Книга: Астронавт. Необычайное путешествие в поисках тайн Вселенной

14. К полету готов!

14. К полету готов!

Когда ты становишься частью экипажа шаттла, начинается новая эпоха твоей жизни как астронавта. Если НАСА можно сравнить с командой, то экипаж шаттла — это твоя семья. Моей новой семьей стал экипаж STS-109, экспедиции обслуживания «Хаббла» 3В. Мы должны были лететь на космическом шаттле «Колумбия», и наш старт был назначен ровно через 18 месяцев, в феврале 2002 г. Поскольку в миссии было много выходов в открытый космос, специалисты для них назначались за несколько месяцев до остального экипажа, чтобы у нас было дополнительное время для подготовки. Кроме меня назначили Джона Грунсфелда, Джима Ньюмана и Рика Линнехана.

Когда члены команды были определены, стало само собой понятно, что Грунсфелд будет специалистом по ВКД-1, что означало: он будет руководить выходами в открытый космос в 1-й, 3-й и 5-й дни. Он был самым опытным и уже работал с «Хабблом» в открытом космосе. Ньюмана назначили специалистом по ВКД-3. Он будет руководить выходами в открытый космос во 2-й и 4-й дни. Линнехан уже летал в космос, но не покидал корабля, а я был новичком. Его назначили специалистом по ВКД-2 и поставили в пару с Грунсфелдом на три ВКД. Я был специалистом по ВКД-4 и выходил с Ньюманом на две оставшиеся ВКД.

Для нас с Грунсфелдом STS-109 стала началом крепкой дружбы. Он был наставником, который со временем стал партнером. Между миссиями, в которых мы участвовали, и работой между полетами, которую выполняли вместе, я, наверное, провел в обществе Джона Грунсфелда больше времени, чем в обществе какого-либо другого астронавта. Мы были очень разными, но это было хорошо. Мы уравновешивали друг друга. Я человек шумный и общительный, Джон говорит тише, он мыслитель, осторожный и очень способный. Если мы сталкивались с какой-то проблемой, он первым находил решение, и почти всегда оно оказывалось правильным.

К тому же Грунсфелд поручился за меня. После того как меня назначили в полет к «Хабблу», мы с ним пошли пробежаться по хьюстонскому пеклу. Он рассказал мне, что во время совещания отделения ВКД возникли некоторые сомнения в правильности моего назначения в полет, если принимать во внимание то, что я был новичком. Грунсфелд сумел всех успокоить и сказал, что со мной все будет в порядке. Я ответил ему, что не подведу.

Джима Ньюмана я знал по работе с компьютерами и роботами. Он был астронавтом, который отвечал за тестирование и эксплуатацию в полете моей системы отображения данных с манипулятора, когда я работал в Технологическом институте Джорджии. Мы проработали вместе почти 10 лет, а теперь должны были вместе выходить в открытый космос. У Ньюмана были некоторые своеобразные черты характера. В таком месте, как НАСА, где все пропитано командным духом, он был кем-то вроде индивидуалиста. Его даже прозвали Плуто — не из-за мультяшной собаки, а из-за того, что он вращался по совершенно иной орбите[27]. Он был себе на уме. Это даже хорошо: всегда нужен человек, который может взглянуть на проблему под другим углом. Ньюман был очень хорошим напарником, потому что имел большой опыт и считал своей обязанностью развивать мои навыки и помогать мне.

С Риком Линнеханом я не был так близко знаком до нашего назначения. У Рика была интересная для астронавта профессия — ветеринар, специализирующийся на крупных животных. Рик начал свою научную работу в Университете Джона Хопкинса и зоопарке Балтимора, а потом перешел к исследованиям морских млекопитающих в военно-морских силах США. Он был очень веселым и, паря в невесомости, любил танцевать под музыку Джонни Кэша и разыгрывать сцены из старой версии «Трех балбесов»[28].

Через несколько месяцев был объявлен состав всего экипажа. Нашим командиром стал Скотт Олтман — Скутер. Мы с ним уже давно стали друзьями: пять лет были соседями и разыгрывали сцены из «Лучшего стрелка», летая на Т-38. Нэнси Карри назначили бортинженером и оператором руки-манипулятора. Она была и оставалась моим союзником и защитником. К тому же Нэнси — настоящий ветеран космических полетов. Они с Ньюманом участвовали в первом полете по сборке станции, поэтому она приобрела великолепный опыт работы в напряженных ситуациях, широко освещаемых в СМИ, это нам должно было пригодиться.

Нашим пилотом стал Дуэйн Кэри — Диггер. В этом полете Диггер был новичком, как и я. Я его не очень хорошо знал, как и Линнехана. Он был классическим летчиком-испытателем ВВС с авиабазы «Эдвардс» — хороший парень. Выглядел соответственно: уставная короткая стрижка и все остальное. С Дуэйном мы не были близко знакомы, потому что он мало бывал в обществе. Если не работал, то проводил время дома, с семьей, помогая детям делать домашние задания по математике. Но когда нас назначили вместе в полет, мы быстро подружились, так как были единственными новичками в экипаже.

Во время полета шаттла командир отвечает за команду. То, что он говорит, должно выполняться. Это было первое назначение Скутера на пост командира, но он воспринял его естественно. Каждому экипажу шаттла на время подготовки к полету отводится собственный офис, и первым нашим заданием как команды было переехать и разместиться на новом месте. Это была такая малость, но даже здесь я видел, как работает командный дух. Время от времени Скутер заходил в офис, смотрел на то, что мы делаем, и говорил: «Нет, это нужно поставить здесь, а это — там…» Он был спокоен, уверен в себе и отвечал за все. Скутер неплохо себя чувствовал в роли командира, а мы хорошо себя чувствовали за его спиной.

Для меня это было добрым знаком.

Одной из первых вещей, которую мы должны были сделать как экипаж, — это пойти вместе куда-нибудь пообедать. Я мог заметить, как начинают распределяться роли внутри нашей «семьи». Скутер был отцом, а я — маленьким братцем. Линнехан и Диггер были моими братьями, с которыми я смеялся и развлекался. Нэнси, Грунсфелд и Ньюман были старшими, к которым я мог обратиться за советом. Я был новичком, которому предстояло выходить в открытый космос, и единственным членом экипажа, которому не исполнилось 40. Я всегда задавал вопросы и выражал желание учиться, а остальные, следуя естественному стремлению, старались мне помочь и поддержать.

После того как экспедиция STS-109 закончилась, Прекурт рассказал, почему он выбрал меня. Я был хорош в гидролаборатории и мастерски работал в скафандре, но таких людей было много. Для него я выделялся из массы из-за своих личных качеств. Какой бы напряженной ни была ситуация, я старался все воспринимать легко и смеяться, как я это делал на Колд-Лейк, и, если вернуться в прошлое, я поступал так в спортивных командах в старшей школе. Я всегда был связующим элементом команды. Предстояла сложная миссия в напряженной обстановке. За семейным столом собрались очень разные сильные личности, и наличие забавного младшего братца снимало напряжение и все уравновешивало. В то время я не знал, что это было одной из моих задач, но задним числом вижу, что это имело смысл.

После того как экипаж был сформирован, мы погрузились в подготовку к полету. Перед нами была целая куча заданий. Мы должны были заменить солнечные батареи телескопа на новые и более эффективные, заменить блок управления электропитанием PCU — центральную «нервную систему» всего телескопа, заменить камеру съемки тусклых объектов FOC (Faint Object Camera) на усовершенствованную обзорную камеру ACS (Advanced Camera for Surveys) и установить новую систему охлаждения для камеры и мультиобъектного спектрометра ближнего инфракрасного диапазона NICMOS, которые временно не использовались после того, как система охлаждения отказала в январе 1999 г., через два года после установки.

Это были сложные и тонкие операции, а у нас имелось всего 18 месяцев на подготовку. Основываясь на базовых задачах миссии и времени, требующемся на выполнение каждого задания, было решено, что в первый выход Грунсфелд и Линнехан заменят солнечные батареи по правому борту. Во второй мы с Ньюманом займемся солнечными батареями по левому борту. Во время ВКД-3 состоится замена блока управления электропитанием, а во время ВКД-4 — замена камеры съемки тусклых объектов на обзорную камеру. В пятый же выход Грунсфелд и Линнехан установят систему охлаждения. Вдобавок к этим основным задачам у нас на каждый день был список более мелких, рутинных обязанностей, например установить новые теплоизоляционные панели и помочь подготовиться к выходу на следующий день.

С точки зрения увеличения возможностей «Хаббла» и его научной ценности самой важной задачей миссии была установка обзорной камеры. Она должна была улучшить в 10 раз качество снимка. Эта камера могла заглянуть в космическое пространство дальше и глубже, чем любой другой инструмент, когда-либо созданный человеком. Но с точки зрения подготовки к экспедиции замена более старого прибора на усовершенствованную камеру была относительно простой задачей. Не легкой. В космосе нет ничего легкого, но сама по себе эта работа не вызывала затруднений. И камера съемки тусклых объектов, и усовершенствованная обзорная камера величиной были примерно с холодильник, каждая из них представляла собой огромную металлическую коробку. Поскольку инженеры из Центра Годдарда и корпорации Lockheed создали «Хаббл» удобным для обслуживания, все, что нам надо было сделать, — это разъединить кабели, открыть замки, удерживающие камеру съемки тусклых объектов, извлечь ее, задвинуть на место новую камеру и все подсоединить.

Меня больше тревожила другая часть моей работы — и под словом «тревожила» я скорее имею в виду «пугала до дрожи» — замена солнечной батареи. В солнечных батареях «Хаббла» используются фотоэлектрические элементы. Солнечная энергия проходит через диодные блоки, превращающие ее в электрический заряд, который накапливается в батареях телескопа. Из батарей электричество распределяется через блок управления электропитанием, который действует как электроподстанция, распределяющая энергию в различные дома и строения городского квартала.

Чем больше солнечная батарея, тем больше энергии она может аккумулировать. Корень проблемы, которая возникла у НАСА при запуске «Хаббла», был в несовершенстве фотоэлектрической техники. Для телескопа нужны батареи с большой площадью поверхности, но для вывода на орбиту батареи должны были быть маленькими и легкими. Солнечные батареи, которые использовались в то время, делались из тонкого хрупкого металла, который можно было компактно хранить и сворачивать, как оконные шторы. Проблема с этой конструкцией заключалась в том, что, когда телескоп обращается по орбите, пересекая границу дня и ночи, колебания температуры доходили до 400 °C. Этот переход от дня к ночи, от жары к холоду называется циклическим изменением температуры. При таких перепадах температуры хрупкие панели солнечных батарей то расширяются, то сжимаются. Они вызывали вибрацию телескопа, теряли свою форму и работали все менее эффективно.

Ко времени полета экспедиции обслуживания 3В фотоэлектрическая техника была значительно усовершенствована, солнечные батареи были теперь гораздо меньше, чем их предшественницы: новая батарея размером в одну треть старой производила на 20 % больше энергии. Они делались из прочного алюминиево-литиевого сплава и стали жесткими. Теперь батареи не разворачивались, как шторы, они открывались, как книга: к центральной стойке — «корешку книги» — крепились две панели. На «корешке» находились соединительные кабели, которыми солнечная батарея соединялась с диодным блоком телескопа.

Для запуска солнечные батареи в сложенном виде складывались в контейнер в грузовом отсеке шаттла. Одной из моих задач было извлечь батареи из контейнера, после чего я должен был развернуть их на 180° вокруг длинной оси так, чтобы стойка оказалась в правильном положении для подключения к телескопу. Я не должен был вынимать их из контейнера, я держал батарею, пока Нэнси из кабины шаттла с помощью руки-манипулятора поднимала меня вместе с батареей из грузового отсека. Когда вокруг не было ничего, обо что я мог бы удариться, я разворачивал батарею с таким расчетом, чтобы стойка оказалась в правильном положении. Линнехан выполнял ту же задачу с батареями правого борта во время первого выхода.

В этом-то и заключалась проблема: эта солнечная батарея весит 290 кг, и даже несмотря на то, что в космосе нет веса, масса сохраняется, а это означает, что сохраняется и инерция. Поскольку на одном конце батареи находится тяжелая стойка, центр масс не совпадает с центром батареи. Я не мог вращать ее вокруг центральной оси. И хотя новая солнечная батарея меньше старой, она все равно громадная. Даже сложенная пополам, как в том виде, в котором я должен был ее вращать, она имеет размер 2,5 м на 3,8 м — в полтора раза больше, чем матрас размера кинг-сайз. Центр масс будет далеко от меня, и батарею будет сложно контролировать. Вдобавок ко всему я не мог привязать себя к ней. Эта штука достаточно велика и массивна, чтобы НАСА беспокоилось: если она от меня улетит, то может порвать мой страховочный фал и утащить меня за собой или проделать дыру в скафандре. Они предпочитали потерять солнечную батарею, а не астронавта.

Ни один астронавт никогда не проделывал эту операцию. Первым, кто должен был попробовать, был Рик Линнехан, которому предстояло выполнить ту же задачу за день до меня. Не знаю, волновался ли он так сильно, как я, но я был просто в ужасе от того, что могу потерять контроль над этой штукой. Если я даже слегка толкну ее или буду двигать слишком быстро, она начнет раскачиваться и улетит от меня, и тогда мне останется только помахать ей рукой: «Прощай, солнечная батарея!» И это не тот случай, когда можно сказать: «Ой, я сейчас смотаюсь в грузовой отсек и возьму запаску». Нет там никакой запаски. У меня был единственный шанс сделать все идеально.

В космосе нет маленьких ошибок. Любая ошибка большая, и я видел астронавтов, которые их делали. Один оператор руки-манипулятора, пытаясь зацепить спутник, вместо этого неожиданно его ударил и вытолкнул на другую орбиту. Командиру шаттла пришлось «ринуться в бой» и маневрировать кораблем так, чтобы вновь поймать спутник. Другой астронавт — и это совершенно правдивая история, — выходя в открытый космос, случайно надел левый ботинок на правую ногу, а правый — на левую. Оказавшись снаружи, он не смог пристегнуться к фиксатору стоп. Еще один астронавт случайно поставил в свой скафандр отработанный поглотитель углекислого газа. Через несколько минут началась тревога из-за высокого уровня CO₂, и всю ВКД пришлось отменить.

Ошибки стоят времени, а время в космосе очень дорого. Полная стоимость 11-дневной экспедиции STS-109 составляла $172 млн — примерно $650 000 за час. А как насчет солнечной батареи, которую я так боялся упустить в космическое пространство? Она стоила около $10 млн. Усовершенствованная камера обзора, которую должны установить мы с Ньюманом? Один этот прибор стоил $76 млн. А сам по себе «Хаббл» просто бесценен. Невозможно оценить в денежном эквиваленте те работы, которые в течение десятилетий выполнялись с его помощью, его вклад в науку и развитие человеческих знаний. А НАСА доверило телескоп мне, парню, который никогда не был в космосе.

В НАСА существует старая поговорка, которой научил меня Ньюман: «Не важно, откуда берется плохое, помни, что ты всегда можешь все сделать еще хуже». Так оно и есть. Когда возникает проблема, запаниковав или начав действовать слишком поспешно, ты только ее усугубишь. Примерно так я боялся, что посторонние предметы повредят самолет, когда в первый раз летел на Т-38. Я постоянно беспокоился, что буду тем самым человеком, который сделает все только хуже.

К счастью, одно из того, что НАСА хорошо умеет делать, — так это создавать для людей такие условия, чтобы они могли справиться со страхом. Никакие тренировки на Земле не могут точно воссоздать то, как ты будешь чувствовать себя в космосе. Поэтому в НАСА делают следующее: они разбивают на составные части опыт космических полетов и выходов в открытый космос. Ты работаешь с каждой отдельной частью, а потом они соединяются в единое целое. Таким способом отрабатываются все элементы полета, будь то работа с рукой-манипулятором, работа с системами шаттла или обучение пользоваться туалетом.

Для работ по ВКД у нас был бассейн. Это главный инструмент для тренировок, потому что опыт, получаемый в гидролаборатории, наиболее близок к тому, что человек испытывает на орбите. Грузовой отсек шаттла в длину составляет 18,3 м и имеет диаметр 4,6 м. В бассейне находится его макет в той самой конфигурации, которая нужна для данной миссии. В STS-109 в дальнем конце грузового отсека на поворотной платформе, напоминающей «Ленивую Сьюзен»[29] был размещен «Хаббл». Между ним и воздушным шлюзом находились укладки, в которых были размещены наши инструменты и оборудование, а также контейнеры с приборами, которые мы должны были установить. Макет грузового отсека в бассейне хорошо имитировал рабочую обстановку на орбите, но многие нюансы были не такими. Вода имеет сопротивление. Если ты потеряешь какой-то предмет в бассейне, он в конце концов замедлит свое движение и остановится. Если ты что-то потеряешь в космосе, это будет двигаться, двигаться и двигаться.

Также от оригинала отличалось и то, что мы видели. Макет — это вовсе не то же самое, что настоящий телескоп, потому что он создан специально для бассейна. Оборудование телескопа настолько чувствительно, что его просто нельзя погружать в воду, поэтому все было немного другим. Для того чтобы работать с настоящими приборами, мы ездили в Центр космических полетов имени Годдарда в Мэриленде. Там была так называемая «чистая комната», то есть комната с принудительной вентиляцией, куда не попадала никакая пыль. По результатам проверок там была одна ее частица на миллиард. Просто для того, чтобы войти в нее, я должен был пройти через обработку воздушным потоком, чтобы сдуть всю грязь и частицы кожи с одежды. Потом я надевал халат, перчатки, шапочку, маску и бахилы поверх своей обуви. Затем заходил через воздушный шлюз в гигантское помещение размером со склад, где повсюду ходили люди в защитных костюмах с планшетами и краны переносили приборы прямо над головой. Это напоминало сцену из фильма о Джеймсе Бонде. В этой «чистой комнате» стояла копия телескопа в натуральную величину, воспроизведенная с высокой точностью, идеальная копия. На ней были совершенно те же самые приборы, и ты мог и увидеть, как они выглядят, и ощутить, какие они на ощупь. Особенно точно была воспроизведена внутренняя начинка, вплоть до сложной системы переключателей, замков и штыревых разъемов. Мы использовали именно такие инструменты, какие будем использовать в космосе. В «чистой комнате» мы работали с копией, меняя на телескопе солнечные батареи, устанавливая и подсоединяя усовершенствованную обзорную камеру. Мы запоминали, как все выглядит, как расположены разъемы и электросоединители, как они подсоединяются. Мы тренировались снова, снова и снова, пока не научились делать это с закрытыми глазами.

Однако недостаток Центра Годдарда заключается в том, что там мы работали при обычной силе тяжести. Скафандр для ВКД весит больше 90 кг. Солнечная батарея весит 290 кг. Мы не могли передвигать все это оборудование так, как это нужно было делать в космосе. Чтобы потренироваться обращаться с такой массой, мы ходили в лабораторию виртуальной реальности. Там был аппарат, который мы звали Шарлоттой[30], потому что он выглядел как огромный паук в паутине. Он представлял собой короб с поручнями и тянущимися к нему проводами. Я надевал шлем и поворачивал поручни. Они были запрограммированы так, будто я поворачиваю матрас размера кинг-сайз весом в 290 кг в космическом вакууме, где малейшее неверное движение может привести к тому, что я перестану контролировать эту штуку.

Конечно, манипулировать чем-то в виртуальной реальности — это вовсе не то же самое, что перемещать настоящий физический объект. Для этого у нас была технология, называемая «опора на воздушной подушке». Она работала как стол для игры в аэрохоккей, только наоборот. Там была идеально плоская и гладкая поверхность. Но вместо того, чтобы над поверхностью поднимался вверх воздух, предметы парили над ней, как волшебные ковры-самолеты, благодаря дующему из них вниз воздуху. Таким образом создавалось нечто вроде невесомости: среда, лишенная трения. Я мог взять предмет, похожий на солнечную батарею, и вращать его параллельно плоскости опоры и ощущать, как легко потерять над ним контроль.

Ни одно из этих тренировочных упражнений и близко не походило на реальность. Каждое из них копировало определенную часть того, что предстояло испытать в космосе. Я работал с настоящим оборудованием в центре Годдарда и получал представление о том, как все будет выглядеть. Я запоминал это. Я проходил через весь сценарий в виртуальной реальности и получал представление о том, как будет ощущаться перемещение массивных предметов. Я снова запоминал. Я делал все снова на опоре с воздушной подушкой и снова запоминал. Так, по кусочкам, я соединял информацию в мысленную модель того, что будет происходить, когда я окажусь в космосе.

Вот этим я и занимался. В первую очередь с утра я шел в лабораторию виртуальной реальности и медленно, очень медленно поворачивал батарею: правая рука двигается на сантиметр, левая рука двигается на сантиметр. Потом я поворачивал ее на опоре на воздушной подушке: правая рука двигается на сантиметр, левая рука двигается на сантиметр. Правая рука двигается на сантиметр, левая рука двигается на сантиметр. Я поворачивал ее в бассейне: правая рука двигается на сантиметр, левая рука двигается на сантиметр. Правая рука двигается на сантиметр, левая рука двигается на сантиметр. И так месяц за месяцем, снова, снова и снова.

Грунсфелд всегда говорил, что «Хаббл» знает, когда его собираются ремонтировать, и устраивает себе еще какую-нибудь поломку, чтобы те, кто прилетит к нему, могли ее заодно устранить. И в самом деле, 10 ноября, за три месяца до нашего старта, сломался один из маховиков. Было решено, что мы с Ньюманом заменим старый маховик на новый после замены солнечной батареи. Дата нашего старта сдвинулась на неделю, с 21 февраля на 28-е, чтобы дать нам время подготовиться к выполнению новой задачи.

С каждым днем сложность и масштаб миссии увеличивались. Две команды по ВКД тренировались вместе несколько месяцев. Затем к нам присоединилась Нэнси с рукой-манипулятором, чтобы потренировать наши полеты в бассейне. Потом с нами стали работать Скутер и Диггер, и у нас был полный экипаж, чтобы проводить автономные тренировки взлета, посадки и полета на орбите. Мы отрабатывали различные случаи аварийного прекращения полета, неисправности и непредвиденные ситуации. Снова, снова и снова.

Вначале во время тренировок с нами обычно был инструктор, который сидел на стуле с папкой и изображал работу центра управления полетами. Затем через несколько месяцев нам назначили руководителя полета и группы управления полетом. Они состояли из отдельных команд для запуска и возвращения на Землю и трех орбитальных команд, которые несли три восьмичасовые вахты, то есть контролировали нас все 24 часа в сутки. Мы выбрали сопровождающих для своих семей. Нам назначили операторов связи, которые будут вести переговоры непосредственно с экипажем, так сказать, связующее звено между астронавтами и Центром управления полетами. Со всей этой большой командой мы начали комплексные тренировки. Наконец в работе был задействован весь Космический центр имени Джонсона. Группа управления полетом находится в центре управления полетами, экипаж, место которого в кабине, — в симуляторе шаттла, команда ВКД — в бассейне гидролаборатории в паре километров дальше по дороге, и все связаны друг с другом по радио, чтобы отработать всю процедуру. Все действуют вместе и составляют сплоченную, хорошо скоординированную команду.

17 декабря 2001 г. «Индевор» с экипажем STS-108 на борту успешно приземлился в Космическом центре имени Кеннеди после полета к МКС для ее монтажа и пополнения запасов. Сразу после того, как они коснулись Земли, мы стали следующими. Мы стали основным экипажем, а основной экипаж получает все. Мы были первыми в очереди на полеты на Т-38. В Космическом центре имени Кеннеди за нами закрепили наши личные апартаменты с именными табличками на дверях. С этого времени и вплоть до нашего старта все вертелось вокруг нас.

В конце января мы полетели в Центр Кеннеди, чтобы провести огромной важности процедуру — проверку с предстартовым отсчетом времени. Мы летели на Т-38. «Колумбия» стояла на стартовом столе, уже полностью снаряженная к нашему полету, в полной экипировке, с внешним топливным баком и твердотопливными ускорителями. Каждый раз, пролетая над своим шаттлом, стоящим на стартовом столе, ты просишь разрешения на его облет. Ты снижаешься и делаешь круг над своим космическим кораблем. Ты делаешь вираж, смотришь на него сверху, а затем приземляешься. Это очень, очень круто. Мы провели тренировки по эвакуации, чтобы отрепетировать, как можно покинуть шаттл прямо на стартовом столе. Мы надели скафандры и прошли через полную симуляцию пуска. Все было так, как будет при старте, кроме того, что в баках не было топлива.

Журналисты уже были там, и мы впервые с ними поговорили. Неожиданно все стало ощущаться реальным. Приборы, инструменты и контейнеры, с которыми мы работали в Центре Годдарда, теперь перевезли в Космический центр имени Кеннеди, и они были подготовлены к погрузке в грузовой отсек. Когда мы выходили наружу и осматривали шаттл, я смотрел на него и думал: «Это мой космический корабль. На этом стартовом столе стояли разные корабли, от «Меркуриев» до «Аполлонов», но это — мой корабль».

Чем меньше времени оставалось до старта, тем сильнее я ощущал, как весь огромный аппарат, вся гигантская машина НАСА крутится вокруг меня. Тысячи людей работали не покладая рук, днем и ночью, от Хьюстона до Флориды и Мэриленда и в десятке других мест. И вся их энергия, время и усилия были направлены на одну задачу — отправить STS-109 на орбиту. Все глаза смотрели на меня и шестерых моих товарищей по экипажу. Во время моего выхода в открытый космос все глаза будут устремлены на меня и моего коллегу. Во время выполнения некоторых задач, таких как разворот солнечной батареи, все внимание НАСА, а также астрономов и ярых энтузиастов космоса во всем мире будет сосредоточено на мне и только на мне. Это волновало и пугало одновременно.

Случались моменты, когда меня переполняли чувства. Я так долго мечтал полететь в космос, что иногда ощущал, что это, возможно, по-прежнему только мечта, всего лишь сон. Вот проснусь и пойму, что я обычный парень, работающий где-нибудь на Лонг-Айленде, в галстуке и белой рубашке. Вероятно, самым трудным для меня было принять, что все по-настоящему. Физически я был в самой лучшей форме за всю свою жизнь. Привести в порядок сознание было куда труднее.

Это называется синдромом самозванца — страх, что люди догадаются, что ты находишься не на своем месте, и поймут, что ты не знаешь, что делаешь. Ты боишься, что однажды кто-нибудь тряхнет тебя за плечо и скажет: «Майк Массимино? Ну да, произошла ошибка. Мы хотели взять совсем другого парня». Думать так вполне естественно, но меня такие мысли посещали слишком часто. Потому что я был новичком и самым младшим в экипаже.

Я вжился в роль маленького братца, задавая вопросы и позволяя остальным лидировать и указывать мне, что и как делать. Я хотел быть скромным, никогда не выставлял себя напоказ, потому что это черта, которую астронавты презирают, и я занял подчиненную позицию. Когда пришло время выйти вперед и стать лидером, я был не готов.

Даже будучи самым младшим специалистом по ВКД, я должен был отвечать за порученные мне задачи. Принимая решения во время полета, я должен был быть уверенным и чувствовать себя спокойно, говорить своим товарищам по команде, что мне нужно, чтобы они сделали, когда мне это понадобится. Такое проявление инициативы далось мне непросто. Иногда во время тренировок я путался в чем-то и так волновался насчет того, что сделаю ошибку или приму неверное решение, что в конце концов делал ошибку или принимал неверное решение. Я был так озабочен тем, что я, новичок, сломаю что-нибудь, что пытался справиться с этим волнением, постоянно занимаясь и задавая вопросы. Иногда я мог с этим переборщить. То, что я слишком много спрашивал, отрицательно сказывалось на доверии ко мне, и у некоторых людей создалось впечатление, что я не готов и не знаю, что делаю. Я мог полностью дискредитировать себя, но, к счастью, вокруг были отличные друзья и наставники. Грунсфелд многое сказал мне во время одной из моих аттестаций. Он говорил: «Масса, я в тебя верю и верю, что ты сможешь это сделать. Твоя проблема в том, что ты сам в себя не веришь».

Однажды вечером прямо перед стартом ко мне зашел поговорить Стив Смит. Уверен, он понимал, что я чувствую. Он сказал: «Масса, я хочу, чтобы ты запомнил две вещи. Первое: знай, что ты готов. Возможно, ты этого не чувствуешь, но тебя не пустили бы в полет, если бы ты был не готов. И второе: лететь в космос — это как сдавать экзамен с открытым учебником. Ты не будешь там один. Есть команда, и тебе всегда помогут, если это будет нужно».

Этот вечер по-настоящему изменил для меня все. И Джон, и Стив были правы. Я должен был перестать думать о себе как о новичке. В глазах инженеров, работавших с «Хабблом», астрономов, управленцев и инструкторов я не был новичком. Я был одним из тех парней, которые будут ремонтировать «Хаббл». Я не мог переложить свою ответственность на товарищей по команде. Я был в состоянии сделать все, что нужно, и, что куда более важно, за 18 месяцев тренировок я доказал это. Все — от администратора НАСА до уборщиков в гидролаборатории — полагались на меня. Теперь для блага всей команды мне нужно было так же поверить в себя. Принять это и осознать было, возможно, самым трудным в подготовке к экспедиции.

Когда ты уже подготовил свое тело и свой разум к космическому полету, остается сделать только одну вещь, нечто, о чем не слишком много говорят инженеры и ученые. Ты должен подготовить свою душу. Быть готовым к полету означает быть готовым уйти в иной мир. Ты не просто готовишься покинуть Землю на две недели — ты готовишься к тому, что, возможно, покинешь ее навсегда, и необходимо примириться с этим.

По большей части ты не думаешь о том, что можешь погибнуть. Ты идешь на работу, заходишь в магазин, возвращаешься домой, и такие мысли попросту не приходят тебе в голову. Но космический полет — по-прежнему опасное дело. Когда мы начали считать дни, оставшиеся до старта, я думал о смерти постоянно. Я стал замечать, что эти мысли приходят ко мне совершенно непредсказуемо. Я слонялся без дела по совершенно обычным комнатам, смотрел вокруг и задавался вопросом: «А что, если я вижу всех этих людей в последний раз?» Я позаботился о завещании и о страховании жизни. Я убедился, что машины вымыты. Я убедился, что Карола знает, где лежит запасной ключ от гаража.

Каждый день какие-то вещи, большие и маленькие, напоминали мне о возможности умереть. Люди любят, чтобы у них были вещи, которые слетали в космос, и у каждого астронавта есть свой чемоданчик, куда нам разрешают положить вещи, которые мы хотим взять с собой. Я взял фотографии классов начальной школы, где учились мои дети, нашивку пожарного управления Нью-Йорка и шляпу в память о моем отце. Бейсбольная команда «Метс» дала мне комплект формы. Я спрашивал моих родных и родных жены, не хотят ли они, чтобы я взял какие-нибудь их вещи на орбиту. Я ожидал, что они дадут мне часы, какие-нибудь запонки, семейные фотографии или что-то в этом роде. Но это была моя семья — американцы итальянского происхождения, римские католики. Каждый из них вручил мне какой-нибудь предмет, связанный с религией. Я отправлялся в космос и вез с собой статуэтку Мадонны с младенцем. У меня был Иисус-младенец с фрески с изображением Рождества Христова, которого прислал какой-то кузен с Сицилии. У меня был образок со святым Христофором, образок со святым Михаилом, фотография папы римского Пия, фотография церкви Лоретанской Богоматери. У меня были распятия, четки, карточки с молитвами и тому подобные побрякушки. Это могло бы быть забавным, но у всего этого была причина: все беспокоились, что я могу погибнуть, и если так сложится, что придет мой час, они хотели быть уверены, что я под защитой.

Я всегда был благопристойным католиком. Не самым лучшим, но и не самым худшим — где-то посередине. В последние недели перед стартом я стал самым благочестивым католиком во всем штате Техас. Возможно, я даже слегка переборщил с этим. День старта приближался, и я стал ходить на исповедь два раза в неделю. Перед самым началом карантина я пошел к нашему священнику, отцу Доминику.

— Отче, — сказал я, — я приходил сюда, потому что хотел очистить душу, но теперь начинается карантин, и я вас больше не увижу. Как быть, если что-то случится после того, как я окажусь на карантине, но до того, как полечу в космос? Можно я пошлю вам свою исповедь по электронной почте?

Уверен, он подумал, что я лишился рассудка. Он сказал что-то вроде:

— Конечно, Майк. Если хочешь, можешь прислать ее по электронной почте, все в порядке. Весь экипаж боролся с подобными страхами. Каждый справлялся с ними по-разному. Некоторые с головой погружались в работу. Другие ходили в спортзал. Разным людям нужны разные вещи. Что касается меня, мне было необходимо проводить время со своей семьей. Это было для меня важно в те последние недели, когда часы отсчитывали время до старта. Я старался быть дома к ужину. В один из выходных я повел Габби в поход. В их школе проводился благотворительный вечер с катанием на роликах, и мы отправились туда покататься. Я мог бы провести это время, в тысячный раз проходя через список операций ВКД, но решил, что должен положиться на свою тренированность и поверить, что я готов, поэтому могу провести некоторое время, как мне заблагорассудится. Но с приближением дня старта время для семьи было выкроить все труднее и труднее.

Для того чтобы встретиться с «Хабблом», мы должны были поймать его, когда он будет проходить в точности над головой. Если ты летишь в космос, а цель твоего полета оказывается по другую сторону планеты, бесполезно пытаться с ней встретиться. Для нас это означало, что мы должны стартовать в середине ночи. Мы должны были лечь в постель в половине первого дня по времени Хьюстона и начать новый день в половине девятого вечера. Чтобы организм привык к новому режиму, за несколько недель до старта мы начали сдвигать время сна, ложась каждый вечер немного попозже и каждое утро немного задерживая подъем. Чем дальше этот сдвиг режима отдалял нас от нормальных рабочих часов с 9 до 17, тем труднее было проводить время дома. Я спал, когда дети собирались по утрам в школу. Расписание экипажа добиралось до обеда только поздно вечером. Все это для меня было тяжело.

За неделю до старта начался карантин для экипажа. В космосе никому не хочется иметь дело с насморком или вирусной инфекцией. Взрослые после врачебного осмотра могли посещать нас в изоляторе, и это означало, что мы могли видеться со своими супругами и друзьями-астронавтами. Но дети до 18 лет не допускались. Вообще. Поцелуй их, обними, попрощайся. По расписанию карантин должен был начаться в 21:00 21 февраля, в четверг, в тот же самый вечер, когда проходил Желто-синий пир[31] у Даниэля в младшей дружине бойскаутов. Это было большое событие, последнее, которое я отмечу со своими детьми, и я не хотел его пропускать. Праздник начинался в 19:00, и я мог уйти пораньше, чтобы вовремя успеть в карантин. Я сказал врачу экипажа Смиту Джонстону, что собираюсь туда пойти. Он ответил:

— Да ты надо мной смеешься! За два часа до начала карантина в разгар сезона простуды и гриппа ты хочешь прийти в помещение, где собрали сотню шести- и семилетних текущих носов и бактерии расплодились повсюду? Да ты с ума сошел!

— Я пойду, — ответил я.

Он был настроен скептически, но, думаю, понял, почему это для меня было так важно.

— Просто ничего не подцепи, — сказал Смит.

Около 20:30 мы встали, чтобы уходить. Я хотел выскользнуть незаметно, но командир скаутского отряда встал и сделал объявление: «Майк Массимино покидает нас, потому что на следующей неделе летит в космос. Он направится к «Хабблу». Давайте пожелаем ему удачи!» Маленькие скауты и их родные наградили меня одобрительными возгласами и аплодисментами. Это были мои лучшие проводы. Мы поехали домой, я высадил Каролу и детей, чтобы она могла уложить их дома спать. Я обнял и поцеловал жену. Я схватил Габби и Даниэля, прижал их к себе так крепко, как только мог, и попрощался с ними.

Я прибыл в изолятор ровно в 21:00, но, разбирая вещи и устраиваясь, обнаружил, что забыл свои часы. Это не составляло проблемы. Я знал, что Карола может их принести на следующий день. Но я решил, что, возможно, могу использовать часы как предлог и попросить разрешения съездить за ними. Таким образом, у меня будет больше времени с семьей. Ведь я жил всего в пяти минутах езды от изолятора. Я подошел к Скутеру и сказал: — Мне нужно быстренько сгонять домой. Я кое-что забыл.

— Майк, уже 21:30, — ответил он. — Мы официально на карантине. Никто не должен уходить.

Но я очень настойчиво его просил. Он понял, почему я обратился с этой просьбой, и сказал: — Поезжай. Возьми, что тебе нужно, и сразу возвращайся.

Я бросился домой, доехал, ворвался внутрь. Карола услышала, как я возвращаюсь после того, как мы только что попрощались. Она в недоумении взглянула на меня.

— Мне просто надо кое-что взять, — сказал я.

Не помню, забрал я все-таки часы или нет. Я прошел через коридор и проскользнул в комнату Габби. Она в ночной рубашке в цветочек спала в своей кровати. Я сел на маленький стульчик возле постели и смотрел, как она спит. Я оставался там так долго, сколько мог.

Десять, а может быть, и 15 минут. Потом пошел к Даниэлю. На нем была бейсбольная пижама. Я тоже сел и смотрел на него. Я старался запомнить их лица. Я не мог заставить себя выйти из дома и сесть в машину. Каждая частица меня кричала: «Не оставляй их! Не уходи!» Я знал, что увижу Каролу на следующий день, но не был ли это последний раз, когда я вижу своих детей? Я получил потрясающий дар — полет в космос: моя детская мечта сбылась. Но что, если эта мечта будет стоить мне всего остального?

Я оставался дома так долго, как только мог. Затем понял, что пора взглянуть в лицо реальности. Я вышел и поехал в изолятор. Когда я туда добрался, я снова был в порядке. Посмотрел на своих товарищей по экипажу и вспомнил: «Здесь моя вторая семья. Они тоже на меня рассчитывают, и пора приступать к работе».