удивительно, какая сильная и великодушная женщина…» Она даже больше, чем негласный талисман палаты. Половина сотрудниц считает ее новой лучшей подругой, половина сотрудников надеется затащить в постель. Все отделение очаровано и готово из кожи вон лезть, чтобы помочь ее ребенку с загадочной болезнью, готово потакать желанию матери быть в гуще событий при любых медицинских процедурах, готово подавить малейшие сомнения как абсурдные и недостойные[19].

Это сложное сооружение из манипуляций, способность МПД-матери внедриться в сообщество сотрудников больницы оборачивается жестокой ловушкой, когда кто-то начинает догадываться, что здесь что-то не сходится. Течение болезни ребенка начинает вызывать подозрения. Или, возможно, идеальная мать, в отличие от медсестер, не выглядит особенно встревоженной за ребенка. Кто-нибудь наконец может заметить, что рвота, заражение, высокая температура возникают только в присутствии матери. Или кто-нибудь заглядывает в палату ребенка и краем глаза успевает увидеть, что мать что-то делала за занавеской с брыкающимся, рыдающим ребенком. «Сыщиком», скорее всего, станет одна из старших медсестер, которая немало повидала и пациентов, и их семей. Это будет кто-то с прочной защитой от «пограничника», кто не ищет на работе лучших друзей, которым можно изливать душу. Это будет кто-то деловой и строгий, лишенный всяких сантиментов – и не самый любимый другими сотрудниками.

Скептик высказывает свои подозрения, и отделение взрывается несогласием: большинство сотрудников набрасывается на скептика. Ведь обвиняют их нового друга, самую преданную мать, которую они когда-либо видели. Терри Фостер, явно закаленная в боях старшая медсестра, пишет в медсестринском журнале RN, что подобные манипулятивные личности могут расколоть целый коллектив. Большинство медсестер не знает об этом типе расстройств, не может представить, что такое возможно, это противоречит сути их профессии – заботе. Доктора, которые обычно искушены в вопросах психологии не больше подростков-волонтеров, считают, что обвинения, исходящие от резкой и непопулярной медсестры в адрес этой обходительной преданной женщины – полный бред. Фостер пишет, что доктора даже не являлись на специально созванные собрания сотрудников.

Как подобным матерям постоянно удается выходить сухими из воды, что нередко приводит к смертельному исходу? Отчасти немалую роль здесь, очевидно, играет пограничный стиль. К тому же во многих педиатрических отделениях родителей поощряют проводить там как можно больше времени, активно участвовать в медицинском уходе – обычно это хорошо, но открывает дорогу волкам в материнской шкуре. Отчасти дело в том, что врачи падки на экзотические сложные случаи, где можно проявить себя: они перестают видеть лес за деревьями, создают медицинскую систему, которая, по словам австралийских педиатров Теренса Дональда и Джона Джурейдини, «специализирована, ориентирована на расследование, зачарована редкими заболеваниями, часто не замечает злоупотреблений и слишком доверяет истории болезни со слов».

Но есть причина и помрачнее. К тому времени, когда начинаются обвинения, каждый медицинский работник, хоть и невольно и по незнанию, успевает стать соучастником того, что делалось со здоровым ребенком. Инъекции, заборы крови, дренаж, клизмы, операции. Удерживание рыдающего, испуганного ребенка для процедуры. Боль. «Все для блага ребенка». И все зря.

Дональд и Джурейдини пишут о «системных» аспектах МПД с особой прозорливостью. В научной литературе непонятно, описывает ли название МПД преступницу-мать или жертву-ребенка, – многие пишут так, будто диагноз плавает между двумя участниками. Дональд и Джурейдини только усиливают ощущение плавающего смысла. МПД «лучше всего описывает комплексное взаимодействие по крайней мере трех лиц – родителя, ребенка и врача» (курсив авторов). Формальное определение МПД требует ненужного лечения со стороны медицинской системы. Учитывая то, что сомнения возникают не сразу, самым заботливым врачам, кажется, невозможно не чувствовать себя запятнанными и виноватыми. И в силу этого МПД, похоже, диагноз, который хочется ставить меньше всего.

Наиболее странные и занимательные отклонения человеческого поведения – извращенная форма наших сильных эмоций. У каждого из нас бывают моменты воображаемого насилия, кровавые фантазии животной агрессии. Тем необъяснимее для нас преступник, убивающий с хладнокровием рептилии. Все мы знаем теплое лимбическое сияние любви. Тем сильнее мы отшатываемся от Джеффри Дамера[20], когда вдобавок к убийствам, расчленению жертв и людоедству он признается еще и в любви к ним.

И все мы что-то знаем о материнстве, которое здесь извращается самым пугающим образом. Как они могли творить такое, как могли проделывать это со своей собственной плотью и кровью?

И здесь мы возвращаемся к тому, с чего началась эта глава, – к исследованию, каковы границы (и существуют ли они вообще) родительского понятия «их собственного». Иногда преступники кажутся совершенно бесчеловечными эксплуататорами. Они жаждали внимания медицинской системы и обнаружили, что больной ребенок – отличный входной билет. При аналогичном вознаграждении МПД-матери точно так же врали бы ветеринару о недугах золотых рыбок или работникам Sears[21] – о сломанном радио. Ребенок – объект, ребенок – пешка. В этих случаях преступный характер действий значительно перевешивает предполагаемую болезнь, скрывающуюся за этими действиями.

Но в некоторых случаях все обстоит намного сложнее. Несколько исследований показали, что большинство МПД-матерей и сами страдают синдромом Мюнхгаузена. Возможно, мать излечилась от своего Мюнхгаузена, когда родился ребенок, – и переключилась на ребенка. Возможно, Мюнхгаузен начался как раз тогда, когда выявили и пресекли МПД. Возможно, они сосуществуют и начинаются, когда мать вредит обоим, будучи беременной. Медоу пишет о случаях фактической «передачи» поддельных симптомов между матерью и ребенком.

Эта картина кардинально отличается от той, в которой ребенок уподобляется сломанному радио. Здесь мы видим крайне болезненное глубокое переплетение матери и ребенка, полное крушение границ личности, патологическое восприятие ребенка как продолжения родителя, путаницу в том, что есть твоя собственная плоть и кровь.

И больше всего в МПД пугает именно это переплетение: в нем брезжит что-то знакомое. И Медоу, и Марк Фельдман (психиатр из Университета Алабамы) проводят параллели между МПД и менее явными нарушениями границ «Я», которые бывают у всех родителей: неуверенность в том, в какой мере ребенок – сосуд для твоих ценностей и убеждений, надежд и разочарований. Когда вы впервые держите на руках своего ребенка, когда вы осознаете, что это человек, который надолго вас переживет и который отчасти, возможно, повторит ваш путь, – в этом так много необъяснимого.

Эта глава имеет надо мной странную эмоциональную власть. Много лет я интересовался синдромом Мюнхгаузена, но о МПД имел только расплывчатые представления – ну да, иногда люди вызывают симптомы не у себя, а у своих детей, вот дикость. Потом родился мой первый ребенок, и дней через пять, когда я пытался заснуть после надцатого пробуждения за ночь, меня подбросило от мысли: господи, есть такое расстройство, при котором родитель намеренно вызывает болезнь у ребенка, намеренно делает больно своему малышу! Мне немедленно понадобилось прочесть все доступные материалы по теме, а потом писать и писать о ней – профессорский инстинкт, который заставляет думать, что если достаточно долго размышлять о предмете, прочесть о нем достаточно лекций, то в конечном счете он покорится. Поэтому здесь будет особенно длинная порция заметок, из которой видно, как много словоблудия я заставил себя вырезать из основной части.

Начальные стадии дела Дженнифер Буш освещались в Newsweek от 29 апреля 1996 года. Суд присяжных в округе Броуард, Флорида вынес приговор ее матери после всего лишь семичасового заседания: это описано в выпуске южнофлоридской газеты Sun-Sentinel от 7 октября 1999 года.

Идеи Томаса Саса изложены в таких его книгах, как: «Миф о душевной болезни» (The Myth of Mental Illness, 2nd ed., New York: Parennial Editions, 1984)» и «Идеология и безумие» (Ideology and Insanity, New York: Anchor Books, 1970).

Смерть Джессики Дуброфф и цитаты Лизы Хэтэуэй – из Time и Newsweek, 22 апреля 1996.

Ключевое дело, определившее права родителей из Церкви христианской науки, – «Народ против Риппбергера» (The People v. Rippberger, 231 CalApp 3d 1667: 283 Cal Rpter, July 1991). Восьмимесячная Натали Миддлтон-Риппбергер заболела бактериальным менингитом, у нее, скорее всего, поднялась температура (предположительно, поскольку ее родители – приверженцы Церкви христианской науки, они отказывались пользоваться термометром) и начались сильные судороги. Родители не обратились за традиционной медицинской помощью, но проконсультировались с медсестрой из своей церкви, которая посоветовала держать ребенка в тепле и сытости, а также сообщить в комитет христианской науки, что молитвы за девочку работают недостаточно быстро. После, очевидно мучительной (и легко предотвратимой), смерти Натали ее родителей обвинили в преступно небрежном обращении с ребенком.

Решение Верховного суда об обязательных образовательных требованиях для детей амишей можно найти в деле штата Висконсин против Йодера (State of Wisconsin v. Yoder, 70–110, 1972). Супруги Йодер не пускали своих детей в старшую школу, желая защитить их от влияния культуры не-амишей. Родителей привлекли к суду и оштрафовали. Но все причастные прекрасно понимали – это дело принципа, сумма штрафа была $5. Йодеры подали апелляцию, в итоге дело дошло до Верховного суда.

Представитель штата Висконсин подчеркнул свое уважение и восхищение культурой амишей, но заявил, что штат заинтересован в том, чтобы давать детям подобающее образование, и восемь лет школы не равны обязательным десяти. Он подчеркнул, что старшая школа – идеальное место для социализации и выбора: именно того, чего и боялись родители. А представитель амишей говорил о том, насколько они успешны, будучи учителями от природы, как прекрасен подход обучения действием и что два года старшей школы для детей могут разрушить эту хрупкую культуру меньшинства. Мудрецы в черных мантиях посовещались и пришли к решению, которое у меня, новичка в юридических вопросах, в голове никак не укладывается.

Излагая мнение большинства, судьи начали с похвал образовательной системе амишей: «Свидетельские показания подтверждают, что амиши предоставляют своим детям постоянное неформальное профессионально-техническое образование, которое готовит их к жизни в сельской общине амишей». Затем они отвергли аргументы Висконсина о том, что восемь лет образования не дают ребенку достаточной подготовки для взаимодействия с внешним миром, объяснив это тем, что амиши в любом случае нечасто покидают пределы общины. Похоже, они не заметили тавтологии: конечно, немногие выбираются оттуда, учитывая образование, которое подготовило их быть только амишами. Что было с людьми, которые решились оставить общину, – не обсуждалось. Как и то, чего хотели дети в этом конкретном случае. Никто не поднял вопрос о том, стоит ли беречь как музейный экспонат культуру настолько хрупкую, что ее могут разрушить два года светского школьного образования. Мнение большинства не содержало понятий вроде «права детей» или «свобода выбора».

Как уже отмечалось, суд вынес решение в пользу амишей – их детям не обязательно ходить в школу после восьмого класса. И аргументы были весьма своеобразными: сначала суд объяснял, почему образование на два года короче не причинит вреда детям. Отсутствие школы «не принесет ущерба физическому или душевному здоровью ребенка» и не помешает детям «выполнять гражданские обязанности». Более того, если в какой-то момент дети амишей покинут общину, «нет данных, позволяющих предположить, что ‹…› выйдя из общины амишей, дети амишей ‹…› станут обузой для общества ‹…› или любым другим образом уменьшат материальное благосостояние общества». Отличные критерии. Я точно успокоился бы, если бы образования моих детей хватало только на то, чтобы поддерживать их душевное здоровье и валовой продукт страны.

Затем судьи тщательно обозначили границы своего решения. Сначала они заявили, что нельзя не пускать детей в школу, основываясь на философии меньшинства – только на религии: они прямо сказали, что у Торо этот номер бы не прошел. Затем они недвусмысленно дали понять, что защиты заслуживают не все религии. Дело было в 1971 году, и они отдельно постарались предостеречь хипповские религиозные культы, чтобы те даже не думали затевать беспорядки. «Нелишне подчеркнуть, что речь не идет об образе жизни и традициях воспитания группы, заявляющей, что недавно открыла какие-то “прогрессивные” или более просвещенные способы подготовки детей к современной жизни» (курсив мой). Так что кришнаитам и мунитам никуда не деться, придется отдавать детей в чирлидерскую сборную.

Случай с Ганди описан в книге Л. Коллинза и Д. Лапьера «Свобода в полночь» (Freedom at Midnight, New York: Acacia, 1997).

Происхождение названия синдрома Мюнхгаузена и МПД: все началось с барона фон Мюнхгаузена, который жил в XVIII веке. Этот солдат-аристократ сражался с турками в Русско-турецкой войне 1737 года, а последующие годы провел, развлекая гостей своего поместья рассказами о боевых приключениях и спортивном мастерстве. Принято считать, что Мюнхгаузен был невыносимый хвастун и что в конце концов изданный сборник его рассказов – образчик несусветных небылиц самодовольного смельчака. По словам историка-ревизиониста, пожелавшего защитить доброе имя бедного барона, исходные истории были правдивы, а все выдумки привнес анонимный автор сборника – какой-то гость в напудренном парике, который затаил обиду на барона и вознамерился его унизить, и замысел удался. (Похоже, что в старости Мюнхгаузену наставила рога молодая жена, которой удавалось улизнуть на свидания, сказавшись больной и сославшись на необходимость лечения на водах.) Все это описано в статье: Haddy R., “The M?nchhausen of Munchausen syndrome: A historical perspective,” Archives of Family Medicine 2 (1993): 141.

Исходная статья Медоу о МПД: Meadow R., “Munchausen syndrome by proxy: the hinterland of child abuse,” Lancet 2 (1997), 343. Случай с разбитыми лодыжками: Bryk M., Siegel P., “My mother caused my illness: The story of a survivor of Munchausen by Proxy syndrome”.

Pediatrics 100 (1997): 1. Случай с ипекакуаной: Schneider D., et al., “Clinical and pathologic aspects of cardiomyopathy from ipecac administration in Munchausen’s syndrome by proxy,” Pediatrics 97 (1996): 902. Случай с фекалиями в капельнице: Seferian E., “Polymicrobial bactermia: A presentation of Munchausen Syndrome by Proxy,” Clinical Pediatrics (July 1997): 419.

Свойства МПД-родителя и ребенка, а также обзор симптомов, вызываемых при МПД: McClure R., Davis P., Meadow S., Sibert J., “Epidemiology of Munchausen syndrome by proxy, non-accidental poisoning, and non-accidental suffocation,” Archives of Diseases of Children 75 (1996): 57; Rosenberg D, “Web of deceit: a literature review of Muchausen syndrome by proxy,” Child Abuse and Neglect 11 (1987): 547; Meadow, 1977, см. выше; Feldman M., Rosenquist P., Bond J., “Concurrent factitious disorder and factitious disorder by proxy. Double jeopardy,” General Hospital Psychiatry 19 (1997): 24. Надежные статистические данные по МПД недоступны, и точные критерии диагностики пока еще в стадии разработки. Наряду со все более широким осознанием этой трагической проблемы случаются и ложные обвинения в МПД.

Чем МПД не является, обсуждается в статьях: Meadow R., “What is, and what is not, Munchausen syndrome by proxy?” Archives of Diseases of Children, 72 (1995): 534; Feldman M., Rosenquist P., Bond J., “Concurrent factitious disorder”.

Социальные манипуляции и пограничные черты МПД-матерей красной нитью проходят сквозь литературу по МПД. Рассказ Фостер о том, как МПД-матери могут внести разлад в целый коллектив медицинских работников, можно найти в: Foster T., “Munchausen’s syndrome? We’ve met it head on,” RN, August, 17, 1996. Об уязвимости медицинских работников к обману МПД и тройственной природе МПД: Donald T., Jureidini J., “Munchausen syndrome by proxy. Child abuse in the medical system,” Archives of Pediatric and Adolescent Medicine 150 (1996): 753.

Сочетание МПД и синдрома Мюнхгаузена впервые рассмотрено в: Meadow R., “Munchausen syndrome by proxy,” Archives of Diseases of Childhood 57 (1982): 92, и отмечается во многих других приведенных работах.

Один из самых изощренных и ужасных случаев МПД, который из-за большого объема не вошел в основной текст, – история Ванеты Хойт и Альфреда Штайншнайдера, подробно освещенная в газете Syracuse Post-Standard 5–7 мая 1996 года. Хойт – молодая женщина, жившая близ Сиракьюса, штат Нью-Йорк, в 1960–1970-х, испытывала неописуемые страдания: ее малыши один за другим умирали от синдрома внезапной детской смерти (СВДС). Штайншнайдер, молодой педиатр в Медицинском центре в Сиракьюсе, был на подъеме своей карьеры благодаря теории о том, что СВДС происходит из-за апноэ – таинственной остановки дыхания. Хойт с четвертым ребенком направили в его клинику. Предыдущие трое умерли от СВДС, и у четвертого уже были нарушения: Хойт сообщила, что дома по ночам творится знакомый кошмар – у ребенка останавливается дыхание, его приходится откачивать, стимулировать изо всех сил, чтобы он снова задышал. Это казалось мощным свидетельством в пользу теории Штайншнайдера о критической роли апноэ в СВДС, а именно что нейроны ствола мозга, управляющие автоматическим дыханием во сне, могут у некоторых младенцев быть незрелыми и прекращать работу на смертоносно длинные промежутки времени. Штайншнайдер видел в этой незрелости биологические корни – врожденный изъян в системе, и факт повторяющихся случаев СВДС в семье, как у Хойт, подкреплял его теорию.

К счастью, Штайншнайдер был на переднем рубеже науки, и Молли Хойт стала первым ребенком, которого наблюдали дома с помощью разработанного доктором детектора апноэ. Штайншнайдер исходил из того, что никакой родитель не сможет бодрствовать много ночей подряд, проверяя, не остановилось ли дыхание ребенка. Машина могла следить и подавать сигнал при каждом эпизоде апноэ, чтобы родитель успел прибежать и привести ребенка в чувство. И для Молли она прекрасно работала, эпизоды остановки дыхания случались почти каждую ночь, как и сообщала Ванета Хойт. Хойт пользовалась машиной, чтобы понять, когда стимулировать Молли, и привозила девочку в больницу, когда эпизоды случались слишком часто и ей не удавалось справиться с ними. С помощью машины она поддерживала жизнь ребенка несколько месяцев, пока роковая слабость мозговых дыхательных центров не восторжествовала: Молли умерла дома, не дожив до трех месяцев, пока ее мать выбивалась из сил, чтобы дыханием рот-в-рот перезапустить ее рефлексы. Через год у Хойт с мужем родился пятый ребенок, Ноа, и невыносимые муки начались снова: младенец с тяжелыми приступами апноэ, паника среди ночи, реанимация по сигналу детектора, пока биология не одержала очередную победу – умер еще один двухмесячный ребенок.

Случаи Молли и Ноа лежали в основе знаменитой статьи Штайншнайдера (1972) и дальнейшей его карьеры. На ближайшие десять лет апноэ во сне стало ведущей парадигмой в понимании СВДС, а Штайншнайдер – его главным апологетом. Он поднимался по академической лестнице, его переманили в более престижный университет, он даже открыл собственный институт на средства благодарных жертвователей. В эти десять лет Штайншнайдер получал около четверти всех государственных средств, выделенных на исследования СВДС, – порядка $5 млн: сокрушительное господство одного ученого в целой научной области. А на волне свидетельств Штайншнайдера, что его детектор апноэ снизил смертность от СВДС в регионе Сиракьюса, процветали и продажи.

Но конечно, что-то было не так.

Как обычно, все началось с внимательной медсестры, присмотревшейся к человеческому поведению, а не к медицинским картам. Что-то не то было с этой Ванетой Хойт. Общительная с медперсоналом, она держалась холодно и дистанционно с детьми и, казалось, намного меньше беспокоилась о них, чем медсестры. Штайншнайдер позднее защищал Хойт и писал, что ее отстраненность была защитным механизмом. Но дело было не только в этом. Домашний детектор явно работал с перебоями, и невозможно было отличить настоящее апноэ от частых ложных сигналов из-за помех в системе. Может быть, приступы апноэ у этих младенцев случались не так уж часто? А вскоре медработники сосредоточились на ключевом признаке: у Молли и Ноа никогда не случалось приступов апноэ в больнице. И не нужно было ни реанимации, ни стимуляции, чтобы они снова начали дышать. Приступы возникали только дома. Когда Ноа выписали домой, медсестры, не скрываясь, плакали, предсказывая, что Хойт убьет его. И на другой день он оказался мертв.

Хойт в той больнице больше не видели. Тем временем теория Штайншнайдера была основным объяснением СВДС в 1970-е. Но к середине 1980-х картина поменялась. Экспертные комиссии педиатров – одну собрала Американская Академия педиатрии, другую – Национальные институты здоровья – заключили, что домашние детекторы бесполезны для предотвращения СВДС. Также стало очевидно, что многочисленные заявления Штайншнайдера о том, что его детектор снизил смертность от СВДС в регионе Сиракьюса, – полная чушь: в других регионах смертность также упала без всяких детекторов.

В 1994 году энергичный и скептически настроенный окружной прокурор штата Нью-Йорк решил взять дело Хойт в производство. Спустя считаные часы после того, как ее забрали на допрос, Ванета Хойт призналась в удушении всех пятерых.

В суде фигурировали медицинские документы, свидетельствующие, что во время пребывания детей Хойт в больнице у них не было ни одного эпизода апноэ, требующего реанимации: Хойт сообщала о таких эпизодах исключительно из дома. Медсестры говорили, что в больнице такого не случалось. Штайншнайдер, свидетель защиты, настаивал, что такие эпизоды были, как он и описывал в статье 1972 года. Кто были дежурные медсестры во время этих эпизодов? Он не помнил. Известны ли ему какие-либо записи, указывающие на эпизоды апноэ в больнице? Он не смог припомнить ни одной, но заметил, что, возможно, не все происходящее документировалось. Как пишет Syracuse Post-Standard, после вынесения приговора Штайншнайдер «предположил, что ее принудили к признанию».

Мотивы Ванеты Хойт остаются туманными. В признании она говорила, что душила детей, чтобы они прекратили плакать. Будь это так, импульсивное насилие не подпадало бы под определение МПД. Но спокойное поведение детей, о котором сообщали медсестры, повторные удушения ночью, стремление к медицинскому вниманию (а не тревожное избегание его) – все это говорит против такого мотива. Медсестры, наблюдавшие тогда за Хойт, подчеркивали, что она, казалось, жаждала внимания, которое доставалось ей из-за ее уникальной трагедии, и предполагали, что смерти как таковые стали следствием удушения, зашедшего слишком далеко, – картина, определенно соответствующая МПД. И естественно, приходится задуматься о мотивах Штайншнайдера и их возможной связи с высоким положением в медицинском сообществе, которое он заработал своим знаковым исследованием. Выходит, у доктора Штайншнайдера мы с некоторой вероятностью наблюдаем редчайший случай Мюнхгаузена по доверенности по доверенности.