Книга: Занимательная ботаника

О «Занимательной ботанике» и ее авторе

О «Занимательной ботанике» и ее авторе

В научно-популярной литературе, написанной для юношества, «Занимательная ботаника» — явление, несомненно, единственное и оригинальное. В авторе этих «непритязательных бесед любителя» удачно сочетались блестящее мастерство методиста-педагога, изящество стиля и тонкое наблюдение окружающей природы в ее самых, казалось бы, мелких явлениях. Это дало небольшой книге, выдержавшей уже четыре русских издания и несколько переводов, доступность в усвоении излагаемого автором материала, строгую научность в объяснении сообщаемых фактов и занимательную простоту изложения, вместе с тем свободную от какого-либо упрощенчества. Наряду с этим автор ставит ряд вопросов для наблюдений своим юным читателям; иногда прямо говорит читателю: «Не знаю!», «Я этого не встречал!», что придает всему изложению характер действительно задушевных бесед, которые сами волнуют автора, а потому не могут не волновать и читателя.

Тем любопытнее, что эти ботанические очерки были написаны не ботаником, а физиком по специальности, принимавшим непосредственное участие в преподавании физики в Московском университете.

А. В. Цингер являлся учеником талантливых профессоров Московского университета — А. Г. Столетова и Н. А. Умова, он был автором «Начальной физики», «Механики» и «Задачника по физике». Этот факт следует отметить особо и потому, что читатели и даже иногда специалисты-ботаники считают автором «Занимательной ботаники» брата Александра Васильевича — Николая Васильевича Цингера, выдающегося русского ботаника, специально занимавшегося изучением вопроса о видообразовании у растений, засоряющих посевы льна.

Но «родственные чувства» к ботанике, как мы знаем, не ограничивались у А. В. Цингсра только этим. Отец его, Василий Яковлевич, был, как говорят иногда, «двойной» доктор — доктор чистой математики и почетный доктор ботаники. Факт в истории ботаники необычайный, хотя мы и знаем, что одной из специфических и оригинальных черт «московской ботаники», связанной с Московским университетом, было именно то, что занятиям ботаникой с необыкновенной любовью отдавались не только «присяжные ботаники», но и инженеры паровозостроения, инженеры мостостроения, технологи, а о зоологах, фармакологах, преподавателях и говорить нечего. Недаром в прежнее время называли иногда в шутку «Московскую флору» Н. Н. Кауфмана «опасной книгой», которая, если уже попала кому в руки, то безраздельно увлекала того в долину Оки, в леса и луга, на холмы и склоны искать и узнавать растущие там травы.

А. В. Цингер провел свои детские и юношеские годы в атмосфере уважения и любви к ботанике, а потому неудивительно, что А. В. всегда проявлял глубокий интерес к жизни растений. Вот почему он так остроумно и начинает свое предисловие к «Занимательной ботанике», делая ссылку на чеховского Вафлю; его родственные отношения к ботанике были куда значительней и глубже, чем у Вафли. Он это часто любил вспоминать, если заходили ботанические разговоры.

Как сейчас помню нашу первую встречу с А. В. летом 1919 г. в Никитском саду. Мне сообщили, что к нам в ботанический кабинет пришел и спрашивает ботаника какой-то новый посетитель, профессор из Москвы. Выхожу в вестибюль, где были выставлены различные экспонаты и карты; вижу очень больного, сильно согнувшегося человека с характерными чертами лица, с чудесными лучистыми глазами и острым, проницательным взглядом.

—  Позвольте представиться,  — говорит он,  — перед вами скромный любитель ботаники, питающий, однако, к ней несравненно большие родственные чувства, чем чеховский Вафля — Цингер Александр Васильевич. Я приехал сюда подлечиться и поселился у вас здесь в соседях в Темис-Су, бывшем санатории Общества врачей. Я буду вашим частым и беспокойным посетителем, так как очень люблю природу, а у вас здесь в Никитском саду такое богатство!

Конечно, я был очень рад такому посетителю, так как хотя мне и не пришлось учиться физике в средней школе по его учебникам, но я их хорошо знал и видел у своего младшего брата. Знал я хорошо и имя Н. В. Цингера, особенно его работу о засоряющих лен видах рыжика (Camelina) и торицы (Spergula).

Мы тщательно осмотрели с Александром Васильевичем музей Никитского сада, а потом отправились бродить по парку. Это была наша первая с ним экскурсия, за которой последовало много, много других. Несмотря на свою болезнь и на то, что из Темис-Су добираться до Никитского сада надо было по извилистой тропинке через глубокую балку,  — А. В. очень часто приходил в сад, в ботанический кабинет, и мы втроем (к нам очень часто присоединялся еще садовод Э. А. Альбрехт) ходили по саду и по его окрестностям.

На всю жизнь остались у меня самые лучшие воспоминания об этих прогулках с А. В. среди пышной природы южного берега Крыма. Бесконечное количество вопросов, живой интерес и глубокое проникновение в сущность жизненных процессов растений всегда поражали меня, начинающего ботаника, в Александре Васильевиче.

Его интересовало все: и бобы-хлопушки у пузырника (Colutea cilicica), и разбрасывание семян у бешеного огурца (Ecballium etaterium), и оригинальные колючие разламывающиеся плодики земляных якорцев (Tribulus terrestris), и улиткообразно скрученные бобики крымских люцерн (Меdicago), и ранневесенние луковичные эфемеры, и своеобразные земляничные деревья (Arbutus andrachne), меняющие окраску ствола в течение года от ярко-зеленой до шарлахово-красной, с корой, слезающей летом лохмотьями. Его интересовали в саду и распластанные этажами ветви ливанских кедров, и крупные с лимонно-пряным ароматом цветы магнолий, и заморские бугенвиллеи с крупными ярко-малиновыми прицветниками, напоминающими издали цветы, и с очень невзрачными маленькими цветами, и душистый зимоцвет (Chimonanthus), и японская мушмула (Eryobotria japonica), цветущие в январе, когда нередко кругом лежит снег, и гордые своей древностью аканты (Acanthus), листья которых еще в античном мире дали мотив для капители колонн коринфского стиля. Его интересовали и черные абрикосы — помеси между сливой и абрикосом, и цветы юкк, и соплодия инжира, или смоквы, и цветы и плоды граната, и покрывающиеся ранней весной бело-розовым кружевом цветков миндали… Его интересовало буквально все, он расспрашивал обо всем, забывая о своей тяжелой болезни. Особенно он заинтересовался тогда богатой коллекцией хвойных, завел даже небольшой альбом, куда акварелью стал зарисовывать их шишки. Рисунки получались очень удачными. А. В. подарил потом этот альбом Ялтинскому естественно-историческому музею; может быть, он там сохранился до сих пор.

А. В. был очарован южнокрымской природой. Не один раз во время этих прогулок он, как бы мимоходом, говорил мне:

—  А знаете, хорошо бы было собрать все эти замечательные примеры из жизни растений. Их много и у наших северных растений! Ведь, например, наша дафна с малиновыми душистыми ранневесенними цветами куда лучше крымской дафны; ее белые цветы совсем без аромата. Как бы все это было интересно изложить в простой, доходчивой форме, снабдить хорошими рисунками. Вот получилась бы интересная и занимательная ботаника. Вы живете здесь в Крыму, в Никитском саду, среди богатой природы, которая сама уже должна вас воодушевлять. Напишите-ка такую небольшую книжечку!

Я работал тогда над специальным исследованием крымской флоры, да, конечно, у меня в то время еще не было и решимости и мысли заняться научной популяризацией.

—  Напишите лучше уже вы, Александр Васильевич,  — отвечал обычно я,  — вы так любите природу, вы восхищены крымскими растениями, у вас столько воспоминаний детства и юности.

Так еще в 1920 г., во время знакомства А. В. с крымской флорой, у него возникли первые мысли о «Занимательной ботанике».

В 1921 г. мы с А. В. расстались — и расстались навсегда. Он уехал летом в Москву, а когда я в декабре 1922 г. переехал на работу в Горький — А. В. уже уехал за границу, в Германию для специального лечения. Потом он перебрался в Италию, слабо надеясь, что, может быть, полуденное солнце Италии сделает его страдания более легкими. Но не помогла и Италия. Из Санта-Маргариты он писал:

—  И итальянского солнца, должно быть, мало моим позвонкам. Уже плохо поворачивается шея. Должно быть, надо ехать в Каир, в Египет, под палящие лучи африканского солнца.

Под ярко-синим небом Италии, среди лимонных и апельсиновых рощ и шатрообразных пиний, среди роз и высоких эвкалиптов А. В. вспомнил далекий, но родной Крым, вновь воскресли у него прежние мысли о «Занимательной ботанике». Об этом не раз он писал из Италии.

Вернувшись из Италии в Берлин, он серьезно стал обдумывать план книжки и вскоре начал писать отдельные беседы. Я не помню ни одной недели, когда бы в это время в Горьком не приходилось получать от А. В. писем, полных самых разнообразных ботанических вопросов.

—  Существуют ли розы без шипов?  — спрашивал он.

—  Что такое саронская роза? Нельзя ли получить хороший рисунок и гербарный экземпляр папоротника «ключ-трава» (Botrychium lunaria)? Нельзя ли получить хорошую фотографию нашей дафны? Как расселялась в России душистая ромашка (Matricaria suaveolens)? и т. д.

Были вопросы и об анчаре, и о тюльпанном дереве, и о магнолии, и о весенних крокусах, и о водяном орехе. По его просьбе я посылал ему в Берлин даже «Флору средней России» П. Ф. Маевского, которая ему была постоянно очень нужна. А. В. с увлечением работал над своим первым и последним ботаническим произведением.

В это время я был занят составлением небольшой книжечки «Ботанические экскурсии по южному берегу Крыма». Когда в 1927 г. эта книжка вышла, я, разумеется, первый ее экземпляр послал А. В., зная, как он любил научно-популярную литературу и Южный Крым. Книга была посвящена моим крымским друзьям — А. В. Цингеру и Э. А. Альбрехту, в память наших совместных экскурсий по Никитскому саду в 1919 — 1920 годы.

А. В. был очень тронут этим, похвалил меня тогда за стиль, но дружески пожурил за то, что не было в книжке рисунков и что она была написана все-таки для специалиста-ботаника — студента, преподавателя, натуралиста.

—  Это ведь не то, о чем мы с вами мечтали в Крыму,  — писал он.  — Надо писать еще доходчивее, еще проще, и надо непременно украшать такие издания хорошими рисунками.

В это время А. В. как раз закончил «Занимательную ботанику», которая вскоре и вышла в свет, сразу завоевав себе читателя. Книгу с живым интересом читали юные натуралисты и академики, студенты и профессора, агрономы и врачи и все любители природы…

«Занимательная ботаника» завоевала читателя благодаря таланту ее автора как популяризатора и педагога. По этому поводу позвольте мне вспомнить один интересный факт из его жизни, свидетелем которого мне довелось быть.

Ялта. Народный дом на Пушкинском базаре. Февраль 1921 г. Наркомпрос организовал в городе цикл лекций на естественно-исторические темы. В этом начинании мы все принимали участие, но, конечно, первым был привлечен А. В. Цингер. Кроме него там читали В. В. Л у н к е в и ч (биология), Г. Н. Неуймин (астрономия), И. И. Пузанов (зоология) и ряд других лиц, которых я уже сейчас не помню.

А. В. предложил лекцию «Силы природы на службе человеку». Он недели две готовился к лекции, желая обставить ее интересными опытами, привлек для этого преподавателей физики, ездил не один раз сам в Ялту. Помню хорошо эту лекцию, которая тогда нас всех поразила.

Посетителей было много. Зал не отапливался, было холодно. Все сидели в пальто и шубах. Сам лектор был в шубе. Лекцию А. В. читал полтора часа, показывая ряд эффектных и изящных опытов. Говоря о телеграфе, он, например, показывал передачу телеграммы с лекционного стола на хоры, где были установлены аппараты, и обратно; показывал ряд демонстраций, пользуясь простыми приборами ялтинских средних школ.

Изящность и простота речи, яркие доказательства в опытах, прекрасная в целом структура лекции — все это так пленило слушателей, что после полуторачасовой лекции еще часа полтора шли вопросы к лектору и беседа с ним. Может быть, это длилось бы и дольше, если бы друзья А. В. не уговорили его уехать домой, опасаясь простуды.

А. В. очень любил Московский университет. Он хорошо знал лично А. Г. Столетова, В. В. Mapковникова, Н. А. Умова, К. А. Тимирязева, М. А. Мензбира, П. Н. Лебедева и многих других ученых, составлявших в начале 20 века славу и гордость первого русского Университета. Но особенно А. В. любил К. А. Тимирязева, воспоминаниями о котором он всегда охотно делился. А собеседник А. В. был великолепный, и, где бы он ни появлялся, он очень быстро овладевал и беседой и обществом.

В конце апреля (точно день я не помню) 1920 г. приходит он как-то ко мне, очень расстроенный, грустный и говорит, что он только что узнал, что в Москве скончался К. А. Тимирязев.

—  Надо,  — говорит он,  — устроить в Ялте заседание и непременно почтить память Климента Аркадьевича. Вы, ботаник, готовьте доклад ботанический, а я выступлю с воспоминаниями о К. А. Тимирязеве.

И вот в начале мая он действительно организовал в Ялте заседание, посвященное памяти К. А. Тимирязева.

Как задушевно, как ярко рисовал он на этом заседании образ Климента Аркадьевича, с какой любовью и проникновением он о нем говорил!.. Это заседание никогда не изгладится из моей памяти.

А. В. был широко и разносторонне образованным человеком. Он хорошо знал литературу, высоко ценил русскую литературу и особенно преклонялся перед Л. Н. Толстым, с которым был хорошо знаком. И Лев Николаевич очень любил «молодого Цингера», всегда охотно с ним встречался и, между прочим, говорил про него:

—  Да, у Цингера при значительном числителе очень маленький знаменатель, что делает его большой величиной[111].

А. В. в Москве нередко бывал в Хамовниках у Толстых. Он, молодым приват-доцентом Московского университета, как-то в тесном кругу в доме Толстых, раздобыв жидкий воздух (а это тогда было редкостью), рассказывал о нем в присутствии Льва Николаевича. Рассказ о жидком воздухе был прост и изящен. Кто-то из гостей запоздал к рассказу, и тогда Лев Николаевич, обращаясь к А. В., предложил:

—  Давайте, я теперь расскажу об этом. Я прочту лекцию, а уж вы меня поправляйте, если я неверно понял.

И учитель и ученик оказались, конечно, на высоте положения.

Молодым 19-летним студентом А. В. принимает участие в домашних спектаклях, устраиваемых у Толстых; в первом представлении «Плодов просвещения» он играл лакея Григория. Театр всегда его увлекал. Особенно был близок А. В. к Московскому художественному театру. Он знал этот удивительный русский театр еще на первых этапах его работы, он присутствовал на первом представлении «Царя Федора Иоанновича», он был хорошо знаком с К. С. Станиславским, В. И. Немировичем-Данченко, В. И. Качаловым, И. М. Москвиным. Л. Книппер-Чеховой и всей труппой театра.

Зато и артисты Художественного театра любили А. В. за его жизнерадостность, остроумие, любовь к красоте и правде жизни. В. И. Немирович-Данченко, который часто ездил за границу, всегда в Берлине навещал больного А. В. Цингера и, делясь потом своими впечатлениями, всякий раз высказывал удивление тому, что, когда бы к Цингерам он ни пришел, всегда у них столкнется с какими-то новыми умственными интересами: то из области математики и физики, то из литературы, то разговор вращается вокруг замечательных раскопок гробниц египетских фараонов и т. д.

Как-то в одном из писем к Владимиру Ивановичу А. В. писал, что он где-то прочел, будто бы некоторые ранние рассказы А. П. Чехова печатались без подписи автора. А. В. указывает специалиста по творчеству Чехова, торопит непременно его разыскать в Москве, чтобы отличить чеховские рассказы от не чеховских.

Он, больной и испытывавший сильные боли из-за окостенения позвоночника, находил и энергию, и живой интерес писать о Чехове, о театре, о литературе, об искусстве. Это было в то же примерно время, когда А. В. писал и свою «Занимательную ботанику».

В свое время А. В. ревностно посещал все художественные выставки, отлично знал «передвижников» и восхищался ими. Хорошо зная лучшие картинные галереи Европы, все великие творения Рафаэля, Леонардо да Винчи и Тициана, он, тем не менее, выше всего ставил русское реалистическое искусство, высоко ценя полотна Репина и Маковского, Сурикова и Шишкина, Васнецова и Саврасова, Левитана и Айвазовского.

И все-таки, несмотря на такие широкие интересы, которые лежали в самых различных областях науки и культуры, А. В. прежде всего был ученый-физик и педагог. Об этом, и только об этом, он думал каждый день и час, где бы он ни был. В своей памяти он нанизывал на тонкую нить мысли все те факты, с которыми он сталкивался в самых различных сторонах своей жизни, и отбирал из них в первую очередь то, что он смог бы использовать потом как физик для своих доказательств. Вот почему в его «Задачнике по физике» нашли отражение и быт, и музыка, и природа, и литература, и история и т. д.

Однако он очень много сделал и для советской ботаники, создав свою «Занимательную ботанику». Между прочим, он не раз вспоминал в наших беседах о том, как профессор физики Московского университета П. Н. Лебедев, приветствуя К. А. Тимирязева в 1913 г. в день его 70-летия, сказал ему:

—  Мы, физики, считаем вас физиком!

Это очень понравилось Клименту Аркадьевичу; он даже упоминал об этом в одном из своих выступлений.

Обращаясь теперь к памяти А. В. Цингера, мы, ботаники, с полным правом, перефразируя лебедевские слова, можем сказать:

—  Мы, ботаники, считаем физика Цингера ботаником!

С. С. Станков