Книга: Достаточно ли мы умны, чтобы судить об уме животных?

Эволюция заканчивается в голове человека

Эволюция заканчивается в голове человека

Концепцию, противостоящую эволюционному пониманию природы, следует, называя вещи своими именами, обозначить как неокреационизм. Неокреационизм не следует путать с теорией разумного замысла, которая просто представляет собой старый креационизм в новой упаковке. Неокреационизм труднее поддается определению, так как признает эволюцию, но лишь ее половину. Его центральная установка состоит в том, что мы произошли от обезьян, но лишь наше тело, а не разум. Проще говоря, эволюция остановилась у нас в голове. Эта идея широко распространена как в общественных, так и в гуманитарных науках. В соответствии с ней наш разум настолько оригинален, что сравнивать его с каким-либо другим разумом следует, только чтобы подтвердить его уникальность. Зачем беспокоиться о том, что могут другие виды, если наши способности буквально не поддаются сравнению? Это сальтационистское (от лат. saltus – скачок) представление основывается на убеждении, что произошло нечто важное после того, как мы отделились от обезьян. Предполагается, что какое-то резкое изменение случилось несколько миллионов лет назад или в более близкое время. Пока это чудесное событие скрыто завесой тайны, оно удостоено особого наименования «гоминизация», одновременно с которым упоминаются слова «искра», «разрыв» и «пропасть»{172}. Очевидно, что ни один современный ученый не отважится упомянуть «искру Божью», не говоря уже об особом «сотворении», но религиозную основу этой концепции трудно отрицать.

В биологии идею, что эволюция закончилась у нас в голове, называют парадоксом Уоллеса. Альфред Рассел Уоллес – выдающийся английский натуралист, современник Чарльза Дарвина, который наряду с ним считается первооткрывателем эволюции путем естественного отбора. На самом деле эволюционная теория известна также как теория Дарвина – Уоллеса. При этом Уоллес, определенно не имея никаких возражений против эволюции, положил ей предел в человеческом разуме. Он настолько высоко ценил то, что понимал под человеческим достоинством, что был не в состоянии переварить сравнение с человекообразными обезьянами. Дарвин полагал, что все признаки носят приспособительный характер и хороши настолько, насколько необходимы для выживания. Уоллес придерживался мнения, что должно быть одно исключение из правила – разум человека. Для чего людям, ведущим обычную жизнь, мозг, способный создать симфонию или изучать математику? «Естественный отбор, – писал Уоллес, – мог снабдить дикаря мозгом, чуть более совершенным, чем у человекообразной обезьяны. А в действительности мозг дикаря лишь немного уступает мозгу среднего представителя наших образованных классов»{173}. Во время своих путешествий по Юго-Восточной Азии Уоллес проникся большим уважением к необразованным людям. Сказать, что эти люди «лишь немного уступают представителям образованных классов», означало сделать значительный шаг вперед по сравнению с расистскими представлениями того времени, согласно которым интеллект этих людей находился посередине между человекообразными обезьянами и белыми людьми. Хотя Уоллес не был религиозен, он относил избыточные возможности человеческого мозга к «невидимой Вселенной Духа». Ничто меньшее, по его представлениям, не объясняло человеческую душу. Неудивительно, что Дарвин был серьезно обеспокоен тем, что его уважаемый коллега призывает десницу Господню, хотя и в завуалированном виде. По мнению Дарвина, не было никакой необходимости в сверхъестественных объяснениях. Как бы то ни было, тень парадокса Уоллеса до сих пор витает в академических кругах, стремясь вырвать человеческий разум из когтей биологии.

Недавно я присутствовал на лекции известного философа, который увлек нас своим подходом к сознанию, а в конце добавил, что, очевидно, люди обладают бесконечно бо?льшим сознанием, чем другие виды. Я почесал голову – знак внутреннего противоречия у всех приматов, – потому что до тех пор создавалось впечатление, что профессор ищет эволюционные объяснения. Он обратил внимание на тесную информационную взаимосвязь, существующую в мозге, утверждая, что сознание возникает из многочисленности и сложности нейронных контактов. Я слышал подобные заявления от специалистов по робототехнике, которые верили, что если вставить достаточное количество микрочипов в компьютер, соединив их между собой, то сознание рано или поздно появится. Мне бы хотелось в это верить, несмотря на то что никто, кажется, не знает, какое отношение информационная взаимосвязь имеет к сознанию и даже что такое в действительности сознание.

Особое значение нейронных связей навело меня на мысль: что делать с животными, у которых мозг больше, чем наш, весящий 1,35 кг? Как насчет дельфина с мозгом весом 1,5 кг, слона, у которого мозг весит 4 кг, или кашалота с мозгом, достигающим веса 8 кг? Может быть, эти животные более сознательные, чем мы? Или это зависит от количества нейронов? С этой точки зрения картина менее ясная. Долгое время считалось, что по количеству нейронов наш мозг опережает любое другое существо на планете, независимо от его размера, но теперь известно, что в мозге слона нейронов в три раза больше – 257 млрд, если быть точным. Эти нейроны, однако, иначе распределены – большая их часть находится у слона в мозжечке. Существовало также предположение, что огромный мозг слона обеспечивает множество связей с периферическими частями тела, что создает дополнительные сложности{174}. В своем собственном мозгу мы обычно отводим особую роль фронтальным долям, которые считаются ответственными за рациональное мышление, но в соответствии с последними анатомическими исследованиями в действительности они не представляют собой ничего исключительного. Человеческий мозг определяют как «линейно увеличенный в масштабе мозг примата», подразумевая, что ни одна из его областей не увеличена диспропорционально{175}. Так или иначе можно сделать вывод, что количество нейронов не существенно для человеческой уникальности. Если мы когда-нибудь найдем способ измерять сознание, оно может оказаться широко распространенным, но до тех пор некоторые из идей Дарвина будут считаться чуточку ужасными.

Все это не означает, что человек не уникален – в некотором отношении мы такие и есть, – но если это становится заведомым объяснением любой существующей познавательной способности, то мы покидаем сферу науки и обращаемся к религии. В качестве биолога, преподающего на факультете психологии, я привык к тому, что различные дисциплины подходят к этому вопросу по-разному. В биологии, нейробиологии и медицине преемственность биологических видов считается очевидной. Иначе и быть не может: если не допустить, что мозг у всех млекопитающих устроен примерно одинаково, зачем тогда изучать ответственную за страх миндалину крысы, чтобы лечить фобии у человека? Преемственность, существующая между живыми организмами, воспринимается этими дисциплинами как сама собой разумеющаяся, и как бы важны ни были люди, они всего лишь песчинка в общем пейзаже природы. Психология все дальше продвигается в этом направлении, чего нельзя сказать о других общественных и гуманитарных науках. Я вспоминаю об этом каждый раз, когда обращаюсь к подобным аудиториям. После лекции, которая обязательно (даже если я не упоминаю о людях) выявляет сходство между нами и другими гоминидами, неизбежно возникает вопрос: «Но что тогда означает быть человеком?» Начало вопроса с «но» отметает в сторону все сходные черты, здесь важно услышать, что же нас разделяет. Я обычно привожу сравнение с айсбергом, в котором бо?льшую часть массы составляют общие познавательные, эмоциональные и поведенческие свойства. Но есть также вершина айсберга, включающая пару дюжин различий. Естественные науки пытаются охватить взглядом весь айсберг, в то время как остальное научное сообщество не отводит глаз от вершины.

На Западе увлечение этой вершиной имеет давние традиции, и конца ему не видно. Наши уникальные особенности оцениваются как позитивные, даже благородные, хотя с таким же успехом можно было бы найти и несколько неприглядных черт. Мы все время стараемся обнаружить одно главное различие, будь то большой палец, противопоставленный всем остальным, сотрудничество, чувство юмора, чистый альтруизм, сексуальный оргазм, язык или анатомия гортани. Вероятно, это началось со спора Платона и Диогена о самом кратком определении человека. Платон предположил, что это голое существо, передвигающееся на двух ногах. Это определение, однако, оказалось с дефектом, когда Диоген принес ощипанную домашнюю птицу и, отпустив ее, сказал: «Вот человек Платона». Тогда к определению было добавлено «с широкими ногтями».

В 1784 г. Иоганн Вольфганг фон Гёте триумфально объявил, что нашел истоки человечества – это была небольшая часть верхней челюсти человека, называемая по латыни

os intermaxillare. Эта кость, хотя и имеется у других млекопитающих, включая человекообразных обезьян, никогда раньше не обнаруживалась у представителей нашего вида, поэтому называлась анатомами «примитивной». Ее отсутствие у человека рассматривалось как предмет гордости. Гёте был не только поэтом, но и натуралистом, вот почему он был счастлив связать наш вид с остальной живой природой, обнаружив, что у нас есть эта древняя кость. Это открытие Гёте сделал примерно за сто лет до появления теории Дарвина, что показывает, как давно идея эволюции витала в воздухе.

Противостояние между сторонниками теорий преемственности и исключительности существует и сегодня. Утверждения об отличиях человека от остального животного мира появляются одно за другим, а затем также последовательно опровергаются{176}. Подобно os intermaxillare, уникальные особенности человека претерпевают несколько превращений: они неоднократно используются в качестве доказательств, затем ставятся под сомнение новыми открытиями и постепенно изымаются из обращения, наконец, обретают бесславную кончину. Я всегда поражался необоснованности этих аргументов. Уникальные способности возникают на ровном месте и становятся предметом обсуждения, как будто все забывают, что предмета для спора раньше не существовало. Например, в английском языке (и в некоторых других) поведенческое копирование обозначалось глаголом, которое отсылало к нашим ближайшим родственникам, напоминая, что некогда имитация не считалась чем-то особенным и виделась общим для нас и человекообразных обезьян свойством. Но когда подражание преобразилось в наших концепциях в сложный познавательный комплекс, оно получило новое определение «истинное подражание» и мы неожиданно стали его единственными обладателями. Это приводит к забавному выводу, что мы – единственные обезьяны, способные обезьянничать. Другой пример – теория сознания, концепция, которая фактически возникла на основе изучения приматов. На каком-то этапе, однако, она была переосмыслена таким образом, что некоторое время казалось, что к приматам она не имеет отношения. Все эти определения и переопределения напоминают мне персонажа Джона Ловитца из юмористической телепередачи Saturday Night Live. Он старательно ищет повод для самооправдания, а потом, подыскав подходящий, немедленно начинает в него верить, восклицая с довольной ухмылкой: «Да, это то, что нужно!»

С технологическими навыками происходит то же самое, хотя существует множество старинных картин и гравюр, изображающих человекообразных обезьян с тростью или другим орудием. Одно из таких изображений приводится в «Системе природы» Карла Линнея, опубликованной в 1735 г. В то время применение орудий человекообразными обезьянами было хорошо известно и не вызывало никаких противоречий. Вероятно, художники представляли обезьян подобным образом, чтобы сделать их более похожими на людей. Напротив, антропологи в XX в. подняли значение орудий до уровня показателя интеллекта с прямо противоположной целью. С тех пор использование орудий человекообразными обезьянами подвергается сомнению, придирчивой проверке и даже насмешке, в то время как подобная способность у человека служит доказательством его превосходства. Вот почему, когда на этом фоне было обнаружено, что человекообразные обезьяны применяют орудия в естественных условиях, это вызвало такой шок. В своих попытках снизить значение этого открытия, антропологи посчитали, что обезьяны научились использовать орудия у людей, так как это выглядело более правдоподобно, чем овладение орудиями собственными силами. Такое предположение возвращает нас к временам, когда способность к подражанию еще не считалась исключительно человеческим качеством. Все эти соображения плохо согласуются друг с другом. Когда Лики предложил, что нужно или назвать шимпанзе человеком, или дать новое определение человеку, или дать новое определение орудиям, ученые предсказуемо выбрали второй путь. Переосмысление понятия «человек» никогда не выйдет из моды, и каждое новое определение будет встречаться возгласом: «Да, это то, что нужно!»

Еще более недостойное человека занятие, чем бить себя в грудь – опять-таки общее для всех приматов свойство, – это относиться с пренебрежением к другим видам. И не только к другим видам, учитывая долгий период в истории, когда мужчины белой расы провозглашали свое генетическое превосходство над всеми остальными. Этническое высокомерие распространяется и за пределы нашего вида, когда мы рассматриваем неандертальцев как существ, неспособных к развитию. Теперь мы знаем, что мозг неандертальцев был больше нашего, а некоторые из их генов содержатся в нашем геноме. Нам известно, что они использовали огонь, топоры, музыкальные инструменты, хоронили мертвых и т. д. Возможно, когда-нибудь мы воздадим нашим братьям заслуженное ими уважение. Что же касается человекообразных обезьян, то к ним сохраняется презрительное отношение. В 2013 г. на сайте BBC был задан вопрос: «Вы так же глупы, как шимпанзе?» Мне было бы интересно узнать, каким образом удалось оценить уровень умственного развития шимпанзе. Но сайт (позднее удаленный) просто предлагал тест на знание мировых событий, не имевший ничего общего с человекообразными обезьянами. Шимпанзе всего-навсего послужили противопоставлением нашему виду. Почему для этого выбрали человекообразных обезьян, а, скажем, не кузнечиков или золотых рыбок? Причина в том, что каждый готов поверить, что мы умнее кузнечиков или золотых рыбок, чего не скажешь о более близких нам видах. Именно из-за чувства неуверенности в себе мы предпочитаем сравнения с другими гоминидами, что проявляется, в частности, в таких сердитых названиях книг, как «Не шимпанзе» (Not a Chimp) или «Всего лишь еще одна человекообразная обезьяна?» (Just Another Ape?){177}.

Такая же неуверенность проявлялась в отношении к Аюму. Люди, наблюдавшие за его действиями в Интернете, либо отказывались верить, утверждая, что это фальшивка, либо говорили что-нибудь вроде: «Я не согласен, что я тупее обезьяны». Весь эксперимент был воспринят американскими учеными недоброжелательно до такой степени, что некоторые из них даже прошли специальную тренировку, чтобы победить шимпанзе. Когда Тетсуро Матсузава, японский ученый, руководивший проектом Аюму, впервые услышал об этом, он закрыл лицо руками. Вирджиния Моррелл с подкупающей искренностью закулисного наблюдателя так вспоминает о реакции Матсузава.

Несмотря на то, что вершина айсберга с течением времени тает, взгляды при этом, похоже, мало меняются. Вместо того чтобы продолжать обсуждать их дальше или приводить примеры других уникальных способностей человека, я рассмотрю некоторые из этих способностей, близкие к выходу из употребления. Они иллюстрируют методологию, лежащую в основе интеллектуальных тестов и определяющую их результаты. Как вы проверите в IQ[8] -тесте умственные способности шимпанзе, слона, лошади или осьминога? Это может звучать как шутка, но на самом деле – это одно из самых больших затруднений, с которыми сталкивается наука. Показатели IQ могут быть неоднозначными, особенно если сравниваются различные этнические или культурные группы людей, но, когда речь идет о различных видах, проблема становится на порядок сложнее.

Мне бы хотелось верить в недавние исследования, показывающие, что любители кошек обладают бо?льшим интеллектом, чем любители собак, но подобные исследования – сущие пустяки по сравнению с попыткой обнаружить различия между самими кошками и собаками. Эти два вида настолько отличаются, что очень трудно подобрать задание, которое они сумели бы понять и выполнить одинаковым способом. Проблема, однако, не в соотношении двух видов – а слона-то, то есть гориллу, мы и не приметили, – а в том, как они соотносятся с человеком. По этой причине мы часто не слишком критичны в своих оценках. Притом что наука скептически относится к новым открытиям познавательных способностей животных, она в равной мере оптимистично расценивает умственные способности человека. Ученые попадаются на этот крючок, особенно если утверждения о нашем собственном интеллекте – в отличие от достижений Аюму – соответствуют нашим ожиданиям. Тем временем общественность приходит в замешательство, потому что в ответ на подобные утверждения неизбежно проводятся исследования, которые ставят эти выводы под сомнение. Различия в полученных результатах часто зависят от методологии, которая может показаться скучной, но служит ключом к ответу на вопрос, достаточно ли мы умны, чтобы понять, насколько умны животные.

Методология – один из главных инструментов науки, поэтому мы придаем ей первостепенное значение. Когда наши капуцины в очередной раз провалили задание на распознавание лиц на сенсорном экране, мы принялись изучать протоколы опытов и обнаружили, что обезьяны не справляются с тестом в один и тот же день недели. Оказалось, что одна из наших студенток-добровольцев, строго следуя сценарию исследования, отвлекала при этом внимание обезьян. Эта студентка была беспокойной и нервной, постоянно меняла позу или поправляла волосы, что заставляло обезьян нервничать вместе с ней. Когда мы удалили ее из проекта, дела у обезьян сразу пошли на лад. Еще один пример – недавнее открытие, что мужчины-экспериментаторы, в отличие от женщин, вызывают у мышей такой стресс, что это отражается на их поведении. Точно такое же действие оказывает футболка, которую носил мужчина, помещенная в комнату с мышами. Так выяснили, что причиной стресса служит запах{179}. Естественно, это означает, что исследования на мышах, проводимые мужчинами и женщинами, будут иметь разные результаты. Методологические детали значат много больше, чем мы можем себе представить, и это чрезвычайно важно, когда мы сравниваем разные виды.