Книга: Зоология и моя жизнь в ней

Мысленное странствие в фантастический мир зоофитов

Мысленное странствие в фантастический мир зоофитов

Я начал писать книгу в 1983 г. и работал над ней примерно 10 лет. Понятно, что мысли о том, как выстроить материал, чтобы получилась интрига, способная увлечь темой даже неспециалистов, не оставляли меня, где бы я ни находился в тот или иной момент – не только за письменным столом в московской квартире, но и во время поездок, описанных в предыдущих главах (3–6) книги, которую читатель держит в руках.

Но особенно яркие впечатления оставил в памяти год 1984, когда мне пришлось погрузиться в разделы зоологии, неожиданно оказавшиеся для меня совершенно новыми. Летний отпуск с женой Леной Потаповой и двумя маленькими детьми, Соней и Колей, я проводил тогда в деревне Дмитрово Костромской области. Мы задумали купить деревенский дом неподалеку отсюда. Но пока шли поиски подходящего варианта и переговоры с потенциальными продавцами, нас пригласила к себе пожить Катя Елькина (Куприкова), ставшая в этот год сотрудником нашей лаборатории.

В принадлежавшей ей большой избе, сработанной на славу из толстых бревен диаметром сантиметров в 30, стоял большой обеденный стол – своего рода шедевр столярного искусства. В промежутках между трапезами хозяйка предоставляла его в полное мое распоряжение, так что я мог разложить на его обширной столешнице сразу несколько книг, тексты которых я конспектировал, сопоставляя друг с другом. Если что-то было не вполне ясно в одной, приходилось искать уточнений и дополнений в другой или в третьей. А по утрам я спускался с высокого берега реки Унжи, на котором стоит деревня, к ее руслу, любовался на редкость красивыми видами ее долины и записывал на диктофон песни многочисленных здесь обыкновенных овсянок и прочих местных видов птиц.

В то лето я пытался разобраться с вопросами, которые, казалось бы, должны были хоть в небольшой степени быть мне известны со времен студенческой жизни, когда я слушал курс биологии беспозвоночных и даже сдавал на отлично экзамены по этой дисциплине. Но тут я понял, что не помню из всего этого ровным счетом ничего, и почувствовал себя полным профаном.

Неожиданно оказалось, что многие вопросы общего порядка, возникшие передо мной во время работы над первыми главами (об «одноклеточных» и об эволюции многоклеточности), стоят перед биологами не менее, а, возможно, даже более остро, когда речь заходит о мириадах существ из разряда модулярных многоклеточных. Тех самых, которые характеризуют собой те или иные ранние этапы эволюции животного мира. В книге об этом открытии, сделанном мной для себя (в силу тогдашнего моего недостатка знаний), сказано так: «Знакомство человека со “сборными” созданиями вроде нитчатых бактерий, состоялось лишь после того, как с помощью совершенных микроскопов удалось проникнуть в тайны микромира. О существовании империи так называемых “зоофитов” люди узнали, проникнув в совершенно чуждую для них среду, в глубины морей и океанов. Многие обитатели этих двух столь далеких от нас миров – царства одноклеточных и вотчины Нептуна – оказались совсем непохожими на те организмы животных, с которыми человек постоянно имел дело прежде».

Неудивительно поэтому, что в нашем обыденном языке не нашлось подходящих слов для обозначения самой сущности этих поистине поразительных созданий, как бы балансирующих на грани между индивидуальным и коллективным способами существования. Биологам поневоле пришлось вводить новые термины, которые позволили бы хоть как-то упорядочить неслыханное разнообразие в строении всевозможных «коллективных индивидов», чтобы совместить новые знания о них с нашими привычными, устоявшимися представлениями.

Так что пришлось открыть соответствующие учебники для вузов и начинать знакомство с предметом чуть ли не с чистого листа. А все то, о чем я читал теперь, было настолько увлекательным, что мне пришла в голову крамольная мысль. Возможно, будь я прилежным студентом и вникай бы внимательно в то, с чем знакомился сейчас, наверняка не стал бы орнитологом, а посвятил бы жизнь изучению поистине удивительных обитателей морских глубин.

Большая часть контингента видов царства Нептуна представлена организмами модулярными, причем особенности их строения весьма широко варьируют даже в пределах каждого конкретного подразделения (например, среди мшанок или, скажем, мадрепоровых кораллов). Этих поразительных во всех отношениях существ натуралисты XVIII–XIX веков называли «зоофитами» – что буквально означает «животные-растения». К ним относили губок, мшанок, коралловых полипов и прочих кишечнополостных. В 1723 г. французский судовой врач Пейсоннель установил что коралловые рифы, считавшиеся до того времени каменистой горной породой, в действительности есть продукт коллективной деятельности своеобразных миниатюрных животных, объединенных воедино наподобие цветков, осыпающих яблоневое дерево. Это открытие настолько не вязалось с привычными взглядами «человека сухопутного», что даже наиболее прогрессивные и проницательные мыслители того времени были обескуражены и отказались верить утверждению путешественника. В частности, в трактате Вольтера «О феноменах природы», опубликованном 45 лет спустя, находим такие рассуждения: «Весьма опытные натуралисты считают коралл жилищем, построенным для себя насекомыми. Другие придерживаются древнего мнения, гласящего, что коралл – растение, и глаза наши подтверждают их правоту».

А вот к какому заключению пришел Чарлз Дарвин после того, как во время своего кругосветного путешествия воочию познакомился с подобными существами: «Как ни кажется изумительным это соединение самостоятельных особей на одном общем стволе, но то же самое представляет нам каждое дерево, ибо почки следует рассматривать как самостоятельные растения. Вполне естественно, однако, что полипа, снабженного ртом, внутренностями и другими органами, следует считать самостоятельной особью, между тем как индивидуальность листовой почки проявляется значительно слабее. Поэтому соединение раздельных особей в одно общее тело поражает нас сильнее у кораллины, чем у дерева»[229].

И в самом деле, удивительные во всех отношениях строение и жизнь деревьев, окружающих нас повсюду, оставляют обывателя равнодушным. Однажды я особенно остро почувствовал вину за такое небрежение в отношении од ного из величайших чудес природы. Мы с Ларисой возвращались на моем ЛУАЗе из экспедиции в Туркмению. Однообразие пустынного ландшафта внезапно было нарушено одиноким высоким деревом, появившимся на горизонте. Я остановил машину под высоченной стройной березой возрастом никак не менее 100 лет[230]. Улегся у ее мощного ствола на толстый слой сухих листьев, и, вглядываясь через переплетения сотен ее плакучих ветвей в клочки голубого небо, впервые осознал, насколько величественен этот бессмертный, по сути дела, гигантский составной организм, мало чем уступающий по жизнеспособности небольшому коралловому рифу. Даже когда ее срубит под корень какой-нибудь Homo sapiens, ставший на нашей обреченной планете хозяином всего и вся, от пня пойдет прикорневая поросль и хотя бы один из побегов превратится со временем в новое чудесное дерево.

На память пришли строки из стихотворения «Деревья», принадлежащего невинно убиенному большевиками Н. С. Гумилеву:

Что касается «кораллины», о которой говорил Дарвин, то, как выяснилось много позже, принадлежит она не к коралловым полипам, а к совершенно неродственной им группе мшанок. Тогда еще не было известно, что сидящие рядом друг с другом «особи» к тому же тесно взаимосвязаны в своей повседневной деятельности, и в силу этого взаимно дополняют друг друга – как, скажем, ключ и замок, молот и наковальня. Одна «особь» производит яйцо, передавая его другой, выполняющей роль своего рода «выводковой камеры», а их обеих охраняет третья, снабженная своеобразным оружием – маленькой пикой в виде птичьего клюва.

«Составные» персонажи из третьего мира царства животных

За прошедшие с тех пор полтора столетия был накоплен колоссальный объем сведений относительно строения и образа жизни такого рода существ. Органическое многообразие, представшее перед моими глазами, оказалось поистине ошеломляющим. Одних только мадрепоровых кораллов ученым известно сегодня около 2.5 тысяч видов. В огромном своем большинстве это существа, именуемые по традиции «колониальными». Таковы и многие другие группы кораллов – солнечные кораллы, горгонарии, морские перья и прочие, в общей слож ности примерно 3 тысячи видов. Все кораллы (или, точнее, коралловые полипы) принадлежат к группе наиболее древних и просто организованных «истинных многоклеточных», объединяемых зоологами в тип кишечнополостных. К нему же принадлежат гидроидные полипы, ведущие сидячий (прикрепленный) образ жизни, и странствующие в океанских волнах фантастически устроенные сифонофоры, отдаленно напоминающие медуз. Мшанки, названные так из-за некоторого сходства их колоний с зарослями мха, отличаются от кишечнополостных значительно более сложным строением и, следовательно, стоят намного выше кишечнополостных на эволюционной лестнице. Насчитывается около 4 тысяч видов ныне живущих мшанок и почти втрое больше ископаемых.

Третья обширная группа прикрепленных морских животных, которых в свое время также относили к зоофитам – это асцидии. Учеными описано около тысячи видов асцидий, многие из которых существуют в виде колоний. «Заросли» асцидий намного уступают по своей мощности коралловым кущам. И тем не менее, в тропических морях на 1 квадратный метр дна подчас приходится до 8–10 тыс. «особей» разнообразных асцидий, общая масса которых может достигать полутора сотен килограмм. По своему положению на эволюционной лестнице асцидии стоят много выше мшанок, не говоря уже о кишечнополостных. Они относятся к типу оболочников, от которых уже недалеко и до позвоночных, к которым принадлежим и мы с вами. Личинка асцидии очень сходна с так называемым ланцетником, внешне отдаленно напоминающим маленькую рыбку. Что же касается «зоофитного» облика взрослой асцидии, то он проистекает из ее прикрепленного, пассивного, «растительного» образа жизни.

Этот беглый перечень главных персонажей из числа загадочных обитателей морских глубин, завершу упоминанием об еще трех замечательных группах «колониальных» организмов, строение которых столь парадоксально, что по степени оригинальности они способны выдержать соперничество с существами, рожденными самыми смелыми фантазиями писателя-сказочника. Это пиросомы (их русское название – огнетелки), сальпы и боченочники. Все они, как и асцидии, относятся к оболочникам, хотя по первому впечатлению имеют с асцидиями очень мало общего. Живут эти существа в толще воды, передвигаясь в ней по принципу реактивного снаряда.

Замешательство перед стартом

Я чувствовал, что потребовалось бы несколько увесистых томов, чтобы охватить поистине неисчерпаемое разнообразие конструктивных решений, в соответствии с которыми организованы тела многих тысяч видов «модулярных» существ – обитателей подводного царства. Для начала мне было необходимо освоить этот новый для меня предмет настолько, чтобы свободно ориентироваться, во-первых, в систематике и названиях всех этих существ и, во-вторых, в сложной терминологии, выработанной для описания особенностей их строения в разных подразделениях «колониальных» многоклеточных. Без этого нельзя было двигаться дальше, не освободив творческое сознание для непринужденных размышлений в поисках неких общих закономерностей. По сути дела, я оказался в положении человека, задумавшего срочно продвинуться в освоении иностранного языка. Мне предстояло, воспользовавшись кратким периодом обстановки безмятежности на лоне природы, с головой окунуться в это, пугающее своей необъятностью, море информации о целом органическом космосе, который я назвал для себя «третьим миром» животного царства. Только так можно было попытаться понять, как именно кажущееся фундаментальным противоречие между «индивидуальным» и «коллективным» разрешается там, где эволюция органического мира удерживает эти категории балансирующими в неком устойчивом равновесии. Разобраться следовало настолько, чтобы затем обо всех этих далеко не простых вещах, поистине поразительных с точки зрения натуралиста, можно было бы рассказать в книге в предельно ясной и доходчивой форме.

Я знакомлюсь с основами терминологии

Роясь в литературе, я обнаружил, что биологи уже давно поняли: не суждено избежать путаницы и разнобоя мнений, если не отказаться от понятий «индивид» (или «особь») и «колония» в применении к интересующим нас обитателям царства Нептуна.

На первых порах весьма полезным оказался нейтральный термин «бионт», которым для краткости можно обозначить любое существо – «простое» или «составное», которое интуитивно воспринимается как обладающее телесной автономностью и в этом смысле – собственной индивидуальностью. Особь в нашем привычном понимании (например, одиночная бактерия или унитарный индивид у высших животных), «колония» цианобактерии спирогиры, «многоглавый» коралловый полип – все они попадают, таким образом, в категорию бионтов.

Еще при жизни Дарвина, в 1866 г. выдающийся немецкий исследователь Эрнст Геккель посчитал полезным заменить слова «индивид» и «колония» другими, очищенными от груза наших повседневных, обыденных представлений. Ученый предложил именовать собрание многоклеточных животных, возникающее путем вегетативного размножения, кормусом (что по-гречески обозначает попросту «тело»), а те компоненты объединения, которые интуитивно воспринимаются нами в качестве «отдельных особей» – зооидами. Кроме того, удобно называть группу зооидов, обладающую известной независимостью внутри колонии-кормуса, кормидием («тельцем»). К примеру, кормус у многих асцидий можно рассматривать как объединение нескольких кормидиев, каждый из которых включает в себя примерно с десяток зооидов.

С самого начала мне стало ясно, что степень взаимосвязи между зооидами и характер их взаимоотношений внутри кормуса могут быть совершенно различными в разных подразделениях «зоофитов» и даже при сравнении близкородственных их видов. Зачастую можно найти такие, для которых характерны колонии, состоящие из почти независимых «особей», и другие, где «особи» настолько утратили свою анатомическую индивидуальность, что превратились, по сути дела, в органы единого «организма высшего порядка». Если зооиды столь же мало влияют друг на друга, как кустики клубники, соединенные общим стелющимся стеблем, или как семена, лежащие в мякоти арбуза, говорят о низкой степени интеграции кормуса. Здесь, перед нами, по сути дела, собрание равноценных, во многом автономных индивидов, которое позволительно по старинке именовать «колонией». Если же зооиды связаны отношениями взаимопомощи и/или конкуренции, если они постоянно воздействуют друг на друга в совместных физиологических процессах и, помимо всего прочего, подчинены в своей деятельности интересам целого, то перед нами кормус высокой степени интеграции. Подчас настолько высокой, что уже никак не назовешь такое образование «колонией», ибо перед нами целостное единство, своеобразный бионт, обслуживаемый множеством индивидов-органов. Именно в таких случаях говорят о «коллективной индивидуальности», или, по другому, об «организме высшего порядка».

Понятно, что самому мне было бы не под силу экстренно разобраться в принципиальных особенностях такого рода различий между крупными категориями «кормусов» (например, у кораллов и мшанок) и между видами внутри того или иного их подразделения. Еще сложнее было бы «открывать велосипед», пытаясь реконструировать трансформации, которые в процессе эволюции ведут к смене одних типовых вариантов организации другими. Поэтому следовало рассчитывать лишь на то, чтобы опереться на мнения таких исследователей, строй мыслей которых был бы созвучен моей интуиции и в авторитетность которых я мог бы поверить без колебаний. На помощь мне пришли две книги, идеи которых стали логических стержнем трех глав, посвященных в книге «третьему миру» царства животных.

Адольф Эспинас «Социальная жизнь животных. Опыт сравнительной психологии с прибавлением краткой истории социологии»

Эта работа впервые вышла в свет в 1878 году, то есть, по тем временам немногим более, чем 100 лет назад.

Эспинас первым поставил перед собой грандиозную задачу – объединить в русле единых представлений и с привлечением единых принципов накопленные к его времени данные исторической социологии и сравнительной биологии. Будучи автором ряда историко-философских трудов таких, например, как «История экономических доктрин», Эспинас в то же время глубоко интересовался проблемой, которая в наше время формулируется так: «соотношение биологического и социального».

Эспинас совершенно справедливо отмечает, что на протяжении всей истории развития человеческих знаний, начиная с античных времен, по крайней мере с IV века до новой эры, величайшие умы человечества искали аналогии между человеческим обществом и сообществами животных. «В то время как натуралисты, – пишет Эспинас, – подчиняясь безотчетной необходимости обобщений, сравнивали животные общества с человеческими, политики, движимые теми же побуждениями, уподобляли человеческие общества общинам животных». К сожалению, продолжает автор, ни те, ни другие не стремились выработать общие принципы такого рода сопоставлений, и тем самым все более увеличивали путаницу.

Но значит ли это, что сама попытка сопоставлений бесплодна? Отнюдь нет. «Не существует науки частного!», – восклицает Эспинас. «Две указанные группы фактов, обладающие несомненной аналогией и обозначаемые одним и тем же словом, могут уясниться для нас лишь тогда, когда они будут сведены к одному закону, вытекающему из их общих свойств».

Этот закон Эспинас предлагает искать, выражаясь современным языком, в основных структурных принципах организации надиндивидуальных образований, каковым и является каждый социум. Зоосоциология, по мнению Эспинаса, должна представлять собой не введение в общую социологию, но первую ее главу. Но не будет ли при этом зоосоциология дублировать то, чем надлежит заниматься биологии? На этот вопрос Эспинас отвечает так: «Между многими особенностями, характеризующими организованные тела, наиболее важны питание и воспроизведение. Социология не изучает ни того, ни другого из них; она занимается только самым общим свойством организованных тел – свойством группировки для содействия той или другой из этих функций, что придает ей специфическую роль даже в исследовании тех явлений, где она встречается с наукой о жизни – биологией». Итак, предмет зоосоциологии – это специфика связей между элементами внутри некоего организованного целого. Связей, которые складываются в момент образования тех или иных группировок животных и способствуют их дальнейшему существованию и биологическому функционированию.

Следующий вопрос, стоящий перед Эспинасом, связан с тем, что же представляют собой те элементарные «кирпичики», при выделении которых из целого мы не теряем сущности самого целого. В социологии человека издавна бытовала точка зрения, что таким кирпичиком является индивид. Однако эта позиция принималась далеко не единогласно. Например, по мнению Аристотеля, элементарной единицей в человеческом обществе является не индивид, а супружеская пара, ибо индивид сам по себе неполон и необъясним из самого себя. Гегель также считал, что род реальнее индивида. Эта позиция близка и самому Эспинасу, и он последовательно отстаивает ее в своей книге.

Эспинас всячески подчеркивает, что когда мы обращаемся к растительному и животному миру, проблема расчленения сообщества на элементарные составляющие усугубляется тем, что далеко не всегда ясно, что такое «индивид». Здесь пищу для размышления дает богатейший опыт биологии, накопленный в период ее бурного развития во второй половине XIX столетия.

После того, как на рубеже 1840-х и 1850-х гг. ботаники М. Шлейден и Т. Шванн обнаружили, что все живые организмы состоят из клеток, ими была высказана мысль, что вся жизнь растения – в жизни составляющих его клеток. Уже тогда стало возможным считать саму клетку элементарным организмом. Вскоре выдающийся немецкий ученый Р. Вирхов создал на этой основе так называемую «теорию клеточного государства». «Всякое животное, – писал он, – есть сумма живых единиц, каждая из которых несет в себе все необходимое для жизни». Эта, по существу, атомистическая концепция оказала сильное влияние на развитие взглядов Эспинаса.

В его время зоологам уже были хорошо известны те самые удивительные существа, о которых нельзя было с какой-либо определенностью сказать, являются ли они индивидами в строгом смысле слова, или же своеобразными колониями органически связанных друг с другом особей. В качестве примера Эспинас рассматривает так называемую сифонофору из числа морских кишечнополостных. Подобно дереву с его корнями, ветвями и листьями, в ее едином теле объединяются «индивиды-органы», одни из которых только захватывают пищу, другие выполняют функцию размножения, третьи защищают сифонофору от хищников, четвертые обеспечивают ее перемещения в толще воды. Именно такие образования Э. Геккель назвал кормусами.

В конце XIX века Ф. Энгельс писал в своей «Диалектике природы»: «Понятие индивид превратилось в совершенно относительное. Кормус, колония, ленточный глист, а с другой стороны – клетка и метамера[231] как индивиды в известном смысле». В книге Эспинаса, которая была почти что ровесницей этого труда, автор так разъясняет читателю эту мысль: «Мы принимаем за тип индивидуальности самих себя и отказываем в ней всякому существу, слишком удаленному от этого типа. Как только то или другое существо перестает иметь определенные очертания и обладать независимыми движениями, мы уже не представляем его себе «индивидом».

Между тем, пишет Эспинас, индивидуальность имеет разные степени. Следуя взглядам Вирхова, он считает, что в качестве элементарного индивида следует рассматривать клетку, которая и есть далее неделимый биологический атом. Отсюда индивидуальность многоклеточного животного – это уже своего рода коллективная индивидуальность. В пользу этого говорит и то обстоятельство, что в организме многоклеточного животного всегда существуют клетки, сохраняющие относительную автономию и способность к активному передвижению внутри тканей. Таковы, например, амебообразные блуждающие клетки у губок, спермии и т. д.

Особое внимание Эспинаса привлекают такие кормусы, в которых наряду с индивидами-зооидами можно выделить некие образования, обслуживающие кормус в целом. Эти структуры могут выполнять, например, экскреторную функцию (такова общая клоака в колонии асцидий) или служат целям локомоции – как в случае так называемой ползательной подошвы в подвижных колониях некоторых мшанок.

Обсуждая такого рода явления на примере колонии восьмилучевых кораллов, Эспинас пишет: «Рядом с собственной индивидуальной жизнью полипов совершается другая, независимая от индивидуальности каждого обитателя колонии и принадлежащая всему полипнику, который может рассматриваться в этом случае как одно существо. Нельзя не видеть, что уединенный индивид теряет свои права перед правами общины, когда он отдал ей свою долю деятельности» (курсив мой – Е.П.).

Функционально гетерогенные колонии кишечнополостных, мшанок, оболочников и т. д. – это блестящая иллюстрация подчиненности части целому, индивида – сообществу. Тот же принцип Эспинас находит в семьях термитов, пчел и муравьев, которые состоят уже из морфологически автономных, но социально и функционально неотделимых друг от друга индивидов. Автор пытается идти дальше и включить в тот же ряд группировки высших позвоночных, но здесь, в связи с почти полным отсутствием достоверных данных, его рассуждения приобретают налет натурфилософской схоластики. И все же основная мысль абсолютно ясна, и Эспинас иллюстрирует ее по аналогии с человеческим обществом: «Не индивиды создают общество, а общество создает индивидов, потому что они существуют только в обществе и для общества».

Здесь следует упомянуть, что незадолго до появления книги Эспинаса, Э. Геккель в своем труде «Общая морфология организмов», опубликованном в 1866 г., выделял шесть классов органической индивидуальности. Индивидами низшего класса являются клетки, второго, более высокого – органы, и т. д. Особь в нашем обычном понимании – это индивид пятого класса, а индивид шестого порядка – тот самый, уже известный нам кормус.

В. Н. Беклемишев «Основы сравнительной анатомии беспозвоночных»

В начале этой главы я писал, что в странствиях по страницам книг и научных журналов меня поджидали открытия не менее увлекательные для биолога, чем те, которыми время от времени судьба дарила во время наблюдений в природе над реальными живыми существами.

Важнейшим из таких открытий стали для меня идеи автора этого фундаментального труда о путях эволюции модулярных организмов в необозримом по разнообразию царстве «зоофитов». Двухтомник Беклемишева, на который меня вывели длительные поиски продуманной современной теории, объясняющей причины этого немыслимого разнообразия, содержит чуть менее 900 страниц. Легко было потеряться в скрупулезнейших описаниях строения сотен разнообразных существ, подкрепленных иллюстрациями, в подписях под которыми многие термины представали поначалу чем-то вроде китайской грамоты. Временами я был близок к отчаянию.

Но вот я заставил себя уйти на время от частностей и сосредоточиться на последней главе 11 первого тома. Это было как раз то, что я так долго тщетно искал до этого: «Колонии Bilateria[232] и общие принципы развития колониальности у многоклеточных животных». Текст ее был изложен примерно на 40 страницах.

В отличие от книги Эспинаса, которая ставила общие проблемы, но при их обсуждении, на уровне знаний конца XIX века, носила скорее натурфилософский характер, здесь предлагаемые гипотезы основывались на колоссальном фактическом материале и на широком, глубоко продуманном сравнительном подходе.

Беклемишев показывает, что такие образования, как колония в строгом смысле слова, кормус-колония и кормус в форме организма высшего порядка не удается отделить друг от друга непроходимой пропастью хотя бы уже потому, что в процессе эволюции каждый последующий из этих трех типов объединений возникал, как принято думать, из предыдущего. Времени для этого было вполне достаточно: и в самом деле, «составные» существа наподобие, скажем, Крыложаберных впервые появляются в палеонтологической летописи около 540 миллионов лет тому назад, эволюционный возраст мшанок и кораллов составляет примерно 500 миллионов лет. На протяжении этих гигантских отрезков времени, трудно поддающихся осмыслению, в каждой группе интересующих нас организмов было испытано немало разнообразных принципов структурной организации, и очень многие из них не выдержали проверки временем. Из семи крупных подразделений коралловых полипов, сформировавшихся около полумиллиарда лет тому назад, четыре полностью вымерли на протяжении последующих 250 миллионов лет. Сегодня ученым известно 4 тысячи ныне живущих видов мшанок и почти в четыре раза больше (15 тысяч) вымерших.

И, тем не менее, изучая и сопоставляя строение тех организмов, которые вышли победителями в этой бескомпромиссной борьбе за выживание и дожили до наших дней, мы можем восстановить все или почти все последовательные этапы столь длительного процесса эволюционных преобразований. Беклемишев предложил весьма правдоподобный сценарий хода этих событий, охватывающих сотни миллионов лет истории Земли. Суть предложенной гипотезы вкратце сводится к следующему.

Первоначально все те животные, которые сегодня существуют в форме кормусов того или иного типа, были одиночными, обладая при этом, наподобие растений, способностью к вегетативному размножению. Этот процесс по-другому обозначается как «рост за пределы особи». Когда на теле животного появлялась вегетативная «почка», она, достигнув минимально упорядоченного уровня организации, отрывалась от материнской особи и переходила к самостоятельному существованию. Если почка не торопилась стать самостоятельной, на ней могли возникать почки второго поколения. Так возникали временные колонии, в пределах которых характер связей между материнской и дочерними особями по большому счету мало чем отличался от связей между матерью и ребенком у живородящих животных (ведь никто не станет отрицать, что ребенок в утробе матери – это потенциально самодостаточный индивид).

Отделение дочерних особей от материнской задерживалось на более и более длительные сроки. Так возникли постоянные колонии, в которых и материнская особь, и дочерние разных поколений оказались на положении совершенно однотипных и равноценных зооидов. Временная колония превратилась в слабо интегрированный кормус, нечто вроде простой суммы слабо зависимых друг от друга, равноправных зооидов. Отсюда развитие пошло в нескольких направлениях, среди которых можно, по-видимому, наметить три главные линии.

В одной их этих линий развития все зооиды, оставаясь достаточно однотипными, стали все более утрачивать свою индивидуальность – в силу постепенного объединения воедино важнейших систем их жизнеобеспечения, таких, например, как пищеварительная система. Сформировавшиеся таким образом кормусы можно уподобить дереву, ствол которого, пронизанный единой проводящей системой сосудов, доставляет воду и растворенные в ней минеральные вещества к ветвям и к мириадам одинаковых безликих листьев. Разумеется, как раз листья-то и создают ствол-постамент, синтезируя в лучах солнца органическую массу средствами фотосинтеза. И все же ствол доминирует, как основа и стержень всей системы, а эфемерные труженики-листья вянут и опадают, уступая свое место следующим их поколениям.

Две другие линии эволюции кормусов В. Н. Беклемишев связывает с резкой дифференциацией зооидов, с усилением разделения функций между ними. Это тот самый путь, о котором я упомянул, говоря о разнокачественности клеток у цианобактерии спирогиры. У многоклеточных «третьего мира» за счет прогрессирующей дифференциации зооидов сформировались кормусы двух существенно разных типов.

В одном случае перед нами образования, которые по принципам организации во многом сходны с коллективными бионтами простейших – такими, скажем, как та самая ветвящаяся «колония» спирогиры. Отношения между зооидами, слагающими кормусы этого типа, выглядят как вполне гармоничное сотрудничество. Оно основано на разделении обязанностей между отдельными группами зооидов, каждый из которых, впрочем, утратил свою самостоятельность отчасти либо полностью. В итоге, интересы всех и каждого гармонично сочетаются, подчиняясь одновременно потребностям целого, так что и ответственность, и результаты совместной деятельности равномерно распределены между всеми членами объединения.

Совершенно иначе складываются отношения между зооидами в кормусах иного, «монархического типа». Здесь абсолютное большинство членов коллектива уже низведены до положения органов. Более того, роль этих индивидов-органов даже не в том, чтобы обслуживать кормус как некое коллективное целое. По существу, они становятся придатками единственного «главного» зооида, поработившего всех своих собратьев и заставившего их работать на себя. Среди обитателей царства Нептуна удачным примером монархической организации может служить боченочник, относящийся к типу оболочников: большая часть зооидов, сидящих на хвосте главного материнского зооида-движителя, заняты тем, что снабжают его питательными веществами. Эти питающие зооиды (гастрозоиды) переваривают в своих «желудках» добытые ими крошечные планктонные создания и переправляют добытое таким образом пропитание в организм крупной материнской особи через ткани ее «хвоста».

Такова, в самых общих чертах, предполагаемая история возникновения и поступательного развития одной из самых поразительных форм коллективной жизни животных. В морях, океанах и даже в некоторых пресноводных водоемах любопытный натуралист при желании сможет и сегодня наблюдать сонмы почти неправдоподобных созданий, иллюстрирующих самим фактом своего существования все без исключения стадии этого многоэтапного процесса. Считают, что начало его уходит в Палеозойскую эру, то есть во времена, отделенные от нас периодом длительностью никак не менее 600 млн. лет.

Сожительство по необходимости

Сколь бы разнообразными по строению и образу жизни ни были уже известные нам колонии-бионты бактерий, водорослей, простейших и многоклеточных «зоофитов», все они оказываются как бы вынужденными объединениями, поскольку возникают, в конечном счете, за счет многократного деления единственной в каждом случае родительской клетки либо особи. «Свободная воля» как дочерних клеток, так и почек, возникающих в результате вегетативного размножения, проявляется лишь в том, что они не покидают друг друга и, тем самым, как бы отдаются во власть коллективного целого. В книге на этот счет сказано вот что: «А если так, то вполне уместен вопрос, не заблуждается ли автор, обсуждая явления такого плана в книге под названием “Бегство от одиночества”. Может быть бегство от одиночества – это нечто совсем иное? Например, неодолимое стремление доселе самостоятельных индивидов найти себе подобных и уже не расставаться впредь?».

На первый взгляд, такой способ формирования коллективов наиболее соответствует формуле, взятой в качестве названия книги, над которой я работал. Но, повторяю – только на первый взгляд. Дело в том, что самые впечатляющие формы коллективизма в животном мире обязаны своим возникновением именно «нерасхождению» порождаемых в единой колыбели индивидов, а вовсе не вторичному объединению первоначально чуждых друг другу особей. Я имею в виду гигантские общины социальных насекомых – таких, как термиты, муравьи и пчелы. Эти общины, которым я уделил в своей книге отдельную большую главу (см. ниже), поражают наше воображение великолепно отработанным разделением обязанностей между сотнями тысяч (а порой – миллионами) особей, равно как и их на редкость скоординированной совместной деятельностью. Между тем, на поверку они оказываются не чем иным, как гигантскими семьями, объединяющими в своем составе многочисленных потомков одной самки-основательницы либо сравнительно небольшого их числа[233].

Сотрудничество и конфликт. На примере того типа кормусов, где абсолютное большинство членов коллектива уже низведены до положения органов, нетрудно видеть, насколько тесно переплетены отношения сотрудничества и конкуренции между слагающими их зооидами. В таких коллективах индивидуальность всего содружества очевидным образом превалирует над индивидуальностью особи. Более того, здесь роль отдельных индивидов-органов состоит даже не в том, чтобы обслуживать кормус как некое коллективное целое. По существу, они становятся придатками единственного «главного» зооида, поработившего, по словам Беклемишева, всех своих собратьев и заставившего их работать на себя.

Нечто подобное мы находим и в коллективах совершенно иного рода. В общине медоносных пчел, например, каждый ее член – это, в соответствии с нашими обыденными представлениями, вполне автономный индивид. Однако в действительности суверенитет особи сильно ограничен не только в силу подчинения ее индивидуальных интересов потребностям социума, но и чисто физиологически: в сущности, ни одна из пчел не в состоянии существовать автономно от всех прочих. И хотя здесь нет прямого физического ограничения на свободу передвижения каждого, пчела, искусственно изолированная от своего социума, обречена на скорую и неминуемую гибель.

Возьмем с десяток пчел из улья с населением в 25 тысяч особей и покормим их сахарным сиропом, «меченым» радиоактивными веществами. Уже через сутки примерно половина всех пчел получит радиоактивную метку. Это значит, что практически все члены семьи, на первый взгляд полностью независимые физиологически, в действительности связаны друг с другом единым и непрерывным потоком пищи. Постоянно взаимодействуя между собой, пчелы обмениваются также веществами гормональной природы, регулирующими развитие и поведение каждого члена семьи. Без такого обмена жизненно важными продуктами семья общественных насекомых не смогла бы существовать, так что значение круговорота пищи в общине без колебаний можно уподобить роли кровеносной системы в едином и неделимом организме высших животных. Неудивительно поэтому, что семью пчел или муравьев нередко называют «сверхорганизмом», о чем речь пойдет ниже.

Это сопоставление явлений из двух миров – организмов модулярных, с одной стороны, и унитарных, с другой, имеющих между собой, казалось бы, очень мало общего, позволяет понять, что в любом сообществе, в любом коллективе взаимоотношения его членов неизбежно основаны на компромиссе. Приобретая нечто на почве сотрудничества со своими ближними, индивид так или иначе теряет в чем-то другом. Начать с того, что уже сам факт формирования союза между несколькими особями чреват потерей свободы для каждой из них.

Хорошо сознавая все плюсы сотрудничества и взаимопомощи и акцентируя их, мы часто не склонны замечать, что за этими положительными следствиями коллективизма скрываются конкуренция и конфликт. У многоклеточных животных, обладающих нервной системой, развитой психикой и свободой передвижения, конкуренция между членами социальной группы зачастую выливается в агрессию. Например, у тех же медоносных пчел рабочие особи в определенные моменты жизни семьи становятся агрессивными по отношению к собственной матке, что подчас приводит даже к ее гибели.

Проводя такие параллели между коллективными образованиями в микромире, в царстве «зоофитов» и у организмов унитарных, я всячески стремился подчеркнуть на протяжении всей книги, что диалектическое единство противоположностей «сотрудничество – конфликт» присуще уже самым ранним формам коллективной жизни – как их непременное и неизбежное качество. Вот что писал в свое время известный английский генетик К. Мазер, «…конкуренция на любом уровне организации живого, происходит ли она между клетками или между частями клетки, всегда – хотя бы в потенции, сопровождается сотрудничеством, а сотрудничество таит в себе, хотя бы в потенции, конкуренцию. Взаимосвязь сотрудничества и конкуренции пронизывает все уровни организации живого, усложняясь в процессе эволюции».

Концепция сверхорганизма

Идея, согласно которой коралл или мшанку можно рассматривать в качестве «организма высшего порядка», оформилась при изучении модулярных организмов в начале второй половины XIX века. Менее чем 50 лет спустя примерно то же самое было высказано в отношении общины медоносных пчел. В книге под названием «Жизнь пчелы», увидевшей свет в 1901 г., ее автор, бельгийский писатель Морис Метерлинк[234] писал: «Отовсюду, откуда только возможно, пчела добывает материал, столь необходимый ей для изготовления меда. Именно стремление к этому помогает объяснить саму душу законов улья. Ибо здесь индивид – ничто, его существование условно, это всего лишь крылатый орган общины. Вся жизнь пчелы пожертвована общему делу, сообществу, которое существует как нечто единое из поколения в поколение». В этой работе, по словам ее автора, он «… за неимением лучшего объяснения, назвал способ управления пчелиной общины с его сокровенным смыслом и удивительным предвидением будущего, “душой улья”». (курсив мой. – Е.П.). А вот другая цитата из работ Метерлинка: «… улей, муравейник и термитник можно рассматривать как единое существо, части которого не связаны физически друг с другом; единый организм, который не стал еще скомбинированным и консолидированным полностью».

Анализируя историю становления концепции сверхорганизма в науке о поведении унитарных организмов (этологии в общепринятом понимании) один из ее лидеров Эдвард Уилсон много позже трактовал ход событий так. Приоритет он отдает Плинию Старшему (первый век нашей эры), ссылаясь на следующие его слова: «Я протестую против того, чтобы сравнивать людей с пчелами, которые бесспорно превосходят людей в том отношении, что преданы одним только общим интересам». Метерлинк же, как полагает Уилсон, первым заговорил о коллективной индивидуальности общин социальных насекомых, популяризируя словосочетанием «душа улья» представления о сверхорганизме. Уилсон продолжает: «Позже, в книгах “Жизнь белого муравья” (о сообществах термитов) и “Жизнь муравья” Метерлинк неоднократно использует эту милую метафору, перекликающуюся с концепцией Уилера, представленной, несомненно, в гораздо более научной форме».

По убеждению Уилсона, истинным пионером научной концепции стал именно Уильям Мортон Уилер, который первым «формализовал идею» в 1910 г. Вот что писал в те первые годы XX века этот классик в изучении социального поведения муравьев: «Существует поразительная аналогия, которую уже успели заметить биологи философского склада, между колонией муравьев и объединением клеток, составляющих тела многоклеточных животных. Многие законы, контролирующие появление клеточных структур, их развитие, рост, размножение и умирание у Metazoa[235], остаются в силе при рассмотрении общины муравьев, которую можно, таким образом, считать организмом высшего порядка» (курсив мой. – Е.П.). Резюмируя все сказанное им по этому поводу, Уилсон пишет, что статус коллективного научного знания концепция сверхорганизма приобрела в биологии во втором десятилетии XX века.

Аналогии между обществом и организмом в социологии

Идея сверхорганизма, оформившаяся в зоологии, неожиданным образом нашла одно из своих воплощений в обществоведении. На рубеже XIX и XX веков многие мыслители осознали фундаментальную общность в структурном устройстве общин социальных насекомых и человеческого общества. Так, выдающийся французский философ Анри Бергсон писал в 1932 г.: «Индивид находит себя в социуме, как клетка в организме или муравей в муравейнике». Но стройную систему понятий в обоснование этих идей выдвинул много раньше английский социолог и эволюционист Герберт Спенсер. В своей книге «Социология как предмет изучения» (1903) он писал: «…невозможно рациональное понимание истин социологии без рационального понимания истин биологии». Одна из глав книги Спенсера «Основания социологии» (1874–1996) так и называется: «Общество есть организм».

Кстати сказать, сам термин «эволюция» был придуман как раз Г. Спенсером. Его идеи в области эволюционного прогресса оформились под влиянием Дарвина. Впрочем, основная работа Спенсера «Прогресс: его закон и причина» (1857) была опубликована на три года раньше выхода в свет основополагающего труда Дарвина «Происхождение видов».

С точки зрения Спенсера, эволюция – универсальный процесс, одинаково объясняющий все изменения как в природе, так и обществе. Эволюция – это процесс интеграции материи. Он переводит ее из неопределенной бессвязной однородности в определенную связную однородность, т. е. некое в социальное целое. Опираясь на эти идеи, Г. Спенсер развивает два важнейших методологических принципа – эволюционизм и организмизм.

Организмизм начал набирать силу с конца XIX века, когда накопленный в биологии и психологии материал пришел в противоречие с постулатами механицизма, который пытался свести организм к простой совокупности составляющих его клеток, молекул и атомов. Конкретным выражением идей организмизма явились концепции гештальтпсихологии, холизма и эмерджентной эволюции[236]. В методологическом плане идеи организмизма составили один из компонентов системного подхода. О том, как эти системы взглядов помогают понять происходящее в разнообразных обществах людей, я попытался показать в третьем разделе своей книги, о чем будет сказано ниже.