Книга: Трудные годы советской биологии

В ПОИСКАХ РАБОТЫ

<<< Назад
Вперед >>>

В ПОИСКАХ РАБОТЫ

В предыдущей части своих записок я стремился кратко описать основные события, приведшие к разгрому советской биологии и утвердившие гегемонию Лысенко, Лепешинской и Быкова в разных ее областях. При этом своим личным делам я почти не уделял внимания. В этой части записок я хочу рассказать о своей участи, поскольку она отражает тяжкий дух того времени и условия, в которых приходилось многим бороться за право заниматься наукой.

С начала 30-х годов, после окончания биологического отделения Ленинградского университета я со своим учителем Дмитрием Николаевичем Насоновым изучал реакции клеток на действие повреждающих агентов. Мы обнаружили, что разнообразные по своей природе повреждающие воздействия вызывают в клетках весьма сходные изменения. Мы их назвали паранекротическими. Однако эти сходные неспецифические признаки разных повреждений сочетаются со специфическими, характерными для действия каждого данного агента. По нашим данным, в основе ответа клеток на повреждение лежат так называемые денатурационные изменения клеточных белков. По ходу исследования мы разработали простые методы, позволяющие отличать здоровые клетки от поврежденных и погибших. Наши методы с успехом применялись многими исследователями для решения важных задач практической медицины. Эти исследования велись нами в нескольких учреждениях, основные — в Отделе общей морфологии Всесоюзного института экспериментальной медицины (ВИЭМ). Этот отдел организовал в 1932 г. наш крупнейший гистолог А. А. Заварзин. Отдел представлял собою мощный научный центр советской цитологии, гистологии и эмбриологии. В его состав входила лаборатория физиологии клетки, возглавляемая Насоновым, я был в ней старшим научным сотрудником. Исследования нашего направления велись также Насоновым и его сотрудниками в Ленинградском университете и мною в Государственном рентгенологическом, радиологическом и раковом институте, где я работал по совместительству. В то время мизерная зарплата научных работников заставляла многих ученых служить в нескольких учреждениях.

В 1940 г. нами была опубликована монография «Реакция живого вещества на внешние воздействия». В ней мы, подытожив работы собственной школы и мировой литературы, сформулировали теорию паранекроза и денатурационную теорию повреждения клеток.

Когда фашистская Германия обрушила на нашу страну свою военную мощь, мы с Насоновым вступили добровольцами в ряды Красной Армии. После некоторых перемещений мне удалось получить назначение фельдшером в санитарный взвод медсанбата 13-й стрелковой дивизии, оборонявшей Пулковские высоты, — самый близкий подступ немцев к Ленинграду. Командиром этого взвода был Насонов (так и на фронте мы сохранили расстановку сил мирного времени). У Насонова в походном мешке хранился журнал с протоколами наших последних предвоенных опытов, и мы говорили, что в любой момент можем сменить винтовку на перо. Летом 1942 г. Насонов был ранен, и я стал командиром взвода. В октябре 1942 г. в связи с распоряжением о снятии докторов наук и профессоров с линии огня нас отозвали в Москву, затем демобилизовали, так как мы были биологами, а не медиками.

В сентябре 1943 г. нам опять удалось соединиться для совместной работы в Москве в Институте цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР. Директором его был Г. К. Хрущов. В этом же году наша книга была удостоена Сталинской премии, что составляло 100 000 рублей (10 000 на современные деньги). Половину мы отдали в фонд обороны страны. Каждому досталось по 25 тысяч, и каждый на эти деньги мог приобрести на рынке 25 кг масла — целое состояние по тому времени. Кроме того, лауреатам полагался особый, более сытный паек. Но дело было не только в материальных благах. В то время лауреатов было еще очень мало, и поэтому звание лауреата было весьма престижно.

Кончилась война. В Ленинград возвращались из армии и из эвакуации сотрудники Отдела общей морфологии ВИЭМ и энергично брались за возобновление исследований, прерванных войной. К нашему большому горю, академик А. А. Заварзин в июле 1945 г. скончался. Руководителем Отдела стал Насонов, а в июне 1948 г. он занял и пост директора ВИЭМ. Я же возглавил в Отделе лабораторию цитологии и, кроме того, вернулся в Рентгеновский институт, где заведовал лабораторией экспериментальной гистологии. Развернулась напряженная работа, ведь столько времени было потеряно!

После фронта и эвакуации, после разгрома фашистских орд возвращение к науке было большим благом, она отвлекала от душевной боли по близким, унесенным войной. Битва же, которая разгоралась на биологическом фронте в связи со стремлением Лысенко завоевать монопольное положение для своей лжемичуринской лженауки, еще не касалась цитологии, гистологии, эмбриологии и не нарушала нашу работу. Мы уцелели даже после августовской сессии 1948 г., уничтожившей генетику и непосредственно связанные с ней разделы биологии, в том числе цитогенетику. Уцелели, но не надолго.

Августовская сессия открыла путь для возведения в корифеи цитологии О. Б. Лепешинской, и после майского совместного совещания Отделения биологических наук АН СССР и АМН СССР в 1950 г. была утверждена монополия ее «учения» о порождении клеток бесструктурным живым веществом. Одновременно Лепешинской предоставили возможность учинить расправу над своими критиками в случае их отказа прийти к ней с повинной. Эту возможность, как описано было в первой части записок, Лепешинская широко использовала, и за нежелание Насонова и мое безоговорочно признать истинность ее открытий Отдел общей морфологии ВИЭМ был ликвидирован с 1 сентября 1950 г. Я остался без работы и без зарплаты. До этого в 1949 г. в порядке «борьбы с космополитизмом» меня отчислили из Рентгеновского института, но эта акция не имела отношения к тому, что творилось в биологии, она отражала мероприятия более общего характера.

В первые же дни после моего снятия с работы я получил предложение от одного деятеля написать за хорошую мзду литературный обзор к его докторской диссертации. Опыт Сонечки Мармеладовой меня не вдохновлял, и я отказался, возможно потому, что совершенно не представлял, какие тернии ждут меня на пути к трудоустройству. Дело в том, что единственный грех (кроме национальной принадлежности), который за мной числился, — это «плохие отношения» с Лепешинской. Никаких претензий в отношении моей исследовательской деятельности никто из власть предержащих мне не предъявлял, и при отчислении из института я получил за подписью нового директора ВИЭМ Д. А. Бирюкова, сменившего на этом посту Насонова, и председателя месткома С. А. Нейфаха отличную характеристику. Однако вскоре над нами нависла новая угроза.

В первом разделе я уже писал, что вслед за тремя генеральными сессиями — лысенковской (1948), лепешинковской и быковской[8] (1950) пошли в ход микросессии, организуемые отдельными вузами и институтами биологического, сельскохозяйственного и медицинского профиля для самоочищения от идеологической скверны в огне критики и самокритики. Через некоторое время после ликвидации Отдела общей морфологии ВИЭМ нам стало известно, что подобное мероприятие собираются провести 9-14 декабря 1950 г. в Физиологическом институте им. А. А. Ухтомского при Ленинградском университете.

Этот небольшой институт был создан на базе школы Н. Е. Введенского и А. А. Ухтомского, развивавшей учение о парабиозе, трактующее о сходной смене функциональных фаз при реакции возбудимых тканей на действие разнообразных раздражителей. Учение Введенского-Ухтомского было принято в лоно павловской физиологии. В его составе находилась лаборатория гистофизиологии, руководимая Д. Н. Насоновым. Далее мы узнали, что на этом сборище готовится разгром созданной Насоновым и мной теории паранекроза и денатурационной теории повреждения с объявлением их идеалистическими и методологически порочными. Если бы это удалось, то мои попытки получить место в каком-либо научном институте или учебном заведении были бы совершенно безнадежными. Поэтому я с большой тревогой ждал конференции. Хотя я не имел отношения к этому институту и вообще был свободным человеком, так как шел четвертый месяц моей безработицы, все же счел необходимым принять участие в конференции, чтобы попытаться защитить наше учение от предания его идеологической, а может быть и политической анафеме.

Стенографический отчет конференции помещен в № 6 «Вестника Ленинградского университета» за 1951 год. «Цель конференции заключалась в критическом рассмотрении теоретических основ научных исследований, ведущихся в Институте под углом зрения решений сессии Академии наук СССР и Академии медицинских наук СССР, посвященной проблемам физиологического учения академика И. П. Павлова» (с. 3). Вводные доклады сделали бывший директор Института М. И. Виноградов и директор Н. В. Голиков. Доклады были насыщены методологической критикой сотрудников Института с обвинениями разной увесистости. В докладе Виноградова больше всего разносу подверглась наша теория паранекроза. Это явно было рентабельно, так как незадолго до этого Д. Н. Насонов был снят с поста директора ВИЭМ, руководимые им Отдел общей морфологии ВИЭМ и кафедра общей и сравнительной гистологии в ЛГУ были ликвидированы, грехи его по отношению к Лепешинской не были отпущены.

Виноградов прежде всего ополчился против широко признававшегося до тех пор физиологами, в том числе и им самим, идейного родства учения о паранекрозе с учением Введенского-Ухтомского о парабиозе. Далее он объявил, что «монография его (Насонова. — В. А.)и Александрова не оставляет сомнения в том, что истинными отцами „паранекроза“ были И. Мюллер, Ферворн, Бетэ и что именно их взгляды — взгляды физиологических идеалистов — наложили решающий отпечаток на концепцию Д. Н. Насонова и оказались перенесенными на советскую почву» (с. 21). Нагромоздив еще ряд обвинений в адрес нашей концепции по методу спора с выдуманным дураком, Виноградов заключает: «Теория „паранекроза“ несовместима с нашими представлениями о характере и направлении жизненного процесса, она несовместима с учением Введенского, а через него — и с учением Павлова. Марксистская наука не может мириться с подобными „теориямим“» (с. 24). Это была многообещающая запевка.

На заседаниях конференции маленького института присутствовало в среднем 500 человек, на отдельных заседаниях свыше 700, выступило в прениях 39 человек. Из них семеро не упустили возможность продемонстрировать свою преданность передовой науке, набросившись с бранью на паранекроз, в их числе — К. М. Быков, И. И. Презент, Б. П. Токин, С. И. Гальперин, К. М. Завадский, П. В. Макаров, А. Н. Трифонова. Большинство из них никакого отношения к Институту и к данному разделу биологии не имели. На разные лады, с разными добавлениями пережевывалось обвинение в физиологическом идеализме, чуждости учению Введенского-Ухтомского, часто с расчетом на убой.

Иллюстрирую это несколькими цитатами.

Профессор Токин: «…я не могу понять ряд положений, высказанных профессором Д. Н. Насоновым и его учениками, которые, как мнедумается, имеют огромное отрицательное значение для медицины, для различных отраслей практики» (с. 95). А вот с иезуитским вывертом:«Я не хочу предъявлять упрека в том, что Д. Н. Насонов до сессии ВАСХНИЛ в своих работах (тем более в 1940 г.) не ссылался совершенно на мичуринское учение, хотя это, конечно, решающий недостаток в его работе» (с. 100). Обращаясь к Насонову, Токин возглашает:«…Вы занимаете позицию антипавловскую, антимичуринскую. У Вас не биологическая теория, а физико-химические „рожки да ножки“» (с. 101). Это было второе публичное выступление Токина с бранью в адрес нашей теории паранекроза. Первое он учинил в июне этого же года на конференции в ВИЭМ (об этом было сказано выше), когда каялся в своих грехах, совершенных по отношению к Лепешинской. Удивительно, что его при этом нисколько не смущало то, что всего двумя годами раньше в своей книге «Фитонциды» (М., 1948) он писал: «Теория „паранекроза“ (Д. Насонов) является весьма серьезным шагом к объяснению явлений повреждения. По-видимому, схвачено самое существенное в реакции живого вещества, его белкового компонента на внешние воздействия. Дается возможность перейти на следующую ступень изучения „живого вещества“ клетки, без совершенно неоправданного наукой разрыва между структурами клетки и химией» (с. 46).

Академик ВАСХНИЛ Презент: «Концепция морганизма по своим методологическим установкам несомненно родственна концепции паранекроза… Таким образом, теория паранекроза проф. Д. Н. Насонова является ошибочной в своих корнях и в своих выводах» (с. 116).

Профессор Гальперин:«Прав проф. П. В. Макаров (ученик Насонова. — В. А.), который сказал, что авторы (Насонов и Александров. — В. А.) исходят из идейных предпосылок и разделяют взгляды Мюллера и Ферворна. Даже термин „паранекроз“ заимствован у Мюллера и Ферворна» (с. 123).

Чтобы стало яснее, как сооружалась подобная критика, сделаю некоторые пояснения. В. И. Ленин причислял к физиологическому идеализму философские взгляды И. Мюллера и М. Ферворна, которые склонны были считать, что наши ощущения не являются образами объективной реальности. В основе такого вывода лежали опыты, показывавшие, якобы, что каждый орган отвечает совершенно сходно, монотонно на разные воздействия характерным, присущим ему образом. Как было сказано выше, наши исследования показали, что действительно разные вредоносные агенты вызывают в клетках ряд сходных паранекротических изменений, но при этом каждый данный агент вносит в реакцию клетки свойственные ему специфические черты. Этому сосуществованию специфических и неспецифических черт была посвящена заключительная глава нашей книги и моя докторская диссертация, называвшаяся «Специфическое и неспецифическое в реакции клетки на повреждающие воздействия» (1940).

Признание сосуществования специфических и неспецифических черт в реакциях клеток на внешние воздействия совершенно несовместимо со взглядами «физиологических идеалистов». Упорные попытки ряда лиц, вопреки очевидности, навязать нам этот ярлык свидетельствуют лишь об их полной аморальности, об их стремлении нажить политический капитал руганью опальных.

Не менее бесчестным было стремление противопоставить как чуждые друг другу учения о парабиозе Введенского-Ухтомского и наше учение о паранекрозе, зародившееся уже после смерти Н. Е. Введенского. А. А. Ухтомский с большим сочувствием и вниманием относился к нашим работам, и именно он подсказал Насонову термин «паранекроз», считая наблюдаемые нами структурные изменения клеток при воздействии раздражителей эквивалентами физиологических изменений, выявляющихся при парабиозе. Таким образом, заявление Гальперина, что термин «паранекроз» заимствован нами у Мюллера и Ферворна, было злонамеренной ложью, этот термин до наших работ вообще не существовал. Идейное родство наших работ с работами школы Введенского-Ухтомского доказывает дарственная надпись, которую Ухтомский сделал на одной из подаренных мне книг: «Глубокоуважаемому и дорогому Владимиру Яковлевичу Александрову на добрую память и для укрепления того единомыслия, на которое нас наталкивали до сих пор наши искания в совершенно различных областях явлений жизни. А. Ухтомский. Апрель 1939 г.». Трудно сказать, в какой мере «лысенковский стресс» выявлял предсуществующие в скрытом виде черты нравственного уродства в душах людей и в какой мере он формировал их заново[9].

Небольшое отступление. Историки, публицисты, писатели уделяют немало, хотя и недостаточно внимания описанию чудовищных преступлений сталинского периода. Однако освещаются они однобоко. Пишут о без вины казненных, замученных на допросах, в тюрьмах, в лагерях, об изломанных судьбах людей, на десятилетия вырванных из жизни, о «кулаках» и целых нациях, изгнанных из родных мест с лишением имущества и т. д. Но объектами злодеяний сталинского режима были не только репрессированные, не только «враги народа». Ужас был в том, что сталинская адская машина заставляла миллионы людей соучаствовать в ее преступлениях. Сохраняя жизнь и материальное благополучие (иногда до поры до времени), она умерщвляла их души. Она заставляла массы честных людей единогласно требовать расстрела невинных, она создавала бесчисленные кадры штатных доносчиков (сексоты), следователей, прокуроров, судей, членов «троек», придававших видимость законности преступным приговорам, кадры, обеспечивавшие исполнение приговоров, начиная от конвойных и кончая палачами.

Сколько людей прошли школу расправы с «кулаками» и их семьями, с выселяемыми народами. Скольких преподавателей вузов на экзаменах заставляли, фальсифицируя результаты опроса, проваливать абитуриентов, фамилии которых в списках были отмечены галочками. Побуждали и принуждали миллионы людей совершать преступления от подлога до убийства, изламывая от природы нормальные души. Рабочий завода, посланный в деревню для выявления и изгнания «кулаков», возвращался другим человеком. В кого превращался комсомолец, направленный на работу в ОГПУ, в НКВД. В «Архипелаге Гулаг» и в ряде мемуаров мы читаем, как следователь пытками заставлял человека давать ложные показания о преступлениях, якобы совершенных им самим и его друзьями.

А где прочесть, как обычного человека превратили в следователя-убийцу? Ведь многие из них, будь иное, до конца своей жизни могли остаться вполне порядочными людьми. Величайшее зло, порожденное сталинщиной, не только в том, что она лишила нашу страну миллионов полноценных, нужных и многих тысяч талантливых граждан, но и в том, что в стране формировались миллионы людей с подорванной нравственностью, с заглушенной совестью. Они стали матрицей, передававшей свою душевную ущербность следующим поколениям. Этот мутный поток дошел и до нас, и он в большой мере определяет крайне низкий моральный уровень современного общества со всеми вытекающими из этого последствиями в духовной и материальной жизни нашей страны.

…И все же попытка раздавить паранекроз не удалась. Тому было несколько причин. По-видимому, выступления Насонова и мое против клеветников были построены правильно. В нашу защиту открыто выступили ученики Насонова — Б. П. Ушаков, А. В. Жирмунский, С. Н. Романов и представители медицины, в контакте с которыми мы вели практически важные исследования — профессор Р. А. Засосов, доценты А. Л. Стуккей, Н. И. Григорьева и несколько других товарищей. (Характерная деталь: в номере «Вестника ЛГУ», посвященном сессии, были полностью приведены стенограммы двадцати четырех выступавших в прениях, в том числе выступление Насонова и мое и всех наших противников. Остальные 15 выступлений даны в очень кратких изложениях, в число их попали все девять выступлений в защиту паранекроза.)

Решающее же значение имело следующее обстоятельство. Отделом науки Ленинградского горкома партии в то время ведала Е. Д. Антошкина, по специальности физиолог. Несмотря на то что творилось в биологии, она сохранила честное и трезвое отношение к делу. У нас, благодаря доценту О. А. Сидорову был канал связи с ней, и каждый вечер после заседания мы с Сидоровым информировали ее о том, что происходило на сессии. Антошкина поняла нечистоплотность и беспочвенность травли Насонова группой участников сессии, и Ученый совет биолого-почвенного факультета ЛГУ, при котором существовал Физиологический институт им. Ухтомского, не пошел на сокрушение паранекроза, так как на это горком санкции не дал.

В своем решении по итогам конференции Ученый совет вынужден был ограничиться в отношении Насонова указанием на его «крупные методологические ошибки» без каких-либо организационных выводов. При перечислении «методологических ошибок» уже не фигурировало утверждение, что учение о паранекрозе исходит из физиологического идеализма Мюллера и Ферворна. Вместо этого было сказано, что Насонов «исходил не из принципов Мичурина-Павлова, а поэтому в своей теории паранекроза допустил ряд ошибок…» (с. 174–175). Этот пинок был полегче. Объявить теорию паранекроза и денатурационную теорию повреждения идеалистическими и методологически порочными не удалось. Это, в частности, уразумел ученик Насонова П. В. Макаров и сделал свои выводы, приведшие к конфузу. Выступая, он предал своего учителя и сказал, что истоком паранекроза является физиологический идеализм Мюллера-Ферворна. Мы видели в опубликованной стенограмме выступления Гальперина ссылку на это заявление Макарова. В стенограмме заключительного слова М. И. Виноградова читаем: «Корни теории паранекроза в любом ее выражении не в Н. Е. Введенском, а в Мюллере и в Ферворне. Об этом говорили справедливо Б. П. Токин, И. И. Презент, С. И. Гальперин, К. М. Завадский и П. В. Макаров …» (с. 169). А Макаров, видя, что разгром паранекроза не получается, «исправил» стенограмму своего выступления. В отредактированном им тексте читаем: «Несколько слов об истоках паранекроза. У нас в лаборатории всегда считалось, что истоком его является учение Введенского. В заключение считаю необходимым решительно возразить против обвинения Д. Н. Насонова и направления его исследований в идеализме» (с. 120). Вот так подвел Макаров и Виноградова, и Гальперина. Вот какую гибкость проявляли в то время некоторые деятели науки.

Шум конференции физиологического института им. А. А. Ухтомского не вызвал сколько-нибудь существенного резонанса, и наше направление избежало обвинения в методологической порочности. Для меня это было крайне важно и вселяло надежду на скорое окончание безработного положения. Моя безработица была, я бы сказал, односторонней. Дело в том, что ликвидация нашего отдела застала меня в разгар очень интересных, с моей точки зрения, исследований по клеточным основам приспособления животных к температуре среды. Поэтому сразу после случившегося я, с помощью друзей, организовал лабораторию на дому и смог продолжать работу. Не хватало лишь малого — зарплаты. Такое положение меня явно не устраивало, и пришлось сразу же заняться трудоустройством.

Еще одно небольшое отступление. В то время я ничего не знал об одном эпизоде, который мог бы меня избавить от необходимости поисков работы. Дело в том, что в сталинские годы одной из распространенных форм человеческой деятельности было писание политических доносов. Писались они и по принуждению со стороны разных инстанций, и в порядке собственной инициативы для устранения личных врагов или идейных противников, писались доносы на людей, занимающих соблазнительные посты, с целью сесть на их место, на соседа по квартире, чтобы заполучить его комнату, и т. д.

И вот в конце 50-х годов совершенно случайно мне стал известен текст политического доноса, датированный 15 февраля 1950 г., посвященный Д. Н. Насонову, Ю. И. Полянскому, Е. М. Хейсину и мне. Автор доноса — профессор Т. В. Виноградова. Перед августовской сессией 1948 г. она работала на кафедре зоологии Ветеринарного института. После сессии среди очень многих прочих кафедр была разгромлена кафедра общей биологии и зоологии Педагогического института им. Герцена в Ленинграде. Изгнаны были заведующий кафедрой Ю. И. Полянский, профессора Е. М. Хейсин и А. А. Стрелков. На заведование кафедрой назначили Виноградову, которая из-за своей бесцеремонности и бестактности натолкнулась на противодействие со стороны некоторых сотрудников. В связи с этим она пишет донос, где неприязненное к себе отношение в институте связывает с наличием в ВИЭМ (Отдел общей морфологии еще не был разогнан) центра, объединяющего морганистов, во главе которого стоит директор ВИЭМ Д. Н. Насонов. После обвинения в растрачивании, в угоду американцам, денег на разработку «никому не нужных и идеологически вредных „паранекрозов“», после перечисления других научных и административных «грехов» Виноградова переходит к политической части своего доноса. В частности, мне в нем посвящены следующие строки: «Другом Насонова является и Александров, у которого (как и у самого Насонова) тесные связи с заграницей: его мать и брат живут в Палестине (Александров — еврей), а сестра — в Америке». (Я должен внести некоторые поправки: моя мать скончалась 8 февраля 1942 г. в блокадном Ленинграде, единственный брат — коммунист — погиб в 1920 г. на белопольском фронте, сестры у меня никогда не было). «Недалекое морганистское прошлое этих друзей, в котором они не покаялись, их связи с заграницей, их „ученые“ свидания на Мурманской станции (биологическая станция на Баренцевом море. — В. А.)и энергичная борьба, которую ведут их старые друзья и сотрудники в институте им. Герцена против мичуринской перестройки Естфака, — все это несомненно звенья одной цепи, одной организации, ведущей политическую борьбу против советской науки… Как директор Мурманской станции, Полянский, вероятно, имеет в своем распоряжении сведения секретного характера, касающиеся метеорологических условий нашего севера, морских течений, карт, данных о деловитости и т. д. При наличии друзей типа Насонова и Александрова, посещавших его станцию, эти обстоятельства приобретают особый смысл. Мурманская станция несомненно имеет рацию и может связываться с заграницей».

Трудно сказать, почему эта информация не сработала[10]. Во всяком случае мы остались на свободе, а для меня это было связано с необходимостью позаботиться о трудоустройстве. После закрытия отдела в ВИЭМ Президиум АМН СССР все же предоставил Д. Н. Насонову, как действительному члену АМН, три штатных единицы, но о зачислении меня на одну из них не могло быть и речи из-за категорического отказа управления кадрами АМН СССР. Скоро стало ясно, что получить работу мне далеко не просто, и потому свои поиски я не ограничивал Ленинградом, однако из этого также ничего не выходило. Вместе с тем вопрос о трудоустройстве связан был не только с решением финансовой проблемы.

После нескольких месяцев безработицы меня вызвали в районный отдел милиции, где состоялся такой разговор с каким-то начальником:

«Где Вы работаете?»

— «В настоящее время на работе не состою».

— «Сколько времени Вы не работаете?»

— «С 1 сентября».

— «Тогда мы вынуждены будем ликвидировать Вам ленинградскую прописку, как живущему на нетрудовые доходы».

— «Я живу на трудовые доходы своей жены, она работает ассистентом в 1-ом Медицинском институте».

— «Это дела не меняет».

— «Скажите, а если бы я работал, а моя жена была бы без работы, Вы бы ее выслали из Ленинграда?»

— «Так она бы числилась домохозяйкой».

— «Так вот числите меня домохозяином, ведь у нас по Конституции мужчины и женщины пользуются равными правами».

На этом разговор и кончился. Я рад был, что мне удалось отстоять свое право жить в Ленинграде, не апеллируя к медали «За оборону Ленинграда», но уверенности, что подобный разговор не повторится, у меня не было.

«Трудовые доходы» моей супруги не могли покрыть расходов на содержание нашего семейства, и я вынужден был искать хотя бы какой-нибудь заработок. В то время затевалось издание Толкового словаря по биологии, и мне удалось пристроиться к писанию разделов гистологии и физиологии животных, не фигурируя в качестве автора. Словарь так и не появился на свет, но из аванса мне перепала некоторая сумма.

Далее потекли месяцы упорной, но бесплодной борьбы за место в каком-нибудь биологическом или медицинском учреждении, но каждый раз при ближайшем рассмотрении моего дела я получал под тем или иным предлогом отказ, несмотря на то, что секретарь горкома по науке Е. Д. Антошкина звонила в данное учреждение и сообщала, что горком никаких возражений против приема меня на работу не имеет. Наконец, Д. Н. Насонов весной 1951 г. добился от Президиума АН СССР организации в Зоологическом институте лаборатории физиологии клетки и получил несколько штатных единиц. В числе их было место старшего научного сотрудника, и Насонов предложил его мне. 22 марта я подал документы на конкурс, но для того, чтобы дирекция ЗИНа решилась взять на работу такую одиозную фигуру, как я, ей требовались заверения вышестоящих инстанций в том, что с их стороны не последует каких-либо возражений. Еще до подачи моих документов Насонов был у Антошкиной. Она ему сказала и попросила передать дирекции, что горком препятствовать моей работе в ЗИНе не будет. Этого оказалось мало, и замдиректора ЗИНа Б. Е. Быховский (мой однокашник по университету) сообщил мне, что необходимо подобные гарантии получить от Отделения биологических наук и Президиума АН СССР. Чтобы добыть их, я 20 апреля 1951 г. отправился в Москву, сознавая, что задача будет не из легких.

В то время биологическое отделение возглавлял А. И. Опарин, но фактически отделением правил ближайший сотрудник Лысенко И. Е. Глущенко. Он был одним из ученых секретарей Президиума академии. От него зависела и моя судьба. Далее выяснилось, что отделение и Президиум академии для решения моего вопроса должны его согласовать с Отделом науки ЦК ВКП(б), где биологией ведает М. Ф. Женихова. Тот факт, что вопрос о моей скромной особе будет решаться в ЦК ВКП(б), должен был вселить в меня сознание высокой значимости, но я скорее испытывал противоположные чувства. Активную роль в проворачивании моего дела играл Г. К. Хрущов, его авторитет в академических сферах был весьма высок, он был также вхож в Отдел науки ЦК. Кроме того, большую помощь на всех этапах мне оказывал в управлении кадров Академии инспектор по биоотделению физиолог растений В. Ф. Верзилов.

Особенно же важно было то, что Глущенко отнесся доброжелательно к моему делу. Это, естественно, не было результатом единства наших биологических воззрений. Существенную роль сыграл другой фактор. Из моих анкетных данных Глущенко узнал, что я родом из Черкасс. Оказалось, что его жена тоже черкашанка.

Вот на этой почве и установился у нас человеческий контакт. Потянулись дни ожидания, пока Глущенко наконец договорился с Жениховой. Потом выяснилось, что для получения нужных заверений от Президиума и биоотделения требуется представить в управление кадров бумаги, поданные мною на конкурс в ЗИН, и письмо Насонова с просьбой не возражать против моего зачисления в организуемую им лабораторию. Насонов прислал адресованное главному ученому секретарю Президиума АН СССР А. В. Топчиеву и академику-секретарю биоотделения А. И. Опарину письмо с просьбой дать принципиальное согласие на предоставление должности старшего научного сотрудника В. Я. Александрову, без чего он не хотел бы выдвигать эту кандидатуру. В своем письме Насонов, в частности, пишет: «В. Я. Александров является безусловно наиболее подходящим кандидатом, как талантливый, энергичный исследователь, давно работающий в области физиологии клетки. Кроме того, в новой лаборатории часть работы необходимо будет вести в направлении цитоэкологии, отрасли физиологии, наиболее близкой к интересам Зоологического института. Как раз в этом направлении в последнее время работает В. Я. Александров…».

17 мая нужные бумаги были оформлены и посланы в ЗИН. Одна, за подписью Топчиева, была адресована директору ЗИНа, в ней сказано:

«Президиум Академии наук СССР не возражает против зачисления на должность старшего научного сотрудника Александрова Владимира Яковлевича на общих основаниях».

Другая бумага, подписанная Опариным, была адресована Насонову. Она заканчивалась словами:

«…Бюро Отделения возражать против зачисления д-ра биологических наук В. Я. Александрова не будет».

Весть о том, что после четырехнедельного сидения в Москве и почти девятимесячной безработицы мое дело наконец уладилось, быстро разнеслась, и друзья и полузнакомые бурно поздравляли меня. В тот же день я отправился домой. Я как-то не сразу осознал, что кошмар развеялся и через несколько дней я смогу опять начать работу в насоновском коллективе. Во всяком случае, вечером в день приезда мы с Насоновым на радостях у нас дома выпили.

20 мая я пошел в ЗИН, для встречи с замдиректора Быховским, рассчитывая, что остальное — дело техники. Однако Быховский меня огорошил, заявив, что он еще не знает, что за этими бумагами кроется и что нужно вопрос опять согласовать с горкомом. Позвонил Антошкиной. Она просила меня приехать к ней в Смольный 22-го в 10 часов вечера (в то время партийные и многие правительственные учреждения вели полуночный образ жизни), а утром того же дня я узнал ошеломившую меня новость. Оказывается, пока я по указанию дирекции ЗИНа обивал в Москве пороги Академии для получения от Президиума и биоотделения разрешения на работу, для конкуренции на это же место старшего научного сотрудника ЗИНа был отыскан кандидат биологических наук, член партии, русский. По тематике своей работы никакого отношения к ЗИНу он не имел и в это время состоял научным сотрудником в штате АМН СССР. Из ночной беседы с Антошкиной и дальнейших весьма неприятных разговоров с дирекцией ЗИНа мне стало ясно: несмотря на лояльное отношение к моему зачислению академических инстанций, Отдела науки ЦК и Ленинградского горкома, дирекция ЗИНа не желала засорять свои кадры моей персоной. Мотивировать отклонение моей кандидатуры при отсутствии выбора было трудновато. Для упрощения дела подставили конкурента с безукоризненной анкетой и создали конкурсную комиссию, которая должна была из двух претендентов выбрать наиболее достойного.

Вопрос был предрешен, и комиссия неоднократно просила меня забрать свое заявление. Я понимал, что членам комиссии не хотелось лишний раз подвергать испытанию свою совесть и сооружать нелепый документ, но уважить их просьбу я не мог — ведь во время разговора в милиции меня спрашивали, что я делаю для того, чтобы добыть работу. Заседание конкурсной комиссии состоялось 27 июня. Комиссия сочла обоих кандидатов достойными, но предпочла второго, поскольку он работает в области физической химии. Отсюда следовало заключить, что физико-химическая цитология тематически ближе к проблематике Зоологического института, чем клеточные основы приспособления животных к температуре среды. Вот что творило время с людьми! Вот что в то время творили люди! Перспектива наконец получить работу да еще в своем коллективе, казавшаяся такой близкой, лопнула как мыльный пузырь. Впереди ничего не светило.

Опять поиски работы и опять луч надежды. В. Н. Черниговский, крупный физиолог, действительный член АМН СССР, получил в начале июля штатные единицы от Президиума Медицинской академии и предложил мне место старшего научного сотрудника. Я с радостью согласился, и опять началась кампания по преодолению мутных препятствий, неизвестно в чем состоявших и неизвестно кем воздвигаемых. Черниговский вместе с Антошкиной вели энергичную борьбу за мое оформление на работу, но 29 сентября положение дел разъяснилось: вице-президент АМН СССР Жуков-Вережников, помня мое неблаговидное поведение на сессии ВИЭМ в мае прошлого года, категорически отказался разрешить мне работу в системе Медицинской академии и буркнул: «Пусть идет в большую академию».

Между тем денежные дела поджимали все больше и больше. Работа над Толковым словарем была закончена и полученные за нее деньги прожиты. Вот тут, наконец, улыбнулась удача. Профессор М. Н. Мейсель, зная о моем трудном положении, начал хлопотать в издательстве «Иностранная литература» о переводе недавно вышедшего немецкого руководства «Микроскопическая техника» Б. Ромейса с тем, чтобы перевод книги поручили мне. Руководство это очень нужно было для советских биологов и медиков, перевод оплачивался прилично. Я, конечно, согласился и с нетерпением ждал присылки договора с тем, чтобы поскорее засесть за работу. Однако вскоре выяснилось, что издательство договоров с лицами, не состоящими на службе, не заключает. Таким способом было предусмотрено, чтобы приговоренные к безработице не могли использовать подобную лазейку для обеспечения своего существования. Но все же этот барьер удалось преодолеть с помощью небольшого жульничества. Договор заключили на имя моей жены З. И. Крюковой. То, что она немецкого языка не знает, препятствием не служило.

В середине июля я засел за Ромейса. Предстояло перевести около 50 авторских листов, и эта работа заняла у меня около восьми месяцев. Она меня морально подкрепила, я перестал себя чувствовать «тунеядцем» в составе своей семьи, и мне нравилось, усаживаясь за обеденный стол, провоцировать негодующие выкрики жены репликой: «А я на свой обед сегодня уже заработал». Но главная проблема — возврат к полноценной исследовательской работе — осталась нерешенной.

После провала попытки вернуться в насоновский коллектив основным моим стремлением, вернее мечтой, стало попасть в штат Ботанического института АН СССР. На это меня толкали следующие соображения. В основе теории паранекроза и денатурационной теории повреждения, разработанных Насоновым и мною, лежали общие свойства клеточных белков. Эти свойства были общи и для клеток животных, и для растительных клеток. Следовательно, закономерности, обнаруженные нами на животных клетках, должны были иметь место и на клетках растений. Вот в этом мне и хотелось убедиться, работая на растительном материале, что удобнее всего было осуществить в стенах Ботанического института. Интерес к растительным клеткам появился у меня еще за несколько лет до уничтожения моей лаборатории в ВИЭМ, и я продолжал ими заниматься после изгнания из института у себя на дому.

Поэтому еще в июле 1951 г. я ткнулся в БИН, где меня очень любезно принял директор Института В. Ф. Купревич и заверил, что очень высоко ценит наше с Насоновым направление работ. Он сказал, что рад будет взять меня на работу, но сейчас свободных мест нет. Однако, если появится хотя бы место лаборанта, то он советует мне им не брезговать, так как потом он сможет быстро перевести меня на ставку научного сотрудника. Он попросил меня заполнить анкету и дать план работ, пообещав оповестить, как только появится вакансия. Шли месяцы, вакансия не появлялась.

Я закончил и написал первую работу по клеточным механизмам приспособления животных к температуре среды. Она мне представлялась очень важной, и хотелось поскорее опубликовать статью в каком-нибудь научном журнале, но для этого требуется представление от учреждения, где работа была выполнена. Обратился в ВИЭМ, где она была выполнена на две трети. ВИЭМ отказал. Заканчивалась работа дома, но жилуправление таких представлений не дает.

Чтобы попытаться получить штатную единицу для устройства в БИНе и для помещения статьи в печать, я решил отправиться в Москву, куда и приехал 4 января 1952 г. Со статьей дело решилось просто. Г. К. Хрущов представил ее в «Доклады Академии наук СССР» от своего Института цитологии, гистологии и эмбриологии АН СССР, хотя никакого отношения моя статья к нему не имела. Рекомендуя статью к публикации, он, в частности, написал: «Работа представляет исключительный интерес и относится к совершенно новому, весьма важному направлению в цитологии, экологической цитологии». Через несколько месяцев статья была опубликована. Много труднее было решить основную задачу: добыть штатную единицу из фонда президента для БИНа.

Опять начались мытарства. Прежде чем попасть на прием к президенту А. Н. Несмеянову, нужно было проделать подготовительную работу: достать отзывы о моей научной деятельности от маститых и котирующихся ученых и предварить мой визит к президенту визитом какого-либо высоковлиятельного ходатая. Таковым был С. Е. Северин, академик-секретарь медико-биологического отделения АМН СССР, в состав которого входил изгнавший меня ВИЭМ.

Моя беседа с А. Н. Несмеяновым состоялась 17 января, я вручил ему заявление, где описал положение, в котором находился, и кончил его просьбой помочь мне получить работу в одном из биологических институтов Академии. К заявлению было приложено 11 разных документов. В разговоре я просил направить меня в Ботанический институт в Ленинграде. Несмеянов, размышляя, пробормотал: «Значит, надо выделить им штатную единицу». Я воспринял эти слова, как весть о конце моей безработицы. Президент передал мое дело в отдел кадров и поручил ему согласовать вопрос с БИНом или с Институтом физиологии АН СССР.

Вскоре выяснилось, что ни тот, ни другой институт не жаждут иметь меня в своем штате даже с приданной штатной единицей. В отделе кадров сказали, что мне важно зацепиться в каком-нибудь академическом институте, а потом меня переведут в БИН. Поэтому 24 января я сделал доклад в Институте физиологии растений АН СССР в Москве о своих работах на растительных клетках. Доклад прошел очень успешно, сказано было много лестных слов и за подписью директора Института академика Н. А. Максимова было составлено весьма хвалебное заключение, которое я передал в Президиум АН СССР. Максимов сказал, что охотно возьмет меня в Институт, если я приду со штатной единицей. Сообщаю об этом в отдел кадров. Прошли еще дни топтания на месте, и недели через две узнаю, что дирекция Института физиологии растений, поначалу распростершая свои объятия, решила, что для приема меня на работу кроме ставки нужно иметь еще какие-то гарантии свыше. Что под этим подразумевалось, для меня осталось неясным.

Вся эта канитель тянулась в отсутствие Глущенко — он был в заграничной командировке. Наконец, 14 февраля Глущенко подключился к моему делу, но оно с места не двигалось. Я начинал понимать, что «Замок» Кафки — одно из самых реалистических произведений мировой литературы. Во время одной из моих бесед с Глущенко, в которой участвовал инспектор по биологическим кадрам Верзилов, он сказал Глущенко: «Что Вы изматываете Александрова, ведь Вы же знаете, что ни один директор не возьмет на себя ответственность за оформление его на работу. Нужно его определить на должность приказом президента». Глущенко с этим согласился, но через несколько дней выяснилось, что такой шаг нужно опять согласовывать с Отделом науки ЦК, т. е. с Жениховой.

Уже два месяца как я торчу в Москве, скрашивает время Ромейс, в промежутках между обиванием порогов перевожу. Наконец, 10 марта я получаю, не веря своим глазам, бумагу за подписью Несмеянова и Топчиева с таким текстом: «Назначить доктора биологических наук Александрова Владимира Яковлевича на должность старшего научного сотрудника Ботанического института им. В. Л. Комарова АН СССР с выделением одной штатной единицы и соответствующим увеличением фонда зарплаты». Президент совершил явно незаконный акт, так как определил меня на должность старшего научного сотрудника, опуская публикацию в газете о наличии вакансии, без прохождения конкурсной комиссии и минуя голосование в Ученом совете Института. По-видимому, не всегда можно найти законные пути для ликвидации безобразий, порожденных предшествующими беззакониями или нелепыми действиями.

В тот же день 10 марта я выехал в Ленинград. На следующее утро я явился в БИН и передал заветную бумагу заместителю директора Ал. А. Федорову с извинением за то, что попадаю в штат Института необычным путем. Но, к сожалению, из того положения, в котором я находился, обычного выхода не было. В конце своей эпопеи я оказался в уникальном положении — президенту, в сущности, было безразлично, в какой академический институт меня ткнуть, и я имел возможность выбора — БИН, ЗИН, ФИН, ИФР, но я никогда не раскаивался в том, что предпочел БИН. Я постепенно обрастал сотрудниками и в 1957 г. возглавил вновь организованную в БИНе лабораторию цитофизиологии и цитоэкологии. С чувством сердечной благодарности я всегда вспоминаю доброе отношение и активную помощь со стороны директоров БИНа членов-корреспондентов АН СССР П. А. Баранова, затем Ал. А. Федорова.

При организации надомной исследовательской работы, при попытках устроиться на службу, в поисках заработка мне многократно приходилось сталкиваться с проявлением искренней, бескорыстной, активной доброты состоронылюдей. с которыми я до этого не был в близких отношениях. В годы аморального разгула в биологии, часто злобного и безжалостного отношения к товарищам по работе, о чем я писал выше, проявление глубокой человечности было особенно отрадно, оно укрепляло душевные силы и поддерживало надежду на лучшее будущее. Иногда мне оказывали большую помощь ученые, которые творили или вынуждены были творить в науке несусветные безобразия.

Я решился задержать внимание читателей на отрезке моей биографии лысенковского периода, сознавая, что мои невзгоды могут показаться рябью по сравнению со штормами, обрушившимися на многих ученых-биологов и агробиологов. Моя история, однако, была более будничной, и она в значительной мере отражает общую атмосферу, которой приходилось в то время дышать уцелевшим и не утратившим свободу ученым.

<<< Назад
Вперед >>>

Генерация: 1.491. Запросов К БД/Cache: 3 / 1
Вверх Вниз