Книга: Новейшие археозоологические исследования в России: К столетию со дня рождения В.И. Цалкина

Е. Е. Антипина Археозоологические исследования: задачи, потенциальные возможности и реальные результаты

Е. Е. Антипина

Археозоологические исследования: задачи, потенциальные возможности и реальные результаты

Без преувеличения можно сказать, что именно В. И. Цалкин в 60-70-х годах прошлого века внес в практику российской археологии принципиально новое отношение к остаткам животных из древних поселений, показав совершенно неожиданные возможности археозоологического исследования. В первой половине двадцатого века изучением костей животных из археологических памятников занимались, как правило, палеонтологи, морфологи и биологи-фаунисты. И хотя среди них были такие известные ученые, как Е. Г. Андреева, А. А. Браунер, В. И. Бибикова, С. Н. Боголюбский, Н. К. Верещагин, В. О. Витт, В. К.Громова, К. Л. Паавер, И. Г. Пидопличко, В. О. Топачевский и другие, они ставили перед собой и решали биологические задачи лишь двух направлений — фаунистическое окружение древнего человека через реконструкцию его охотничьей деятельности и биологические аспекты процесса одомашнивания животных.

Однако сразу же после первых публикаций В. И. Цалкина [1955; 1956; 1958; 1960-а] стало очевидным, что информация, которую дает анализ остеологических коллекций из древних памятников, позволяет выйти за пределы обсуждения видовых, морфологических и зоогеографических аспектов изучаемых материалов. Костные кухонные остатки казалось могли стать ключом к реконструкции всей системы хозяйства и жизнеобеспечения населения. Но уже при исследовании костей животных из средневековых городов В. И. Цалкин столкнулся с ситуацией, когда только привлечение археологического и исторического контекста находок давало возможность объяснить те или иные их особенности, и даже просто соотношение диких и домашних видов. Оказалось, что на характер отложения и накопления кухонных остатков в культурных слоях селищ и городищ влияет множество факторов — природных, исторических, этнических, зачастую и социальных. Естественно, что это заставляло вводить в анализ разного рода ограничения, оговорки и поправки. И все же В. И. Цалкин попытался, объединяя коллекции по родственным в культурном отношении памятникам в единые совокупности, перейти к реконструкции состава стада сельскохозяйственных животных, разводимых древним населением Восточной Европы — будь то скифы, греки или древнеславянские племена. Не все получалось так, как было намечено: многие выводы и гипотезы оказались иллюзорными или не всегда легко объяснимыми, а методические подходы и оценки некорректными. И нередко он вынужден был с долей разочарования указывать на ограниченность и неоднозначность конечных интерпретаций: «Мы в состоянии лишь констатировать очень существенные изменения роли лошади в питании населения, но не определить удельный вес ее в скотоводстве» [1956, с. 147] или «… обнаруженные… исторические изменения в соотношениях между отдельными видами сельскохозяйственных животных… определяются двумя различными, хотя и довольно трудно разграничимыми обстоятельствами: эволюцией хозяйства в направлении увеличения роли земледелия и изменением этнического состава античных городов» [1960-а, с. 100]. Методическая сложность обработки остеологических коллекций и неоднозначность интерпретации получаемых фактических данных остаются и сегодня проблемами, с которые приходится считаться исследователям.

Тем не менее теперь уже ни у кого нет сомнения, что информативные возможности археозоологического материала оказываются чрезвычайно широкими: от глобальных реконструкций антропогенного изменения природных сообществ до выяснения тонких деталей хозяйственного и бытового уклада древнего населения. Реальными научными задачами становятся: оценка вклада охоты в экономику и организация охотничьей деятельности; характеристика основных форм и направлений животноводства, условий содержания разводимых животных с обозначением их породных особенностей, заболеваний и патологий; расчеты объемов и специфики мясного потребления в сложившейся системе жизнеобеспечения древних племен; выяснение взаимодействия между отдельными отраслями хозяйства, масштабов обменно-торговых связей и их значения в поддержании устойчивости тех или иных культурно-хозяйственных типов; реконструкция ритуального использования животных и уровня развития косторезного ремесла в древности; а также экстраполяция результатов на социальные аспекты жизни самого человека и т. д.

Для решения всех этих задач из культурных слоев археологических памятников извлекаются и анализируются остатки даже таких животных, как моллюски, крабы, насекомые и клещи [Бабыкин 1977; Антипина, Маслов 1991; Антипина, Назаров, Маслов 1991; Moreno 1992; Schelvis 1992; Elias 1994]. Используются также сведения по другим археобиологическим направлениям — палеоэтнобота-ническим, палинологическим, палеогеографическим, палеоантропологическим и даже палеогенетическим. Однако получаемые археозоологами результаты зачастую разочаровывают. Нередко отечественные публикации являют собой формализованную схему — упрощенную кальку с работ В. И. Цалкина, где уже заранее можно предугадать полный состав домашних и диких животных, соотношение отдельных видов и даже конечные выводы.

Что же ограничивает возможности археозоологического анализа? И что, в свою очередь, позволяет получить и наиболее полно расшифровать информацию, заключенную в совокупности остатков животных из археологических памятников? Пытаясь ответить на эти вопросы и понимая принципиальную невозможность создания единой методики археозоологического исследования, я сконцентрировала внимание на некоторых общих подходах к проведению его основных этапов. Все обсуждаемые здесь методические аспекты сформулированы в таблице 1. Опыт наших коллег и собственная многолетняя практика позволяют утверждать, что последовательное использование таких подходов позволяет вскрыть информационный потенциал почти любых остеологических коллекций. В то же время археозоологические материалы включают, как будет показано ниже, совершенно разные по своему происхождению категории остатков, каждая из которых требует применения, а иногда и создания новых специфических методов исследования и оценочных параметров.

Современная организация археозоологических исследований в большинстве случаев обеспечивает не слишком высокую надежность получаемой информации. Уничтожение исходных данных зачастую начинается прямо при раскопках памятников, в частности — широким применением сбора только «определимых» фрагментов костей животных[1]. В таких случаях обычно разграничение остатков на «определимые» и «неопределимые» берут на себя или просто рабочие или сами археологи: специалисты-археозоологи редко могут позволить себе непосредственно участвовать в работе экспедиции в течение всего сезона раскопок. Поэтому при сборе таких «определимых» фрагментов происходит неосознаваемая сортировка остеологического материала, приводящая к тому, что вклад отдельных видов в формируемую выборку изменяется в 3–4 раза по сравнению с исходной [Раупе 1972; Morales 1987; Маслов, Антипина 1992]

Таблица 1.

Таблица 2. Сравнительные характеристики двух выборок из поселения Борки-III, полученные разными методами сбора.

Нам удалось в свое время вторично собрать материалы на памятнике, с которого археологи представили именно «определимые» остатки. После обработки почти всей генеральной совокупности костей животных из небольшого по площади средневекового поселения Борки-III стало ясно, что доля остатков крупных животных, таких как зубр, лось, благородный олень, медведь, кабан, крупный рогатый скот и лошадь в первой выборке («определимых» фрагментов) была завышенной (около 89 % — табл. 2), а количество костей небольших животных — явно заниженным[2]. Тотальная же выборка, тщательно собранная в процессе организованной нами ручной переборки слоя, включала уже только 70 % остатков тех же крупных животных, а доля средних по размерам видов соответственно увеличилась до 30 %. Конечно, надо признать, что определимых до видового уровня фрагментов в тотальной выборке оказалось значительно меньше (всего 35 % — табл. 2), но при этом соотношение видов уже стало отражать несомненно реальную и вполне объяснимую картину. Так, доля бобра, свиньи и собаки увеличилась в 3–9 раз, а доля крупного рогатого скота почти в шесть раз уменьшилась (табл. 2): эти изменения как раз и стали существенными для конечной интерпретации полученных данных [Маслов, Антипина 1992].

Естественно, что для получения достоверных археозоологических реконструкций необходимо стремиться к максимально полному сбору всего остеологического материала, если не путем просеивания или промывки всего культурного слоя, то, хотя бы, путем ручной переборки всей его массы (табл. 1, пункт 1). Этот метод повышает вероятность попадания в коллекцию мелких фрагментов костей не только крупных и средних животных, но и остатков совсем небольших по размерам млекопитающих, птиц и даже пресмыкающихся и земноводных [Раупе 1972]. Разнообразие полученных таким образом фаунистических групп открывает совершенно новые, иногда непредсказуемые, возможности для интерпретации результатов. Например, при расчистке главного жертвенника святилища Байте-III (III–I вв. до. н. э., Западный Устюрт, Республика Казахстан), просеивая пепел, археологи собрали все костные фрагменты, даже самые крошечные. Обработка этого материала привела к странному на первый взгляд разграничению остатков. На алтаре среди сожженных довольно мелких фрагментов костей жертвенных копытных оказались и отдельные кости, и даже почти полные скелеты грызунов нескольких видов. Они представляли собой в разной степени обгорелые остатки и кости совсем без следов огня. Найти объяснение этому факту помогли находки костей двух филинов под завалами обрушившейся кровли в стороне от алтаря. Кости мелких грызунов могли попасть на алтарь только из погадок — отрыжек филинов, которые обитали в святилище. Более того, следствием такого объяснения стала реконструкция особенностей архитектуры потолочного перекрытия культовой постройки, а также периодичности совершения обрядов и жертвоприношений [Антипина, Ольховский 2000].

После такого полного сбора остатков для любой остеологической коллекции из археологического памятника должны быть зафиксированы основные ее параметры — исходный объем выборки, тафономическое состояние костей, степень их искусственной раздробленности, следы искусственного воздействия на остатках и их происхождение (табл. 1, пункты 2–4). Именно эти параметры предопределяют в археозоологической практике всю систему последующей статистической обработки и интерпретации. Замечу, что подсчитать количество всех костных остатков из раскопок памятника и оценить некоторые из указанных общих параметров остеологической выборки способен не только специалист-археозоолог, но и почти любой взрослый сотрудник экспедиции. Исключение, по-видимому, представляют лишь следы искусственного воздействия на костях (как следствие кухонной разделки туш животных или разных способов приготовления мяса, подготовки костяного сырья для изготовления орудий или иного, в том числе и ритуального, использования), для различения которых нужны все-таки некоторые специальные навыки. Более того, подсчет и оценка их разнообразия возможны только при хорошей естественной сохранности остатков. Поэтому чрезвычайно важным представляется разделение именно таких параметров остеологических коллекций, как тафономическое состояние (естественная сохранность) и искусственная раздробленность костей [Morales 1988; Fisher 1995; Антипина 1999]. Подчеркну, что оценка естественной сохранности костей животных, как правило, позволяет зафиксировать своеобразие конкретных тафономических условий культурного слоя. Иногда это может стать единственным ключом к разграничению разновозрастных отложений, а чаще — просто помогает объединить однородные остатки в соответствующие категории материалов (табл. 1 пункт 4).

В своей практике я использую пятибалльную шкалу, по которой естественная сохранность целой кости или крупного фрагмента с хорошо сохранившимся поверхностным слоем компакты оценивается в пять баллов. На нем обычно еще нет отпечатков процесса естественного разрушения, обусловленного жизнедеятельностью почвенной микрофауны и — флоры, и ясно видны все следы искусственного воздействия. Тафономическое состояние хрупкой — пусть даже сохранившей свою форму — кости с полностью разрушенным поверхностным слоем оценивается в один балл. При этом, особо подчеркнем, что достоверное видовое определение может быть осуществлено и для фрагмента с плохой естественной сохранностью (1–2 балла), и наоборот — бывают случаи, когда прекрасно сохранившийся костный фрагмент оказывается неидентифицируемым до видового уровня.

Для характеристики искусственной раздробленности остатков археозоологи используют довольно разные параметры: это и взвешивание костей с последующим вычислением среднего удельного веса одного фрагмента [Morales et al. 1994]; и индекс раздробленности (ИР), как число фрагментов в единице стандартного объема — 1 дм³ [Антипина 1999]; и «коэффициент дроблености», как соотношение фрагментов разного размера по каждому из видов [Асылгараева 2002] и др. Несмотря на внешние различия этих оценок, они могут быть вполне сопоставимы между собой в рамкам универсальной пяти-десятибалльной шкалы.

При такой подробной фиксации состояния костей и самых разных следов на них становится очевидным, что любая остеологическая коллекция обычно включает неодинаковые по своему происхождению категории материала (табл. 1, пункт 4). Это — прежде всего, кухонные остатки; затем — кости животных из ритуальных комплексов; далее — свидетельства использования их в качестве сырья для косторезного ремесла; а также — останки животных, попадание которых в культурный слой не связано напрямую с хозяйственной деятельности жителей поселения [Klein & Cruz-Uribe 1984; Gautier 1987; Davis 1987; Morales 1987]. Последняя группа может быть представлена как синхронными археологическим отложениям остатками грызунов, насекомоядных, птиц пресмыкающихся и других — симбионтов и комменсалов («сожителей» и «сотрапезников»), так и более поздними включениями в слой костей разных видов норных животных [Klein & Cruz-Uribe 1984; Антипина 1993]. Все указанные категории археозоологических материалов могут быть корректно проанализированы только в рамках своей по происхождению группы: кухонные остатки сравниваются с кухонными, ритуальные — с ритуальными и т. д. Разделение же костных остатков на кухонные, ритуальные или ремесленные обязательно строится на рассмотрении археологического контекста этих находок, их тафономического состояния, особенностей их раздробления и других следов искусственного воздействия, позволяющих судить о причинах попадания их в слой [Klein & Cruz-Uribe 1984; Антипина 2003, в печати]. Эта задача бывает достаточно сложной, и иногда только специалист-археозоолог может распознать, например, ритуальный или естественный характер появления остатков некоторых животных в погребениях человека. В южных регионах Восточной Европы известна утка-пеганка (Tadoma tadoma), которая нередко использует рыхлое заполнение могил для устройства своих достаточно глубоких гнездовых нор, где и откладывает яйца [Дементьев 1952]. Поэтому, в пределах гнездовой территории этой утки, обнаруженная в захоронении скорлупа яиц рядом с человеческим скелетом не может считаться объектом ритуального комплекса без дополнительного археозоологического исследования. Аналогичная проверка требуется также и для всех находок змеиных костей как на поселениях, так и в погребениях. Последнее тем более необходимо, поскольку существование очень древнего культа поклонения змее подталкивает авторов раскопок сразу же объявить такие находки ритуальными [Шишлина 1996]. Тогда как, змеи и другие пресмыкающиеся просто могут устраиваться на зимовку в могилах, склепах, погребах, проникая туда по трещинам и полостям грунта, где часто погибают.

Примером того, к чему приводит обобщенное рассмотрение материала без разграничения его по указанным выше категориям, можно считать ситуацию с интерпретацией находок костей собак на памятниках железного века в Северном Причерноморье. Остатки собак оказываются поразительно многочисленными как на скифских, так и на греческих поселениях, особенно в сравнении с остеологическими коллекциями предшествующих и последующих исторических периодов [Цалкин 1960-а; 1966]. Значительная их часть — это отдельные раздробленные кости, хотя обнаруживаются и довольно многочисленные части целых или разрозненных скелетов, причины попадания которых в слой в публикациях, как правило, не обсуждаются. Естественно, что все эти остатки не включаются в соотношение домашних видов животных, мясо которых использовалось в пищу, хотя сравнение их доли со вкладом некоторых сельскохозяйственных видов, например с лошадью и свиньей, демонстрирует почти равные их пропорции в видовом спектре [Цалкин 1960-а]. Однако на ряде разновременных поселений юга Восточной Европы, в том числе и на греческих, зафиксированы несомненные следы потребления мяса собак в пищу [Журавлев 1981; Morales & Antipina 2003, in press]. Таким образом, отсутствие в публикациях достоверной информации об археологическом контексте находок и, соответственно, о принадлежности их к категориям кухонных или же ритуальных остатков препятствует в настоящее время полноценному изучению вопроса о необычном для нашего восприятия варианте использования собак в хозяйстве.

Другим примером ненамеренного смещения информационных акцентов может служить общепринятая интерпретация находок раковин съедобных моллюсков на древних поселениях Северного Причерноморья. Причины попадания и накопления их в слое обычно не анализируется, и все они считаются свидетельством потребления мяса моллюсков в пищу [Кругликова 1975; Щеглов 1978; и др.]. Вместе с тем изучение конкретных коллекций остатков таких моллюсков из памятников III вв. до н. э. — II вв. н. э. (Евпаторийское побережье Крыма) показало, что большинство из них принадлежало животным, погибшим еще в море. Об этом свидетельствовали следы оката и микроскопические бентосные обрастания на внутренней стороне створок. Иными словами — на поселениях были обнаружены не остатки съеденных моллюсков, а просто пустые раковины, принесенные жителями с побережья [Антипина, Маслов 1991].

Таким образом, основные параметры коллекции — исходное количество и тафономическое состояние костей, степень искусственной раздробленности и следы искусственного воздействия на них, а также разнообразие категорий остатков в материале — даже вне рамок видовой идентификации фрагментов — дают ту первичную археозоологическую информацию, которая предопределяет методы всего последующего количественного анализа.

Все без исключения археозоологи единодушны в оценке зависимости достоверности получаемых результатов от количественного объема остеологической выборки. Огромное влияние фактора случайности на формирование облика малой археозоологической выборки из 10 костей ни у кого не вызывает сомнений. Результаты же обработки коллекций, включающих более тысячи определимых костей животных, с очевидностью считаются достоверными.

Однако такое единодушие не решает вопроса о минимальном объеме остеологической выборки, который мог бы достаточно полно отражать характеристики всей совокупности костных материалов на памятнике. Зарубежные исследователи используют в своих работах так называемое «правило Дэвиса» [Davis 1987], из которого следует, что увеличение числа костей из раскопок в 10 раз дает уже принципиально новую информацию. И для выборки уже в 500 определимых костей можно говорить не только о полном видовом составе, но и о реальном соотношении тех видов животных, которые активно использовались в хозяйстве. Меньший объем в 200–300 определимых костей рассматривается П. А. Косинцевым [Косинцев, Стефанов, Труфанов 1989] как вполне представительный для адекватной характеристики всего костного материала памятника. Сходная цифра от 250 до 300 определимых фрагментов получена T. Amorosi, но уже только для кухонных остатков, при которой соотношение основных сельскохозяйственных видов становилось устойчивым в материалах из разных участков конкретного поселения [Amorosi et al. 1996].

Нами был предложен минимальный объем выборки в 400 определимых до вида фрагментов как достаточный для установления: 1) видового состава животных наиболее значимых в хозяйстве конкретного поселения, 2) реального соотношения их костей в кухонных остатках [Антипина 1997; Cemych et al. 1998]. Эти параметры еще раз были проанализированы на материалах одной из самых многочисленных в Восточной Европе коллекции из поселения позднебронзового времени Горный в Оренбургской области [Антипина 1999]. Материалы, включающие почти 400 ООО определимых костей, позволили обрабатывать сформированные случайным образом выборки разного объема. При этом были исследованы два показателя: 1) полнота видового состава домашних животных и 2) устойчивость соотношения их остатков. Из 30 случайно взятых выборок по 300 определимых до вида костей только 13 (43 %) дали практически полный видовой состав домашних животных, исключая собаку, обнаруженных на поселении по всей совокупной коллекции. Из других 30 выборок, но уже по 400 определимых до вида костей, 23 (77 %) включали все пять видов сельскохозяйственных животных. В этих 23 выборках их соотношение оказалось достаточно устойчивым с разницей всего лишь в пределах 5 %. Более того, оно было аналогичным соотношению, полученному по более значительным массивам костей из этого же памятника. Следует подчеркнуть, что с увеличением объема выборки до 500 костей полный видовой состав появлялся в наших исследованиях лишь среди 80 % всех таких проб. И только выборки объемом не менее 1000 определимых остатков всегда давали полный видовой набор сельскохозяйственных животных. Подобный анализ для менее многочисленных коллекций из других поселений разных исторических эпох подтвердил оптимальность использования выборки в 400 определимых костей как минимального количественного объема для получения достоверной информации, отражающей структуру кухонных остатков на поселении (табл. 1, пункт 5). Вместе с тем еще раз напомним, что репрезентативность (представительность) какой-либо археозоологической выборки не ограничивается только ее значительным количественным объемом. Эта характеристика остеологической коллекции является относительной и зависит от тех задач, которые ставит перед собой исследователь [Антипина 1997].

Решение вопроса о достаточном объеме выборки не снимает вопроса о применении тех или иных количественных оценок при изучении видового состава остеологических коллекций. Начиная с 50-х годов прошлого века для подсчета соотношения видов использовались два количественных показателя: 1) абсолютное число определимых до вида костей и 2) минимальное число особей[3] каждого вида животных. Тогда же было продемонстрировано, что оба этих показателя отражают количественное соотношение видов в материале лишь приблизительно [Громова 1948; Горюнова 1950; Паавер 1958; 1965; Цалкин 1956; Kuhn 1938; Boessneck 1956; B?k?nyi 1959; Mutter 1961; Grayson 1984; Hesse, Wapnish 1985; Davis 1987; Gautier 1984; и др.]. При этом подчеркивалось, что «число особей» является производной величиной от абсолютного числа определимых костей, и потому на него автоматически переносятся все недостатки исходного количественного параметра. Недостатки же эти обусловлены многими факторами, в том числе тафономическими и археологическими.

Наиболее существенным недостатком следует считать неполноту остеологических материалов. Так, исследователи всегда сталкиваются с тем, что кости разных видов, как и различные элементы их скелетов, сохраняются в слое не одинаково, ввиду тафономической специфики условий их залегания, а также — возрастных и даже индивидуальных особенностей потребляемых животных [Цеткин 1956]. Общим правилом, по-видимому, можно признать только несомненно более значимые потери костей от молодых особей, которые сохраняются хуже остатков взрослых, независимо от размеров животных. Однако совершенно ясно и то, что от скелетов взрослых особей могут сохраняться лишь единичные кости. Значительная часть костей от съеденных жителями животных вообще исчезает из «поля зрения» нашего исследования еще до попадания их в культурный слой. Это связано с растаскиванием и уничтожением пищевых отходов собаками, использованием костей в качестве сырья для изготовления орудий, ритуальной мотивацией и другими, иногда непредсказуемыми аспектами человеческой деятельности. Подсчитано, что такие потери могут составлять от 20 % до 80 % костей от съеденных на поселении животных [Савинецкий 1995]. Все это приводит к заключению о малой вероятности обнаружения нескольких костей от одной и той же особи в случайной пробе кухонных остатков [Gautier 1984; Савинецкий 1995].

«Число костей» — как количественная оценка вида в остеологической коллекции, таким образом, оказывается относительным параметром, свойства которого обусловлены особенностями конкретного памятника, начиная от его тафономии и заканчивая спецификой хозяйственной деятельности его обитателей. Однако исправить эти недостатки посредством введения «числа особей», напрямую зависимого от «числа костей», представляется не только некорректным, но и просто невозможным.

Методы определения минимального количества особей в остеологических материалах и степени достоверности их подсчета подробно разработаны в работах Ш. Бёкёни [B?k?nyi 1959; 1970]. Анализ этой методики, даже с учетом всех усовершенствований и поправок на возрастные и размерные особенности забитых на памятнике животных [B?k?nyi 1970], приводит к двум наиболее очевидным выводам:

во-первых, на материалах из жертвенных комплексов, когда остатки принадлежат нескольким целым или почти целым скелетам, можно получить не минимальное число особей, а точное или близкое к изначальному;

во-вторых, по кухонным остаткам может быть определено лишь очень условное минимальное число особей. Достоверность же всех поправок к этому условному значению зависит от опыта и квалификации специалиста, что вносит в подсчет особей еще одну очень субъективную помеху.

Более того, подсчет особей на основе кухонных остатков зачастую превращает почти половину выборок, представительных по числу костей (от 500 до 1000 определимых остатков), в разряд малых (от 10 до 50 особей), в которых даже минимальная ошибка на одну-две особи может изменить соотношение видов[4]. Тем самым в «остеологическую статистику» могут быть вновь привнесены результаты случайного фактора.

У показателя «число особей» имеются и другие «собственные» недостатки: так, в отличие от «числа костей», он жестко зависит от выбранной системы обработки коллекции. Подсчитывая и объединяя число костей в выборках из отдельных участков раскопа или по годам экспедиционных работ, мы получаем то же самое их количество, как если бы определение производилось сразу для совокупной коллекции памятника. А если попробовать суммировать «особей», подсчитанных в выборках по отдельным участкам раскопа или годам раскопок, то в результате всегда будет получено большее их количество, чем при выделении «числа особей» единовременно для всей тотальной коллекции [Паавер 1958, с. 38; 1965, с. 45; и др.]. Однако согласно методическим разработкам того же Бёкёни [1969] «минимальное число особей» принципиально нельзя суммировать, оно определяется только для совокупных материалов. Обработка же остеологических коллекций зачастую как раз и проводится по отдельным их частям, в соответствие с графиком раскопок.

В то же время выясняется, что в коллекциях, состоящих из десятков-сотен тысяч остатков, доля наиболее многочисленных видов, высчитанная по числу особей, оказывается достаточно близкой к их вкладу, полученному по костям этих животных. Предварительные подсчеты позволяют утверждать, что такой эффект, как правило, наблюдается только для видов, по костям которых было определено не менее 100 особей. В. И. Цалкин [1956, с. 121–124] в свое время попытался выяснить эти закономерности между количеством костей и минимальным числом особей и подсчитал среднее число фрагментов, приходящееся на одну особь для конкретных видов. Его выводы были более чем однозначны: число особей для многочисленных видов — занижено, а для малочисленных видов максимальная точность наблюдается при приближении к соотношению: одна кость — одна особь. Кроме того, оказалось, что это явление не связано с видовой принадлежностью костей. По мнению В. И. Цалкина, оно «.. обусловлено не какой-либо одной, а целым рядом причин, действующих в отдельных памятниках в разных сочетаниях и с различной интенсивностью» [1956, с. 122]. И далее, рассмотрев вероятные причины этого явления и возможные механизмы их действия, он обозначил тем самым принципиальную невозможность сравнивать между собой оценки по особям, полученные для разных видов животных, и соответственно — для одних и тех же видов, но из разных памятников. Однако при этом В. И. Цалкин не сделал этого очевидного вывода, и в конечном счете почти все особенности хозяйственной деятельности древнего населения он анализировал на основе подсчета минимального числа особей. Такое противоречие, видимо, можно объяснить тем, что в своих работах В. И. Цалкин затрагивал уже новые аспекты археозоологических исследований, в частности реконструкцию состава стада сельскохозяйственных животных, методические подходы к которым в то время еще не стали предметом детального анализа. Более того, количество забитых на поселении животных казалось тогда всем исследователям единственным параметром для подсчета объемов съеденного мяса и всего поголовья скота.

Впрочем и сегодня, когда эти методические вопросы интенсивно разрабатываются, приходится с огорчением констатировать, что во многих палеоэкономических публикациях, в особенности сделанных археологами, анализ остеологических материалов по-прежнему проводится по «числу особей». Такой подход все еще сохраняется в отечественной археологии, несомненно, вследствие огромной массы конкретных данных, опубликованных В. И. Цалкиным. До сих пор они являются зачастую единственным источником археозоологических сведений по отдельным регионам и культурным общностям и, естественно, привлекаются для изучения хозяйственной деятельности. Археологи же, не задаваясь методическими вопросами, слепо следуют схеме В. И. Цалкина. Хотя в своих работах он всегда публиковал исходные данные по количеству костных остатков каждого вида, которые как раз и должны использоваться.

И в заключении раздела еще раз подчеркнем, что исследователи, всерьез анализирующие методические проблемы «остеологической статистики», почти всегда приходят к выводу, который был сделан К. Л. Паавером еще в 1958 г. — выбор того или другого количественного показателя зависит от категории остеологического материала и задач его обработки. В этом контексте совершенно очевидно, что для изучения кухонных остатков наиболее адекватным является использование абсолютного числа костей конкретных видов, а для ритуальных или иных комплексов, включающих целые скелеты, их части или так называемые «связки» целых костей, несомненно более информативным оказывается число особей.

Состав стада, особенности скотоводства, его направления и формы эксплуатации домашних животных — эти аспекты хозяйственной деятельности древнего населения, как правило, в первую очередь обсуждаются археологами по результатам археозоологических исследований. Однако при этом зачастую забывается, что необходимо оценить однозначность интерпретации полученной биологической информации и, соответственно, достоверность палеоэкономических построений. Такая оценка важна уже хотя бы потому, что в настоящее время сама возможность реконструкции состава стада на основе кухонных остатков оказывается еще очень слабо обоснованной в методическом плане. В отечественной же археологической литературе сложилась давняя традиция напрямую экстраполировать соотношение остатков домашних видов из материалов поселений и даже могильников на состав стада сельскохозяйственных животных [Либеров 1960; Краснов 1971; Шилов 1975; Гаврилюк 1999;и др.]. Она базируется на теоретическом представлении о том, что все животные, разводимые на протяжении всего периода существования поселения, оказываются в конечном итоге забитыми и съеденными: соответственно именно их кости и составляют остеологические материалы памятника. Однако это допущение довольно условно, и его хоть как-то можно соотносить с реальностью только для небольших и совершенно автономных от внешнего мира поселений, жители которых вели исключительно натуральное хозяйство [Антипина 1997]. Более того, кухонные остатки не всегда отражают даже роль того или иного животного в хозяйственной жизни населения. Напомним в качестве примера о громадном значении лошадей в экономике Российского государства и многочисленности их поголовья, что зафиксировано в письменных источниках XVI–XVII вв.[5], но не нашло никакого отражения в кухонных отбросах как из городов, так и из сельских поселений того времени [Цалкин 1956; 1971]. Другим более экзотическим примером неоднозначности интерпретации видового спектра кухонных остатков может служить этнографическая информация о системе питания у специализированных скотоводов Африки — масаев и зулусов, для которых разведение крупного рогатого скота составляло основной смысл жизни [Krige 1957; Маке 1974]. В настоящее время питание масаев уже почти полностью базируется на потреблении зерна, получаемого от соседей-земледельцев в обмен на рабочих быков [Маке 1974]. В прошлом же их ежедневная пища включала прежде всего прижизненную продукцию от крупного рогатого скота — молоко и кровь, а также плоды, семена диких растений и мясо мелких животных — ящериц насекомых, т. е. все то, что добывалось простым собирательством. Очевидно, что археобиологические остатки, представленные на современных стоянках этого племени, будут указывать на странное сочетание земледельческих и присваивающих направлений хозяйственных занятий у скотоводов-масаев. Обыденную пищу зулусов также составляли молочные продукты и плоды собирательства. В то же время на некоторых уже заброшенных стоянках этого племени обнаруживаются кости, главным образом, диких животных, которые являются остатками грандиозных массовых загонных охот, устраиваемых воинами-зулусами несколько сотен лет назад [Krige 1957].

Таким образом, без сомнения можно утверждать, что кухонный набор костей животных любого памятника, в соответствии с названием самой категории материала, отражает структуру потребления мяса на поселении. Конечно же, специфика мясной диеты в той или иной мере зависит от традиционного типа хозяйства, а значит — и от степени развития скотоводческой и охотничьей деятельности. Однако эта сложная зависимость неоднозначна и определяется многими факторами: природными, экономическими, культурными, социальными и др. Естественно, что система питания и, соответственно, кухонные остатки должны заметно различаться, например, на сельских и городских, столичных и провинциальных памятниках и т. д.

Поэтому первым и наиболее очевидным шагом интерпретации информации, полученной по кухонным остаткам, следует считать выяснение особенностей питания древнего населения. Однако надо иметь ввиду, что соотношение костей конкретных видов (или видовой спектр) не является прямым указанием на объемы потребляемого мяса этих животных вследствие естественных различий по весу между видами. Вес коровы или лошади всегда в несколько раз больше, чем вес домашней козы, овцы или свиньи. Для археозоологического материала эти различия могут быть выражены в так называемом весовом коэффициенте. Для того, чтобы перевести соотношение костей конкретных видов в пропорцию объемов полученного от них мяса, необходимо или увеличить (умножив) долю остатков крупных копытных или соответственно уменьшить (разделив) долю костей средних копытных животных на весовой коэффициент. Эту арифметическую операцию можно производить или с числом костей, или уже с соответствующей их долей (%) — получаемый результат будет практически один и тот же. При этом особо подчеркну, что получаемые доли не могут считаться реальными килограммами или иными единицами весового исчисления, они дают лишь пропорцию условных объемов потребления мяса конкретных видов, которую лучше всего перевести в процентное соотношение. Весовой же коэффициент не является некой абстракцией, взятой из сельскохозяйственной литературы или этнографических источников, он должен быть высчитан на основе реальных размеров и возрастной структуры съеденных на поселении домашних животных (табл. 1, пункты 3,7).

Полученная таким образом структура потребления мяса домашних видов может стать отправной точкой для оценки уровня развития мясного направления в скотоводстве. Это уже следующий шаг археозоологического исследования — реконструкция форм и особенностей скотоводства, как производящей отрасли хозяйства. Однако он требует четкого разграничения и последовательного анализа как минимум трех вопросов.

Во-первых, вопрос о существовании на поселении других, кроме мясного, направлений скотоводства, связанных с прижизненной эксплуатацией каждого в отдельности сельскохозяйственного вида. Он проясняется при изучении половозрастной структуры съеденных животных, особенностей их размеров, зафиксированных патологий и (или) следов интенсивной физической нагрузки на костях. Последние могут быть интерпретированы достаточно однозначно — как отражение использования в хозяйстве мышечной силы скота, хопгя определение рода работ, в которых были задействованы животные, уже не будет столь очевидным. Наиболее сложной является интерпретация данных по возрастной структуре домашних копытных. Теоретически преобладание в кухонных остатках костей молодых животных считается свидетельством превалирования мясного направления в скотоводстве, а увеличение доли костей взрослых и старых особей обычно связывается уже с усиленной молочной эксплуатацией вида (для коров, кобыл и коз) или широким использованием тягловых животных (крупного рогатого скота и лошадей). В археозоологических работах обычно можно увидеть, что возрастная структура забитых сельскохозяйственных животных включает всего лишь три или четыре возрастные группы — молочные, молодые, взрослые и старые. Взрослые и старые животные чаще объединяются в одну когорту — особи старше 28–34 месяцев (или 2,5–3 лет). При такой форме публикации возрастного состава получается, что в эту последнюю когорту попадают как минимум три разные категории животных: 1) двух-трехлетнее поголовье, которое несомненно отражает мясную эксплуатацию вида, 2) все более старые животные трех-шести лет, обычно составляющие маточное и (или) рабочее, в том числе и молочное, стадо, 3) и особи старше шести-восьми лет, которые выбракованы уже после интенсивной прижизненной эксплуатации. В результате становится невозможным корректно разделить доли забитых мясных, молочных или тягловых животных. Естественно, что в таком случае возникает противоречие между утверждением автора о значительном развитии, например, молочного направления скотоводства и существенной долей забитых животных старше 28 месяцев, которые как раз и должны являться наиболее продуктивной частью молочного поголовья [Тимченко 1970, с. 171; Краснов 1971, с. 106; Петренко 1984, с. 45–48; Косинцев 2000, с. 30; Косинцев, Варов 2001, с. 142; Косинцгв, Рослякова 2002, с. 150; и др.].

Выход из этой ситуации видится в очень подробной фиксации возраста животных и подсчете соотношения различных возрастных групп в последовательном ряду по методикам, уже давно применяющимся в зарубежных археозоологических исследованиях [Higham 1967; Silver 1969; Payne 1973; 1984; Deniz & Payne 1982; Grant 1982; Halstead 1985; Horard-Herbin 2000]. Более того, целесообразно отмечать возраст забитых животным не только по состоянию зубной системы, но и по другим регистрирующим его структурам, например, по срокам прирастания эпифизов на трубчатых костях. Иногда такая оценка может дать дополнительную и весьма важную информацию: так, серия из примерно 4000 фаланг крупного рогатого скота, собранная при раскопках поселения Горный, показала практически полное отсутствие на памятнике остатков животных в возрасте от 6 до 10–12 месяцев, которые могли быть забиты только в зимний период [Антипина 2003, в печати]. Тем самым подтвердилось, что сезон забоя животных на этом поселении был ограничен только теплым периодом года. Однако подобные данные о возрастном составе можно получить только на значительных по объему остеологических коллекциях, что вновь напоминает о проблеме представительности лишь многочисленных выборок.

Во-вторых, вопрос о наличии информации, позволяющей реконструировать условия содержания домашних животных и обеспеченность их кормами. Такие сведения могут появится при изучении характера стертости зубов, патологий на зубах и костях, а также особенностей размеров самих животных. Например, резкая неравномерность стирания коренных зубов, наблюдаемая у крупного рогатого скота и свиней из дьяковских и средневековых поселений лесной зоны, может указывать на кормление животных в зимний период такими грубыми кормами, как ветки и кора деревьев. Нами, в частности, было обнаружено и явление гипоплазии — нарушения естественного процесса развития эмали на коренных зубах свиней из слоев дьяковской культуры на поселении Настасьино (Московская область). Массовость этой патологии — примерно на 30 % зубов, резкая неравномерность их стирания, наличие следов воспаления надкостницы на нижних челюстях, а также малые размеры самих животных позволили реконструировать крайне неблагоприятные условия кормления, содержания и разведения свиней в то время [Антипина, Алексеева 2003, в печати]. Подчеркну, что размеры домашних животных из древних поселений обусловлены в первую очередь экологическими условиями их содержания — обеспеченностью кормами в конкретных природных ландшафтах и формой скотоводства (стойловое или придомное содержание, отгонный или вольный выпас[6]), и лишь в этом плане они могут быть показателями породности скота [Браунер 1928; Цалкин 1960-6, Антипина, Маслов 1998]. Различия в условиях содержания являются главным фактором поддержания значительной изменчивости размеров особей в древних популяциях домашних животных вплоть до позднего средневековья. Игнорирование этого явления приводит к курьезным утверждениям о родственных связях крупного рогатого скота (или о разведении одной его породы) на ряде значительно удаленных друг от друга памятников Украины и Южного Урала в позднебронзовом веке [Журавлев 2001, с. 13]. Причем основанием к подобным утверждениям становятся лишь обнаруженные малые различия между размерами животных.

Сведения о естественных ресурсах для скотоводческой деятельности, т. е. о природных условиях окрестностей поселения должны базироваться, прежде всего, на общих представлениях об эволюции растительности в голоцене и на конкретной палеоботанической информации по памятнику. Однако такая информация требует, в свою очередь, внимательного подхода к ее дешифровке. Попытки же прямо реконструировать природные условия или характер растительности вокруг древних селищ на основе экологических характеристик самих видов домашних животных, обнаруженных на поселении, могут привести к ошибочным результатам. Такие ошибки возникают вследствие формального использования общепринятого представления об обусловленности видового состава стада природными факторами, хотя оно является важным постулатом для археозоологических построений[7]. Одним из наиболее ярких примеров такого формального подхода служит довольно распространенное мнение о жесткой связи между разведением свиньи и произрастанием вокруг поселений широколиственных лесов, что и становится предметом обсуждения при обнаружении заметного количества костей этого вида [Журавлев 2001, с. 59–62; Косинцев 2003, с. 174]. Однако исторические реалии показывают иногда совершенно «невозможные» с этой точки зрения ситуации. В частности, около 34 % от обнаруженных костей домашних видов на памятнике Телль Хазна I (IV–III тыс. до н. э., северо-восточная Сирия) принадлежали домашней свинье [Мунчаев и др. 2002], тогда как сам памятник располагается в зоне современных сухих степей и «рискованного» земледелия. Письменные источники и палинологические данные подтверждают сходство между природной обстановкой в период функционирования памятника и современными климатическими условиями. Реконструкция произрастания широколиственных лесов вокруг памятника в древности на основании лишь обнаружения значительного числа костей домашней свиньи была бы просто недоразумением.

И в третьих — рассмотрение уровня развития всех других хозяйственных отраслей на памятнике, исключая скотоводство. В этом плане палеоэтноботанические данные позволяют оценить земледельческий сектор в хозяйстве, а археологическая информация (планиграфия, архитектура поселения, характер орудий труда и других технических средств) может указать еще и на иные хозяйственные занятия населения. Вне такого контекста обычная интерпретации остеологических материалов как отражение скотоводческой или охотничьей деятельности может также привести к существенным промахам. С подобной ситуацией мы столкнулись при изучении около 2 млн. фрагментов костей домашних животных — самых массовых археологических остатков в культурных напластованиях позднебронзового поселения Горный на территории древних Каргалинских рудников. Вопреки традиционно возникающему выводу о существовании развитого скотоводства при изучении столь огромных остеологических коллекций из древних поселений, подробное исследование этих материалов привело к странному, на первый взгляд, утверждению о его отсутствии [Антипина 1999]. Этот результат перестал быть парадоксальным, когда при интерпретации биологических данных была задействована информация о том, что жители поселения были горняками и металлургами. Они просто не могли одновременно сочетать интенсивное скотоводство мясного направления и горно-металлургические работы в тех масштабах, которые реконструированы не только для изученного сеяшца, но и всего гигантского Каргалинского комплекса [Черных 2000]. Этот археологический контекст и стал ключом к объяснению всех — и не только биологических — необычных характеристик остеологических материалов Горного [Антипина 2003, в печати]. Исторические и археологические источники по железному веку также с очевидностью указывают на широкое распространение товарно-обменных отношений в то время. Например, существование множества городов, торговых факторий, ремесленных центров и других не сельскохозяйственных поселений в Северном Причерноморье свидетельствует о том, что обеспечение мясными продуктами их жителей должно было происходить за счет скота, разводимого другой частью населения региона [Античные государства Северного Причерноморья 1984].

Таким образом реконструкция особенностей скотоводческой деятельности жителей того или иного памятника правомерна только в случае уверенности, что именно они разводили и содержали домашних животных. Такая зависимость выявляет еще один методический вопрос о правомерности реконструкции характера, направлений и форм скотоводства для обитателей только одного поселения. По-видимому, наиболее оптимальным следует считать изучение специфики животноводческой деятельности у населения региона по остеологическим материалам нескольких памятников одной культурной принадлежности. Однако при сопоставлении видовых спектров разных памятников и оценки достоверности полученных различий необходимо учитывать и ошибку археозоологического метода (определение таксономической принадлежности разными специалистами), которая для каждого вида лежит в пределах 5-10 % [Антипина 2000].

Только после анализа информации по всем трем указанным выше вопросам становится возможной приблизительная оценка (аппроксимация) численности каждого вида среди разводимых животных и экстраполяция полученных данных на особенности состава стада. При этом, конечно же, необходимо учитывать специфику циклов воспроизводства и различную плодовитость у крупных и средних по размерам сельскохозяйственных копытных. Особое значение имеют возрастные данные, показывающие степень соответствия установленной доли потребляемого на мясо поголовья законам устойчивого воспроизводства вида. В настоящее время только для крупных домашних копытных — крупного рогатого скота и лошади — показана правомерность экстраполяции преобладания их костей в выборке (более 50 % по каждому виду) на численное доминирование в стаде [Антипина 1997]. Высокая доля остатков мелкого рогатого скота, вплоть до резкого их преобладания в материале, прямо указывает лишь на значительный объем потребления мяса этих животных, что чаще всего наблюдается при устойчивой и вполне заметной их численности. Однако такая численность не всегда означает доминирование этого вида в стаде, особенно когда население широко использует тягловых и транспортных животных, например, лошадь, поголовье которых как раз и должно быть максимальным. При низком уровне потребления мяса мелкого рогатого скота также не корректно прямо переносить остеологические данные на малую его численность среди разводимых животных. Поголовья овец и коз в данном случае может оказаться и значительным, если производилась интенсивная эксплуатация их прижизненной продукции — шерсти, пуха и молока. Только остатки свиньи, как исключительно мясного с точки зрения человека животного, по-видимому, непосредственно отражают масштабы ее разведения и относительную численность.

И еще об одном весьма дискуссионном и наиболее сложном в методическом плане аспекте археозоологических исследований хотелось бы упомянуть. Речь идет о реконструкции типов скотоводства, определяемых формой содержания животных. Хорошо известно, что форма содержания домашних копытных обусловлена возможностями обеспечения их полноценными кормами и выражается в той или иной степени подвижности стад. Биологическая сторона этого явления достаточно ясна, а именно — копытные животные, съедая растительность вокруг себя, всегда и везде вынуждены перемещаться по некой территории, площадь которой зависит от численности самих животных и сезонности произрастания зеленой биомассы (трав и/или деревьев и кустарников). Человек может пасти домашних копытных на огромном пространстве, передвигаясь вместе с ними. Он может удерживать их на ограниченной территории (минимально — на территории одного двора или даже в стойле), обеспечивая при этом основными или дополнительными кормами, особенно, в зимний или засушливый периоды. Первая форма (или тип) скотоводства обычно обозначается, как подвижная, а вторая — как придомиая (оседлая). Для всех видов домашних копытных теоретически возможны обе формы их содержания. Однако в конкретных природных условиях определяющим фактором преобладания того или иного типа скотоводства становится его рентабельность при разведении конкретного вида животных. Например, трудно предполагать передвижение огромных стад овец или верблюдов по лесам Восточной Европы, тогда как в теплом поясе равнинных и горных степей и полупустынь исторически подтверждена эффективность масштабного подвижного овцеводства и верблюдоводства, которые сохраняются почти в первоначальном виде и у современных кочевых племен [Barfield 1993, р. 57–130]. Вместе с тем еще в недавнем прошлом у заведомо оседлого населения Северной Евразии наблюдалось значительное смешение типов скотоводства. Так, в этнографических источниках упоминаются стойловая, придомная, выгонно-стойловая, хуторская, придомно-отгонная, полуотгонная, яйлажная и другие формы содержания разных видов домашних животных и даже трансюманс [Зыков 1989, с. 8–39; Османов 1990; Зеленин 1991, с. 86–100; Pastor, Portela (ed.) 2003]. Иными словами речь идет об очень разных временных периодах содержания стад на подножном корму, т. е. в подвижном состоянии, масштабы которого могут приближаться к максимально возможным у кочевников. Поэтому вопрос о том, каким образом разные типы скотоводства были связаны с подвижностью или оседлостью древнего населения, остается пока открытым. Несомненно одно: степень подвижности форм скотоводства и подвижный или оседлый образ жизни населения — это различные явления. Вместе с тем при обсуждении особенностей древнего скотоводства в литературе нередко используется само соотношение остатков свиньи и мелкого рогатого скота, как индикатор оседлого или подвижного образа жизни обитателей того или иного поселка. Преобладание в этой паре видов свиньи экстраполируется на оседлый образ жизни населения, а мелкого рогатого скота, напротив, — на подвижный [Пряхин 1976, с. 119; Шилов 1975; Косищев, Варов 2001; Косищев, Рослякова 2002; и др.]. Отсутствие свиньи в хозяйстве кочевников является реальным фактом, который позволяет отчасти считать этот вид индикатором придомного содержания. В то же время поголовье мелкого рогатого скота может быть вполне заметным в хозяйстве и кочевого, и оседлого населения. Поэтому напрямую связывать повышенную долю костей коз и овец в кухонных остатках с кочевой жизнью населения было бы некорректным. Даже обитатели одного поселка могут сочетать придомное содержании свиней и коз с выгонным выпасом некоторого количества овец Подобная ситуация в настоящее время достаточно типична для частного сельскохозяйственного сектора в степных и лесостепных регионах Украины и России. Сколько костей и от каких видов будет в этом случае в кухонных остатков зависит от намерений самих хозяев, т. е. от того, с какими экономическими целями они разводят этих животных.

И в заключение, замечу, что продемонстрированная выше методическая сложность и неоднозначность археозоологического исследования выглядит, конечно же, непривычно, по сравнению с теми краткими и простыми результатами определения остеологических коллекций, которые обычно приводятся в виде приложений в археологических работах. Однако за этой сложностью стоит совершенно новый уровень достоверности получаемых остеологических данных и их обобщения. Археозоологическое исследование уже не ограничивается только рамками преподнесения биологических данных, но включает и археологическую информацию, и результаты всех других методов изучения памятников. Пока на этом пути мы сталкиваемся больше с дискуссионными вопросами и неясностями, чем с понятыми фактами и явлениями. Поэтому я считаю крайне важным сформулировать нерешенные проблемы и обсудить их. И если мне удалось внести нечто новое в обсуждение, то это стало возможным только благодаря моим коллегам — сотрудникам лаборатории естественно-научных методов ИА РАН.

Антипина Е. Е. Облик и история фауны наземных млекопитающих и птиц равнинного Крыма в позднем голоцене. Диссертации на соискание ученой степени канд. биол. наук (на правах рукописи). МГУ. М., 1993.

Антипина Е. Е. Методы реконструкции особенностей скотоводства на юге Восточной Европы в эпоху бронзы // РА. № 3.1997. С. 20–32.

Антипина Е. Е. Костные остатки животных из поселения Горный (биологические и археологические аспекты исследования) // РА. № 1.1999. С. 103–116.

Антипина Е. Е. Проблемы обработки и интерпретации археозоологических материалов из памятников скифского времени на территории Северного Причерноморья // Скифы и сарматы в VII–III вв. до н. э. Палеоэкология, антропология и археология. М.: ИА РАН, 2000. С. 80–86.

Антипина Ек. Е., Маслов С. П. К вопросу о хозяйственном использовании моллюсков и крабов населением хоры Херсонеса /У Памятники железного века в окрестностях Евпатории. М.: изд. МГУ, 1991. С. 162–169.

Антипина Е. Е., Маслов С. П. Системы земледелия и размер домашних животных Древней Руси // Общество, экономика, культура и искусство славян. Труды VI Международного Конгресса славянской археологии. ИА РАН. Т. 4. М.: «Эдиториал УРСС», 1998. С. 52–60.

Антипина Ек. Е., Назаров В. И., Маслов С. П. Насекомые из колодца на винодельне поселения «Чайка» // Памятники железного века в окрестностях Евпатории. М.: изд. МГУ, 1991. С. 155–161.

Антипина Е. Е., Ольховский B. C. Археозоологические материалы из главной культовой конструкции святилища Байте III // Археология, палеоэкология и палеодемография Евразии: сборник статей. М.: ГЕОС, 2000. С. 79–88.

Антипина Е. Е. Каргалы. Т. III. Глава 7. Остеологические материалы Горного. М., 2003 (в печати).

Антипина Е. Е., Алексеева Л. И. Глава. Модель скотоводческой деятельности и особенности использования животных на поселении Настасьино в дьяковское время. М., 2003 (в печати).

Античные государства Северного Причерноморья, 1984. Археология СССР. Ред. Кошеленко Г. А., Кругликова И. Т., col1_0: Наука.

Асылгараева Г. Ш. Морфологические особенности костей скелета домашних сельскохозяйственных животных (по материалам археологических раскопок Казанского кремля). Автореферат диссертационной работы на соискание ученой степени канд. биол. наук (на правах рукописи). Казань, 2002.

Бабыкин М. М. Изучение изменчивости палеопопуляций виноградной улитки (Helix vulgaris Rossm.) в Крыму. Курсовая исследовательская работа. Кафедра генетики и селекции биологического факультета МГУ. М., 1977.

Бекени Ш. Новый метод вычисления количества особей животных в остеологическом материале из археологических местонахождений. Бюлл. МОИП. Отд. биол. Т. 74. Вып. 6.1969.

Верх В. Царствование царя Федора Алексеевича. СПб., 1834.

Браунер А. А. К вопросу о географической изменчивости у домашних животных // Вестник животноводства. № 12.1928.

Гаврилюк Н. А. История экономики Степной Скифии в VI—111 вв. до н. э. Киев, 1999.

Горюнова Е. И. К вопросу об «остеологической статистике» // КСИА. Вып. 35. 1950. С. 60–65.

Громова В. И Остатки млекопитающих из раннеславянских городищ вблизи г. Воронежа // МИА. № 8. М., 1948. С. 8–16.

Дементьев Г. П. Птицы Советского Союза. Т. 2. М.: «Советская наука», 1952.

Журавлев О. П. Фауна поселения Черноморка-И (на материалах костных остатков) // Использование методов естественных наук в археологии. Киев: «Наукова Думка», 1981. С. 130–159.

Журавлев О. П. Остеологические материалы из памятников эпохи бронзы лесостепной зоны Днепро-Донского междуречья. Киев. Институт археологии Национальной Академии наук Украины. 2001.

Зеленин Д. К. Восточнославянская этнография. М.: Наука, 1991.

Зыков Ф. М. Традиционные орудия труда якутов (XIX — начало XX века). Новосибирск: Наука, 1989.

Косищев П. А. Костные остатки животных из укрепленного поселения Аркаим // Археологический источник и моделирование древних технологий. Сборник научных статей. Труды музея-заповедника Аркаим. Институт истории и археологии Уральского отделения РАН. Челябинск, 2000. С. 17–44.

Косинцев П. А. Животноводство у абашевского населения Восточной Европы. // Абашевская культурно-историческая общность: истоки, развитие, наследие. Материалы международной научной конференции. Чебоксары: Чувашский государственный институт гуманитарных наук, Институт археологии РАН, 2003. С. 173–175.

Косинцев П. А., Стефанов В. И., Труфанов А. Я. Репрезентативный объем остеологической выборки и устойчивость характеристик типа хозяйства и состава стада // Актуальные проблемы методики Западносибирской археологии. Новосибирск, 1989. С. 138–141.

Косинцев П. А., Варов А. И. Костные остатки из поселения Тюбяк. Приложение 1 // Тюбяк: поселение бронзового века на Южном Урале. Уфа: изд. Башгоспедуни-верситета, 2001. С. 136–152.

Косинцев П. А., Рослякова Н. В. Материалы по истории животноводства у населения Самарского Поволжья в бронзовом веке И Вопросы археологии Поволжья. Сборник статей. Вып. 2. Самара: изд. СамГПУ, 2002. С. 145–150.

Краснов Ю. А. Раннее земледелие и животноводство в лесной полосе Восточной Европы. М.: Наука, 1971.

Кругликова ИТ. Сельское хозяйство Боспора. М.: Наука, 1975.

Кукольник Н. Старина. Конюшенное дело. Журн. «Коннозаводства и охоты». Т. I. М, 1842.

Либеров П. Д. К истории скотоводства и охоты на территории Северного Причерноморья // МИА. № 53. 1960. С. 110–164.

Маке Ж. Цивилизации Африки южнее Сахары. М., 1974.

Маслов С. П., Антипина Ек. Е. К вопросу о месте охоты в хозяйственном укладе населения Древней Руси // Экологические аспекты палеоантропологических и археологических реконструкций. М.: ИА РАН, 1992. С. 179–190.

Мунчаев P. M., Мерперт Н. Я., Молодин В. И., Антипина Е. Е., Лебедева Е. Ю., Элиас С. Новые открытия на ТелльХазне 1 (Сирия) // AD-2001 года. М.: Наука, 2002. С. 518–522.

Османов М.-3.0. Формы традиционного скотоводства народов Дагестана в XIX — начале XX в. М.: Наука, 1990.

Паавер К. Л. К методике определения относительного значения видов и групп млекопитающих в остеологическом материале из раскопок археологических памятников // Известия АН СССР. Т. 7. № 4. М., 1958. С. 32–46.

Паавер К. Л. Формирование териофауны и изменчивость млекопитающих в голоцене. Тарту, 1965.

Петренко А. Г. Древнее и средневековое животноводство Среднего Поволжья и Предуралья. АН СССР. М.: Наука, 1984.

Пряхин А.Д.. Поселения абашевской общности. Воронеж, 1976.

Савинецкий А. Б. Кости птиц из древнего эскимосского поселения Дежневе (Чукотка) // Бюлл. МОИП. Отд. биол. Т. 100. Вып. 2. М., 1995. С. 33–39.

Тимченко Н. Г. О фауне Диких и домашних животных средневековых памятников Среднего Поднепровья // Природная обстановка и фауны прошлого. Вып. № 5. Киев: «Наукова Думка», 1970. С. 166–174.

Цалкин В. И. Основные задачи изучения костей животных из раскопок памятников материальной культуры // КСИА. Вып. 58. М., 1955. С. 3–13.

Цалкин В. И. Материалы для истории скотоводства и охоты в Древней Руси // МИА.№ 51. М., 1956. С. 7–185.

Цалкин В. И. Фауна из раскопок археологических памятников Среднего Поволжья//МИА. № 61. М., 1958. С. 221–281.

Цалкин В. И. Домашние и дикие животные Северного Причерноморья в эпоху раннего железа// МИА. № 53. М., 1960-а, С. 7–109.

Цалкин В. И. Изменчивость метаподий и ее значение для изучения крупного рогатого скота древности // Бюлл. МОИП. Отдел биол. Т. LXV. Вып. 1. 1960-6.

Цалкин В. И. Животноводство и охота в лесной полосе Восточной Европы в раннем железном веке // К истории животноводства и охоты в Восточной Европе. МИА. № 107. М., 1962. С. 5–96.

Цалкин В. И. Животноводство и охота племен восточноевропейской лесостепи в раннем железном веке // Древнее животноводство племен Восточной Европы и Средней Азии. МИА. № 135. М., 1966. С. 3–107.

Черных Е. Н. Феномен и парадоксы Каргалинского комплекса // Срубная культурно-историческая общность в системе древностей эпохи бронзы Евразийской степи и лесостепи. Материалы международной научной конференции. Воронеж, 2000. С. 15–24.

Шилов В. П. Модели скотоводческих хозяйственных областей Евразии в эпоху энеолита и раннего бронзового века // СА. № 1. 1975. С. 5–16.

Штилина Н. И. Катакомбные погребения Прикаспийских степей со змеями // Историко-археологический альманах. Вып. 2. Москва-Армавир, 1996. С. 18–23.

Щеглов А. Н. Северо-западный Крым в античную эпоху. JI.: Наука, 1978.

Amorosi Т., Woollett J., Perdikaris S., McGovern T. Regional zooarchaeology and global change: problems an potentials // World Archaeology. Vol. 28. Zooarchaeology. London, 1996. P. 126–157.

Barfield N. J. The nomadic alternative. New Jersey, 1993.

Boessneck J. Tierknochen aus spatneolitischen Siedlungen Bayems. Studien an von- und fruhgeschichtlichen Tierresten Bayems. I. M?nchen, 1956.

Bokonyi S. Die fruhalluviale Wirbeltierfauna Ungams (vom Neolithikum bis zur la Tene-Zeit) // Acta Arch. Acad. Science Hung. N 11.1959.

Bokonyi S. A New Method for Determination of Number of Individuals in Animal Bone Material // American Journal of Archaeology. Vol. 74. N-3. Princeton/New Jersey, 1970. P. 291, 292.

Cemych E. N., Antipina E. E., Lebedeva E. Ju. Produktionsformen der Urgesellschaft in den Steppen Osteuropas (Ackerbau, Viehzucht, Erzgewinnung und Verhuttung) // Das Karpatenbecken und die Osteuropaische Steppe. Nomadenbewegungen und Kulturaustausch in den vorchristlischen Metallzeiten (4000-500 v.Chr.). Hersgegeben von Berhard Hansel und Jan Machnik. Munchen-Rahden/Westf., 1998. S. 233–252.

col1_0 The Archaeology of Animals. London: Batsford, 1987.

Deniz E. & S. Payne. Eruption and Wear in the Mandibular Dentition as a Guide to Ageing Turkish Angora Goats // Wilson B., Grigson C. & S. Payne (eds.) Ageing and Sexing Animal Bones from Archaeological Sites. BAR (British Series) 109. Oxford, 1982. P. 155–206.

Elias S. A. Quaternary Insects and their Environment. Washington D. C.: Smithsonian Institution Press, 1994.

Fisher J. W. Bone surface modifications in zooarchaeology // Journal of Archaeological method and Theory. N-2.1995. P. 7–68.

Grant A. The use of Tooth Wear as a Guide to the Age of Domestic Ungulates // Wilson B., Grigson C. & S. Payne (eds.) Ageing and Sexing Animal Bones from Archaeological Sites. BAR (British Series) 109. Oxford, 1982. P. 91–108.

Gautier A. How do I count you? Let me count the ways. Problems in Archaeo-zoological quantification // Grigson C. & J. Clutton-Brock (eds.). Animals and Archaeology. Volume 4. Husbandry in Europe. BAR (International Series) 227. Oxford, 1984. P. 237–251.

Gautier A. Taphonomic groups: How and Why? // Archaeozoologia I (2). Prehistoric Archaeology and Ecology Series. Chicago: University of Chicago Press, 1987. P. 47–51.

Grayson D.K Quantitative Zooarchaeology. New York: Academic Press, 1984.

Halstead P. A Study of Mandibular Teeth from Romano-British contexts at Maxey // Piyor F. & C. French (eds.). Archaeology and Environment in the Lower Welland Valley. Vol. 1. East Anglian Archaeology Report, 27.1985. P. 219–224.

Hesse B. & Wapnish. P. Animal Bone Archaeology. Washington D. C.: Taraxacum, 1985.

col1_0 Stock Rearing as a Cultural Factor in Prehistoric Europe // Proceedings of the Prehistoric Society. N 33.1967. P. 84–106.

Horard-Herbin M-P. Dog Management and Use in the Late Iron Age: The Evidence from the Gallic Site of Levroux, France // Crockford S. (Ed.). Dogs Through Time: An Archaeological Perspective. BAR (International Series) 889. Oxford, 2000. P. 115–121.

Klein KG. & K. Cruz-Uribe. The Analysis of Animal Bones from Archaeological Sites // Prehistoric Archaeology and Ecology Series. Chicago: University of Chicago Press, 1984.

Krige E. J. The Social System of the Zulus. Longmans Green-Shuter a. Shooter. Pietermaritzburg, 1957.

Kuhn E. Zur quantitativen Analyse der Haustierwelt der Pfahlbauten in der Schweiz // Viertelj. D. Naturf. Ges., 83. Zurich, 1938.

Morales A. Problemas de interpretacion de los datos faunisticos procedentes de los yacimientos // II Congreso Arqueologia Medieval Espanola. Madrid, 1987. P. 34–45.

Morales A. On the Use of Butchering as a Paleocultural Index: Proposal of a New Methodology for Study of Bone Fracture from Archaeological Sites // Archaeozoologia. Vol. 11/1,2.1988. P. 111–150.

Morales A., Cereijo M. A., Brannistom P., Liesau C. The Mammals // Castillo de Dona Blanca. Archaeo-environmental investigation in the Bay of Cadiz, Spain (750–500 B.C.). BAR International Series 593. Oxford, 1994. P. 37–69.

Morales A., Antipina E. E. Velikent fauna. BAR International Series. Oxford, 2003 (in press).

Moreno N. R. La explotacion de moluscos en la transicion Neolitico-Calcolitico del yacimiento de Papa Uvas (Aljaraque,Huelva) // Archaeofauna. V. 1. 1992. P. 33–44.

Muller H.-H. Moglichkeiten einer kulturgeschichtlichen Auswertung von ur- und fruhgeschichtlichen Tierknochen // Jahresschr. f. mitteldeutsche Vorgesch. Bd. 45. 1961.

Pastor, Portela (ed.). Un Camino de Ida y Vuelta, la transhumanciaen Espana. Madrid, 2003.

Paulitschke P. Ethnographic Nord-Ost-Afrikas. T. 1. Berlin-Leipzig, 1902.

Payne S. Partial recovery and sample bias. The results of some sieving experiments // Higgs E. (ed.). Paper in economic prehistory. Univ. Press, Cambridge, 1972. P. 65–81.

Payne S. Kill-off Patterns in Sheep and Goats: The Mandibles from Asvan Kale // Anatolian Studies, 23.1973. P. 281–305.

Payne S. The Use of Early 19^th Century Data in Ageing Cattle Mandibles from Archaeological Sites and the Relationship between the Eruption of M3 and P4 // Circaea 2. 1984. P. 77–82.

Schelvis J. Mites and Archaeology. General Methods: Application to Dutch Sites. Ph. D. Thesis. University of Groningen, 1992.

Silver I. The Ageing of Domestic Animals // Brothwell D. & E. Higgs (Eds.) Science in Archaeology. London, Thames & Hudson. 1969. P. 283–302.

Potential informative possibilities of archaeozoological material — from global reconstructions of anthropogenic alterations of natural communities up to elucidation of specific details of economy and manners of ancient population are considering in the article. It is showed that publishing at modem time results of archaeozoological investigations are yet distant from potential possibilities. Most common structure of archaeozoological material; methods of their collection and working are analyzed. The problems of interpretation of receiving archaeozoological information and their interconnection with archaeological context are discussing exclusively. Essential data bank for getting of authenticable information for reconstruction of ancient people animal-breeding peculiarities is offering on the base of explored by author osteological assemblages from Bronze and Iron sites.