Книга: Гендер и власть. Общество, личность и гендерная политика

Глава 11 Гендерная идеология

Глава 11

Гендерная идеология

Когда Мэри Уолстонкрафт выступила с защитой прав женщин, то она имела в виду в основном вопросы идеологии: нравственность, манеры, образование и религию. Эти темы с тех пор стали постоянными в литературе, посвященной гендеру, и очень немногие авторы выражали сомнения во власти идеологии. Даже такой суровый материалист, как Эмма Гольдман, считала возможным объяснять трудности объединения женщин в профсоюзы через идеологию:

В современной теории также существует мощная тенденция делать идеологию главной сферой гендерной политики. Юлия Кристева пишет о «неразделимом соединении сексуального и символического» как о сфере нового феминизма. Джулиет Митчелл и Роберта Гамильтон трактуют патриархат как область идеологии в противоположность области производства, управляемого классовыми отношениями. В мощной традиции, основанной на французской семиотике и теории дискурса, патриархатный символизм и язык анализируются как самодостаточная система.

Следует отметить также исследования символического представления женщин и мужчин, которые вышли за пределы хорошо распространенного изучения стереотипов и обратились к имплицитной структуре целостных дискурсов о гендере. В наиболее продуманных исследованиях этого рода, к примеру в работах Джо Спенс «Чем занимаются люди целыми днями?» и Уэнди Холлуэй «Гендерное различие и производство субъектности», прослеживаются изменения и противоречия в процессе символической репрезентации.

Результаты этих исследований важны. Но существуют серьезные проблемы в теоретической программе, которая отдает абсолютный приоритет идеологии, или семиотическому анализу, и подходит к дискурсу как к закрытой системе. Линн Сигал отмечает дрейф современной феминистской теории по направлению к идеализму и говорит о том, как чрезмерный интерес к вопросам языка и проч. вытесняет на обочину проблемы низового (grass-roots) феминистского движения. Значительная часть работ, написанных в рамках этой программы, является, с моей точки зрения, еще и крайне теоретически односторонней. Отрицание институтов, экономики и политических реалий приводит к тому, что изучение идеологии водружается на вершину грубых категориальных допущений относительно власти и отношений между личностью и группой. Даже если анализ, выполненный в рамках этой программы, будет очень детальным, бо?льшая часть деталей не будет иметь никакой ценности.

Чтобы разрешить эту проблему, нужно не только уделять должное внимание социальным институтам, экономике и проч. Необходимо также признать, что дискурс и символизация также являются практиками, которые структурно связаны с другими практиками и имеют очень много общего с другими формами практики. Они также должны анализироваться с учетом контекста, институционализации и формирования групп. Важно принимать во внимание то, какие группы вовлечены в эти практики и как специалисты по этим практикам формируются в рамках гендерных отношений. Именно поэтому, несмотря на важность идеологии в дискуссиях о гендере, анализ идеологии в этой книге вводится после анализа гендерных структур и политики формирования личности.

Практический контекст институционализации языка – это больше чем вопрос прагматики и использования уже существующих синтаксических и семантических структур. Практика также влияет на формирование синтаксиса и семантики. Это видно, если смотреть на нее в исторической перспективе. Например, историки языка выявили рост сексизма в английском языке в эпоху раннего модерна[30], скажем использование местоимения мужского рода для указания на группу, состоящую из мужчин и женщин. Как показывают Кейси Миллер и Кейт Свифт, этот факт можно рассматривать в контексте исторического формирования интеллектуалов (к ним относится, например, доктор Джонсон[31]), которые способны выступать в качестве авторитетов в области языка и предписывать сексистские правила в качестве общей нормы употребления. Одним из основных инструментов регулирования языка стали словари. Следует отметить, что первые словари были отчасти направлены на образование женщин и выступали как альтернатива школьному образованию.

Важность социального контекста в потреблении культуры, в присвоении и использовании элементов идеологии видна во многих жизненных ситуациях. В исследовании культуры фемининности, проведенном Анджелой Мак-Робби в Великобритании, содержится много тому примеров. Они тем более убедительны, что автор исходит из структуралистских теоретических посылок. Полевые наблюдения Мак-Робби очень ясно показывают: девочек-подростков из рабочего класса приучают терпеть свою бедность, ограничения и угнетение путем культурной практики воспитания в них преувеличенной женственности и романтического отношения к браку как основной цели в жизни.

Изучение семей показывает значительную роль идеологии и в жизни взрослых. Исследование разделения труда в английской деревне, проведенное Полиной Хант, показывает, как «сама ситуация порождает традиционализм» в распределении обязанностей между членами семьи, который состоит в том, что забота о детях лежит полностью на женах. Жены должны приспосабливаться к распорядку дня своих мужей, они изолированы от публичного мира. Их страшит политика, и они считают, что рождение и воспитание детей – это главный опыт в их жизни. Идеология может даже преодолевать логику других практик. Так, представление о том, что именно мужья являются добытчиками, поддерживается и в тех семьях, где женщина работает вне дома и получает заработную плату. И даже в том случае, если она зарабатывает больше мужа, идеология не подвергается критике: считается, что «подобная ситуация унизительна для мужчины».

Однако связь между социально-экономической ситуацией и идеологией нагляднее всего выступает в исследованиях рабочего места. Описание одного из нью-йоркских офисов в книге Майкла Корды «Мужской шовинизм» показывает, как сексистская идеология интегрируется в управление практиками, такими как продвижение по служебной лестнице и разделение обязанностей при выполнении работы, а также служит в качестве дискурсивной рационализация неравенства. Поэтому, замечает Корда, смещение феминистских дискуссий в область вопросов сексуальности (например, в книге «Женщина-евнух» Джермен Грир) было своего рода облегчением для мужчин, поскольку это смещение избавило руководителей организаций от необходимости решать наиболее трудные для них вопросы – финансовые. В исследовании работы страховой компании Коллинсоном и Найтсом, обсуждавшемся в Главе 5, хорошо показано, как много рабочего времени и усилий уходит у сотрудников на разработку и защиту сексистской идеологии.

Наиболее сложный и тонкий анализ методов сохранения сексистской идеологии на рабочем месте содержит работа Синтии Кокберн «Братья». В ней анализ идеологии помещен в контекст исторического развития печатного дела в Великобритании, из которого было вытеснено уже несколько поколений женщин. Идеология слабости женщин, якобы свойственной им от природы, и их непригодности для работы наборщика не только противоречит истории, но и является рационализацией современной практики. Коллективная практика наборщиков в настоящее время подорвана кардинальными изменениями технологии, а с нею подорваны и традиционные обоснования гендерного разделения труда. Кокберн показывает, как исчезает конкретная форма гендерной идеологии – традиционный патриархат, тогда как институциональные основания власти мужчин на рабочих местах – контроль над менеджментом, профсоюзами и обучением – остаются. Новые рационализации, например, преклонение перед высокими технологиями, оказываются весьма несовершенными заменителями традиционного патриархата.

Похожие данные о внутренних напряженностях гендерной идеологии и о процессах, протекающих в этой сфере, были получены в исследованиях школ. В литературе по половым ролям школы обычно обсуждаются как агенты социализации, довлеющие над детьми. Но школы – это также рабочие места с гендеризованным разделением труда. Последние исследования показывают, что учителя существенно вовлечены в вопросы гендерной политики. Они относятся к числу тех основных профессий, на которые должен повлиять новый развивающийся феминизм. Реакции учителей на это развитие самые разные: от энергичной поддержки до враждебного отторжения. Поэтому во многих школах происходят активные переговоры, иногда выливающиеся в открытый конфликт относительно образовательных программ, продвижения по службе, сексуальных домогательств на рабочем месте и проч. Вся обычная политика школы оказывается под вопросом. Обратимся еще раз к Оберновскому колледжу, частному среднему учебному заведению для девочек, о котором мы говорили в Главе 8. Этот колледж повернулся лицом к профессиональному рынку труда и занимается перестройкой своих программ, усиливая дисциплины математического и естественно-научного цикла. Изменение определения фемининности коснулось практически каждого аспекта образовательной политики школы.

Из подобных данных не следует, что идеология может быть сведена к экономике или институциональной организации; не следует также и то, что идеология должна противопоставляться материальному миру. Однако из них следует, что идеология должна рассматриваться как то, что люди делают, и что идеологическая практика должна рассматриваться как имеющая место в определенных контекстах и как реакция на определенные контексты. Некоторые виды идеологической практики являются обычной работой. Например, программы школьного образования – это трудовой процесс и для учителей, и для учащихся. Для того чтобы разобраться в этой практике, необходимо исследование социальной структуры рабочего места и политической экономии данного вида деятельности, а также ее связи с моделями идеологии в других социальных средах.

Эти соображения, в свою очередь, приводят к подходу к гендерной идеологии, более близкому к традиции социологии знания, чем к современным теориям дискурса. Но в социологии знания имеются известные трудности. Некоторые варианты социологии знания носят редукционистский характер, потому что представляют идеологию как отражение социального интереса. Во многих вариантах социологии знания принимается довольно грубый подход к внутренней структуре идей и очень мало говорится о процессе символизации. Ну и, наконец, бо?льшая часть ее концепций основана на классовом анализе социальной структуры и совершенно игнорирует гендер.

Ни одна из этих проблем не является абсолютно неразрешимой. Редукционизма можно избежать, но не путем утверждения независимости идеологической практики, а путем последовательного рассмотрения ее как практики, онтологически равноценной любым другим практикам и также вовлеченной в формирование социальных интересов. Некоторые классические исследования в традиции социологии знания, такие как анализ реификации в европейской философии, проделанный Георгом Лукачем, или анализ янсенизма, проделанный Люсьеном Гольдманом, уделяют самое серьезное внимание внутренней структуре идеологии. И существует убедительное доказательство того, что социология знания может быть успешно применена к анализу гендера, – это работа Виолы Кляйн «Женский характер», опубликованная еще в 1946 году.

Задача в нашем случае состоит не в том, чтобы применить каркас социологии знания к гендеру как предмету исследования, а в том, чтобы использовать методы, разработанные в этой традиции, для расширения социальной теории гендера. В следующем разделе я основываюсь отчасти на анализе дискурса и символизации, чтобы характеризовать идеологическую практику, и отчасти – на теории идеологии и социологии знания, чтобы поднять вопросы о контекстах производства гендерной идеологии, ее последствий для гендерного порядка и социального характера тех, кто участвует в ее производстве.

Гендерные отношения связаны со структурированием социальной практики вокруг секса и сексуальности. Наиболее распространенный процесс гендерной идеологии – разрушение этой структуры и последующий сплав образовавшихся элементов в единое целое посредством натурализации социальной практики.

Интерпретация гендерных отношений как фактов природы является исключительно распространенной. Половое разделение труда постоянно именно так и объясняется. Кокберн, например, отмечает: женщины абсолютно уверены в том, что они в силу своих природных качеств не способны обращаться с печатным оборудованием, несмотря на то что история печатного дела свидетельствует об обратном. Аналогичная ситуация отмечается в обсуждении разделения труда при заботе о детях: то, что женщинам свойственно от природы желание ухаживать за детьми, принимается как практически само собой разумеющееся. Этот же механизм срабатывает и при обсуждении структуры катексиса. Гетеросексуальное влечение всегда понимается как естественное – как притяжение противоположностей, а запрещенные отношения, особенно гомосексуальные, понимаются как неестественные. Другим объектом натурализации выступают структуры власти (они натурализуются, например, в социобиологии). Однако в данном случае натурализация проводится менее настойчиво, чем в двух других.

Глубоко политический характер этого процесса становится очевидным, когда прямо противоположные социальные отношения натурализуются в разное время и в разных регионах. Так, женщины считались по своей природе слабыми существами в европейской светской культуре в XVIII и XIX веках, и в то же время они считались от природы сильными в большинстве крестьянских культур. Иногда механизм натурализации используется для доказательства необходимости социальных изменений. Например, суфражистское движение использовало аргумент о том, что сфера политики нуждается во вливании таких естественных женских качеств, как сопереживание и моральная чистота. Некоторые современные экофеминисты рассуждают в близком ключе. Однако основное следствие натурализации – консерватизм. Расширение использования натурализации создает риск незаметного сползания в консерватизм. Интерпретировать социальные отношения как природные – значит, в сущности, игнорировать их историчность. Тем самым перекрывается возможность теоретического объяснения того, как посредством человеческой практики воспроизводится человечество. Верена Штольке и Мари де Леперванш в своих исследованиях натурализации неравенства показывают тесные связи между натурализацией гендерных отношений и натурализацией других форм социального неравенства, таких как расизм. На самом деле одна форма натурализации становится условием другой. Как отмечает Штольке, биологизм приводит к тому, что контроль над женской сексуальностью осуществляется во имя расовой чистоты.

Таким образом, натурализация не является наивной ошибкой в понимании того, что биологическая наука может объяснить, а что – нет. На коллективном уровне это высоко осознанная идеологическая практика, которая не интересуется биологическими фактами. Аргумент от природы привлекается не столько для объяснения, сколько для обоснования. Чтобы использовать этот аргумент для обоснования, сама природа должна подвергнуться упорядочиванию, упрощению, схематизации и морализации.

Таким образом, натурализация включает еще один основной процесс гендерной идеологии – когнитивную стерилизацию (purification) гендерного мира. Наиболее известная ее форма – стереотипизация в средствах массовой информации, описанная, например, в работе Патриции Эдгар «Медийная Она» («Media She»). Реальные социальные практики сложны и запутаны, тогда как их идеологические репрезентации предельно просты и прилизаны. Семьи в телевизионной рекламе все как одна счастливы, отцы семейств все как один работают, а матери все как одна наслаждаются работой по дому. Девушки из телевизора все как одна длинноноги, у них белоснежные зубы, колготки без затяжек, и они абсолютно свободны сегодня вечером. Детские книжки, как подробно показывает Боб Диксон в своей книге «Дети на крючке воспитания» («Catching them young»), напичканы стереотипными образами гендера, равно как и стереотипными представлениями о расах и классах.

Исследование фотографических образов женщин, проведенное Джо Спенс, показывает, что процесс стереотипизации выходит за пределы каких-то отдельных аспектов. Если взять корпус рекламных объявлений и фоторепортажей в целом, то в нем конструируется скрытый нарратив о жизни женщины, содержащий отдельные аспекты, к логике которых апеллируют фотоизображения. В британских популярных средствах массовой информации, изученных Спенс в 1970-х годах, этим нарративом был понятый в исключительно традиционном ключе жизненный цикл (не завершаемый смертью), в котором женщины представлены как обслуживающие мужчин и детей. Однако Спенс отмечает, что в конце 1970-х годов начинают формироваться альтернативные нарративы, больше отражающие проблемы в жизни женщины и труд женщины по найму, больше говорится об удовольствиях и приятных вещах, которые они могут себе позволить.

Стерилизация идеологического мира путем исключения тех аспектов, которые не вписываются в скрытые нарративы, достигает своего максимума, когда нарратив касается публичного мира. Во многих исследованиях средств массовой информации говорится о том, что лишь небольшая доля новостей посвящена женщинам. Отсутствие упоминаний женщин отмечается и в других формах коммуникаций. Когда первый человек ступил на Луну, он объявил внимающему ему миру: «Это один маленький шаг для человека, но это гигантский скачок для человечества»[32]. В том же 1969 году вышла в свет высоко оцененная читающей публикой «История шотландского народа». В этой книге говорится практически только о мужчинах; бо?льшая часть содержащейся в ней информации подается так, как будто Шотландию населяли исключительно мужчины; в ней обсуждаются все области деятельности народа – за исключением той, в которой занято самое большое число людей, т. е. домохозяйство. В предметном указателе есть понятие «дом», но нет понятия «домашнее хозяйство». Еще один пример обсуждаемого феномена – влиятельная международная конференция «Диалектика освобождения», которая прошла в Лондоне. Докладчики на конференции были исключительно мужчины. Они обсуждали вопросы войны, безумия, окружающей среды, империализма, расы, литературы, капитализма и социализма, но никак не упоминали положение женщин или угнетение гомосексуалов.

Это примеры из жизни конца 1960-х годов, и по крайней мере некоторые области культурной практики с тех пор изменились. Язык официального общения теперь уже не будет откровенно сексистским. Даже истеблишмент Американской психологической ассоциации был вынужден ввести в 1977 году политику несексистского языка в издаваемом ею журнале. Бо?льшая часть издательств теперь работает с авторами, занимающимися феминистскими и женскими исследованиями, а также с женщинами – литераторами и публицистами. И в самом деле, этот сегмент печати относится к числу наиболее развивающихся. Однако проблема, отмечаемая Шейлой Роуботам в работе «Женское сознание, мужской мир» и состоящая в том, что даже мужчинам левых взглядов тяжело признавать гендерные вопросы вопросами серьезной политики, остается актуальной не только для левых. В каком-то смысле исключение женщин заменяется их маргинализацией посредством таких механизмов, как отдельные издательские планы или тривиализация женских образов в средствах массовой информации[33]. Основной нарратив: о публичном мире войны, ракетах, падении режимов, росте доходов – остается без изменений.

Хорошо известная дистинкция публичное/приватное составляет часть процесса дихотомизации мира, который является наиболее системной формой стерилизации (purification), осуществляемой гендерной идеологией. В этом упрощении, однако, кроется источник сложности. Ведь если возводить качественное различие между мужским миром и женским миром в абсолют, то требуются различные культурные механизмы действия в каждом из этих миров. Любопытная иллюстрация подобного подхода – научно-фантастический роман Филиппа Уили «Исчезновение» (1951). По сюжету романа мужчины исчезают из мира женщин, а женщины исчезают из мира мужчин на четыре года; в результате происходят самого разного рода социальные катастрофы: в одном мире – ядерная война, в другом – пожар и эпидемия чумы.

Стремление к стерилизации достигает наибольшей эмоциональной напряженности в трактовке мужской гомосексуальности как символа беспорядка, осквернения и опасности. Парадоксально то, что патриархатный социальный порядок столь враждебно относится к эротическим отношениям между членами доминирующей гендерной группы. Осознание этого парадокса составляет часть амбивалентных отношений между участниками движения за освобождение женщин и участниками движения за освобождение геев. Объяснить гомофобность западной культуры непросто, но по крайней мере отчасти она может быть объяснена тем фактом, что гомосексуальность подрывает доверие к натурализованной идеологии гендера и гендерной дихотомичности, или разделенности на две части, как принципу организации мира.

В рамках дихотомизированного мира гендерной идеологии используются два главных способа репрезентации социальной жизни. Один из них – романтизм. Поскольку этот термин часто ассоциируется с жанром фэнтези, в котором работали такие писатели, как Джоржетта Хейер и Дж. Р.Р. Толкин, следует отметить прямое отношение этого жанра и стиля к повседневности. Замечательным примером романтизма служит бродвейский мюзикл. В основе его сюжета, как правило, лежит жизнь простых людей: фермеров («Оклахома!»), солдат («Юг Тихого океана»), обслуживающего персонала каруселей («Карусель»), мелких жуликов («Парни и куколки»), фабричных рабочих («Пижамная игра»), подростков из уличных группировок («Вестсайдская история»). В этих спектаклях играют обычную жизнь, ее проблемы даже преувеличены. Но обыденность преображается в отблесках любовной истории, составляющей главный импульс сюжетной линии, перед которой бледнеет все остальное повествование. Настоящая любовь в бродвейских мюзиклах, в романах издательства «Миллс и Бун», в женских журналах – это символическое воссоединение дихотомизированных миров. Это воссоединение и утверждает правильность дихотомии, и показывает способ, которым отдельная женщина в силу своей любви может избежать узкого и обедненного мира, выстроенного дихотомической организацией, направленной на женщин как социальную группу.

Другой способ репрезентации социальной жизни – натурализация гегемонной маскулинности путем создания образа героя в таких жанрах, как сага, баллада, вестерн, триллер. Когда в центр внимания ставятся образцы для подражания, то это делается не только ради обоснования привилегий, которые переносятся и на необразцовое большинство мужчин. Подобно романтизму, это еще и способ символического подхода к реальным проблемам.

Одна из проблем гендерных отношений, связанных с мужчинами, – это старая проблема высокого уровня насилия среди мужчин. Не случайно классический герой обычно – специалист по насилию. Со слов «Битвы и мужа пою» начинается поэма Вергилия «Энеида», и надо отметить, что о «битвах» здесь говорится в первую очередь. Эней, Ахилл, Зигфрид, Тристан и Ланселот прорубают свою дорогу в жизни через горы мертвых тел. У Тарзана, Бульдога Драммонда, Джеймса Бонда, Рэмбо и Брюса Ли разные техники, но очень похожий подход к человеческой жизни.

Надо сказать, что персонажи из первого списка не являются исключительно специалистами по насилию. Так, сюжет «Илиады» разворачивается не вокруг превосходства Ахилла в войне, а вокруг того, что он отказался воспользоваться этим превосходством. Он возвращается на поле боя лишь потому, что скорбит о смерти своего друга Патрокла. Тристан – не только опытный дуэлянт и победитель драконов, но еще и терзающийся любовник, сомнительный друг, равнодушный супруг, а в придачу еще и немного сочинитель песен и мастер розыгрыша. Насилие – часть структуры этих эпических повествований, но оно также подается как вопрос морали и человечности.

По сравнению с этим рядом персонажей герои-убийцы ХХ века – ходульные фигуры, не озадачивающиеся вопросами нравственности. Для современной бульварной литературы характерно отделение действия от чувств, по крайней мере от их сложности, что обусловлено исторической траекторией отчуждения и гегемонной маскулинностью, о которых говорилось в Главе 7. Чудесный образец такой литературы – триллер Кларка Смита «Говорящий глаз» (1955). Крутой герой романа – по профессии бухгалтер; его посылают аудировать компанию перед ее слиянием с другой компанией, и в процессе повествования в духе Чандлера он ввязывается в драки и убийства.

Историчность гендерной идеологии проявляется не только в таких деталях, как характер героизма, но и в ее организации в целом. В Европе в эпоху, предшествовавшую капитализму, и на заре Нового времени гендерная идеология была организована как часть религиозного мировоззрения. Вопросы гендерной политики формулировались как вопросы морали и решались через Откровение или обращение к авторитету священников. Широкомасштабная секуляризация европейской культуры коснулась гендерной идеологии в той же мере, в какой она коснулась других пластов социальной жизни. Теоретическими формами этого развития стали естественно-научные исследования сексуальности и социальные исследования гендера.

С точки зрения общепринятых практик ключевым моментом развития стал не переход от религиозной формы абстракции к научной форме, а изменение авторитетов. Секуляризация устранила рядовых священников и епископов в качестве судей в вопросах о гендере. Однако было совершенно не ясно, кто займет место судей, которое до этого занимали священники. На него претендовали ученые, чиновники, учителя и философы. И хотя им удалось получить какую-то долю в этом деле, наиболее эффективными в своих претензиях оказались врачи: они заняли главные позиции в конструировании секуляризированных дискурсов о гендере и сексуальности.

Медикализация гендерной идеологии прослеживается историками в целом ряде регионов. Джеффри Уикс анализирует данные о применении медицинской модели в подходе к гомосексуальности в Европе. Барбара Эренрайх и Диэдри Инглиш изучают медикализацию женского тела в Соединенных Штатах; Керрин Райгер – медицинский контроль над уходом за маленькими детьми в Австралии. Во всех этих случаях, как показывает Фуко на французском материале, кристаллизация медицинской теории половой жизни сопровождается практикой контроля. Происходит образование формы социального авторитета, который сразу же выходит за границы непосредственного лечения болезней.

Одним из важных результатов этого развития событий явилась медикализация проблем эмоциональной жизни и межличностных отношений в форме психиатрии. Под эгидой психиатрии гомосексуальные отношения были определены как выражение психической болезни. Сопротивление женщин системе субординации стало называться неврозом домохозяйки. Целый ряд конфликтов в повседневной жизни был переосмыслен как результат детских комплексов. Таким образом, медикализация оказала двойное влияние: деполитизировала прямую структуру гендерных отношений и в то же время выстроила опосредованную властную структуру, основанную на авторитете мужчин-профессионалов.

Разумеется, создание этого авторитета не положило конец конфликту. Сам новый авторитет подвергается сомнению и критике, иногда весьма успешно. Активисты-геи принудили официальную психиатрию отказаться от определения гомосексуальности как патологии, хотя некоторые психиатры-практики до сих пор определяют ее именно так. Рост авторитета медицины не покончил с конфликтом, а выявил ту меру, в какой развитие гендерной идеологии является борьбой за гегемонию. Главным вопросом стало обладание властью, позволяющей устанавливать условия для понимания вопросов гендера и добиваться победы в конфликтных ситуациях.

Гегемония, как мы показывали применительно к отношениям между разными типами маскулинности, не означает полного культурного контроля и уничтожения альтернатив. Такая степень контроля никогда не достигается на практике. В гендерной идеологии в целом господствующие определения реальности должны рассматриваться как достижения, которые всегда частичны и всегда до некоторой степени оспариваются.

На самом деле мы можем рассматривать их как частично определяемые альтернативами, которым они противостоят. Например, медикализированные идеологии гендера частично определяются как противопоставленные альтернативным формам авторитета, таким как церковь. Отсюда проистекает необходимость притязания на научность того, что, в сущности, является суждениями практической нравственности, вроде вмешательства психиатрии в гендерную политику. Это притязание обычно формулируется имплицитно, посредством использования технического языка. Медицинские идеологии также определяются вопреки попыткам людей взять контроль над лечением в свои руки. Отсюда проистекает необходимость провести жесткое различие между надежными суждениями профессионалов, с одной стороны, и невежеством и ошибками непрофессионалов, с другой. И в этом медицина фактически использует язык церкви.

Таким образом, оспаривание является необходимой частью идеологии. Формы символической оппозиции, которые она порождает, например, в эротике, сложны и удивительны. В данной главе я рассмотрю только одну модель – модель, которая следует кризисным тенденциям, описанным в Главе 7.

Карл Мангейм провел известное различие между идеологиями, мировоззрениями, интегрированными в установленный порядок, и утопиями, которые выходят за его пределы. Это слишком простая картинка. Только что высказанные соображения относительно оспаривания гегемонной гендерной идеологии ее усложняют. Поэтому полезно проводить различие между теми подходами и концептуальными рамками, которые в целом согласуются с существующим гендерным порядком, и теми, которые не согласуются с ним.

Такое различие имплицитно заложено в рассуждениях о терапии маскулинности (masculinity therapy), которая приводит гегемонную маскулинность в соответствие с изменившимися условиями без ущерба для институциональных оснований власти мужчин (см. об этом Главу 10). Участники антисексистского движения мужчин, о которых говорится в работах Йона Снодграсса «Мужчинам, выступающим против сексизма» и Энди Меткафа и Мартина Хамфриза «Сексуальность мужчин», пытаются выявить представления о маскулинности, выходящие за границы оснований власти мужчин. И очевидно, что это очень не просто.

Феминизм же, напротив, породил утопии как в более широком мангеймовском смысле, так и в конкретном смысле воображаемых идеальных миров. В романе Шарлотты Перкинс Гильман «Женландия» («Herland») (1915) и других подобных романах описана населенная только женщинами и спрятанная в лесах Амазонки страна, показаны как поразительный разрыв с доминирующей идеологией, так и ограниченность связанного с этим разрывом изменения. В случае с «Женландией» границы определяются сексуальностью. Гильман смогла представить концепцию правления, осуществляемого только женщинами, и показать радикальные изменения в способах образования, но не смогла допустить лесбийство во все сферы жизни в своем воображаемом мире. Она обходит этот вопрос, практически полностью элиминируя сексуальные импульсы своих героев.

Формальные утопии – это исключение, хотя и весьма любопытное. Настолько любопытное, что исследователи идеологии страдают профессиональным заболеванием, заключающимся в преувеличении роли системной идеологии. Бо?льшая часть культурной политики гендера впечатляет гораздо меньше. Ее сфера действия – возможности, предоставляемые конкретными средами и институтами: изменения программ обучения в данной школе, репертуар, возможный в данном театре, и т. п.

Рассматривая каждый конкретный случай, мы видим, что эти возможности кажутся весьма ограниченными. Объективные возможности данной конкретной школы, например, ограничены многими внешними факторами. Это бюрократическая организация государства, социальный состав учащихся, конкуренция на рынке образовательных услуг, а также сила разнообразных идеологий гендера. И тем не менее в этой сфере есть потенциал для изменений, и многие преподаватели его используют. Бо?льшая часть этих изменений не касается гендерных проблем в явной форме, но влияет на них косвенно. Как отмечает Лин Йейтс (Lyn Yates), стандартная образовательная программа обучения – важнейшее поле для имплицитной гендерной политики в школах, и в ней заложены возможности для изменения последней. Однако представление о тотальных ограничениях для данной среды смягчается, если принять во внимание связи между разными социальными средами. Культурная политика на низовом уровне иногда выливается в социальные движения и тем самым закладывает основу, на которую опираются творцы формальных идеологий.

Признание важности культурной политики в сфере гендерных отношений влечет за собой постановку обратного вопроса – о влиянии гендерных отношений и гендерной идеологии на культуру в целом. Феминистские критики культуры совершенно справедливо считают, что это влияние очень сильное и что оно, как правило, не признается. Натурализация гендера распространяется и на саму культуру. Вплоть до недавнего времени никто не задавался вопросом, почему большинство драматургов, физиков или редакторов газет – мужчины. И это до сих пор не является проблемой в большинстве театров, физических факультетов и редакций средств массовой информации.

Представление о том, что гендерная политика составляет структурный базис культуры в целом (например, представление о том, что наша культура является прежде всего патриархатной, а уже затем характеризуется другими свойствами), – это совсем другой вопрос. Из проведенного в данной книге анализа следует, что это представление неверно, по крайней мере как абсолютное историческое обобщение. Область действия гендерных отношений исторически изменчива, и их способность определять культурные процессы в целом также исторически изменчива. Однако менее общее стратегическое утверждение может быть верно. Вполне вероятно, что в некоторые исторические моменты возможности общего изменения в сознании и культуре больше зависят от динамики гендерных отношений, чем от какого-либо другого социального фактора. Можно сказать, что мы как раз являемся свидетелями такого исторического момента. Это, конечно, не так просто доказать, но нельзя от этой мысли просто отмахнуться. И я еще вернусь к этому тезису в последней главе данной книги.

Если наша стратегическая аргументация хотя бы частично верна, то она показывает значимость людей, которые заняты переделкой культурных форм. В обсуждениях гендерной идеологии практически игнорировались идеологи. Исключение представляет только анализ, проделанный Виолой Кляйн в «Женском характере». Основываясь на социологии знания Мангейма, она пришла к необходимости обратить внимание на людей, которые порождают знание, на социальные позиции, которые они занимают, и на интересы, которые они выражают. В результате даже сорок лет спустя ее работа остается одной из наиболее важных в области гендерной идеологии.

Единственное, чего явно не хватает в работе Кляйн, – понятия гендера как самостоятельной социальной структуры. То же самое можно сказать и о более новых историях идей, посвященных движениям в сфере гендерной идеологии, таких как «Радикальные сексуальные движения» Пола Робинсона, «Рай в бессердечном мире» Кристофера Лэша, «История сексуальности» Мишеля Фуко. В той мере, в какой в этих работах содержатся структурные категории, они являются достаточно свободными производными от классового анализа. Результатом такого подхода служит социальный анализ идей, который на полпути был развернут на 90 градусов. Поэтому аргументация должна была постоянно сдвигаться от оси класса в сторону главного предмета изучения – пола и гендера. Остается гадать, откуда возьмутся целые группы интеллектуалов, интересующихся гендерной политикой.

Эти исследования свидетельствуют, насколько важны интеллектуалы, занимающиеся объяснениями гендерных отношений. Чтобы понять этих людей, можно опереться на существующие теории интеллектуалов, выполненные в традициях Мангейма и Грамши, и, возможно, также на теории нового класса, разработанные такими исследователями, как Гоулднер, Конрад и Зелени, – для объяснения интеллектуалов. Но никакого прямого переноса этих идей на нашу предметную область не может быть, так как все они построены в рамках классовой модели и игнорируют структуру гендера. Поэтому в нашем случае мы должны поставить новые вопросы об интеллектуалах и гендерных отношениях.

Эти вопросы как раз и ставятся в некоторых последних работах, написанных под сильным влиянием феминизма. Вероятно, самые лучшие примеры в данном случае – книги Эренрайх и Инглиш «Во имя ее собственного блага» и Рейгер «Разочарование в домашнем очаге». В обеих книгах прослеживается возникновение новых форм доминирования мужчин над женщинами, при котором группы интеллектуалов играют ведущую роль. Речь здесь идет скорее о специалистах в разных областях, чем о научных работниках, обсуждаемых в книге Кляйн. И дело не только в том, что профессионалы-мужчины обосновывают и осуществляют новые формы власти. Гораздо удивительнее то, что исторический процесс, связанный с медицинским вмешательством в здоровье женщин и уход за детьми, формирует группы интеллектуалов, которые оказываются гендеризованными. Примером тому служит категория «медицинских авторитетов в воспитании детей» – социальная категория, складывающаяся в результате полового разделения труда, которое предписывает женщинам осуществлять главную заботу о детях и в силу гендерной структуры власти определяет мужчин как главных медицинских авторитетов.

Обсудим в связи с этим более общий вопрос. С точки зрения теории гендера он состоит в том, где и как интеллектуалы и интеллектуальная работа вписываются в структуру гендерных отношений. С точки зрения социологии интеллектуалов этот вопрос состоит в том, как и насколько глубоко процесс образования этой группы связан с гендерными отношениями и насколько глубоко характер и влияние интеллектуального труда определяются гендерной динамикой. Когда данные вопросы сформулированы в этих терминах, инструменты идеологии – теория и социология интеллектуалов – могут быть использованы в анализе на новых основаниях.

Возьмем, к примеру, категорию органичных интеллектуалов, которую ввел Грамши для обозначения людей, выполняющих функцию интеллектуалов внутри определенного класса: они работают над самоопределением класса и помогают ему мобилизоваться как политическая и социальная сила. Я склонна считать, что существуют люди, выполняющие аналогичную задачу в гендерных отношениях. Замечательным примером такой категории людей служит Хэрриет Кид, которая работала в главном офисе Британской женской кооперативной гильдии незадолго до Первой мировой войны. Она сменила за свою жизнь несколько видов деятельности: была рабочей на мельнице, незамужней матерью, после того как ее изнасиловал ее работодатель, активистом, занятым организацией местного сообщества (local labour and community organizer), а затем его руководителем. Гильдия, в которой она работала, существовала с 1880-х годов и была массовой организацией женщин-работниц, в период между войнами насчитывавшей более 60 000 членов. Своим успехом эта организация, очевидно, была обязана воинствующему социалистическому феминизму организаторов, подобных Кид.

Органичный интеллектуал другого рода – Марабель Морган, домохозяйка из Флориды и деловая женщина 1970-х. Книга «Женщина до мозга костей» уже упоминалась как классическая репрезентация утрированной фемининности. Эта книга выросла из четырехнедельного курса, в рамках которого домашних хозяек обучали тактике быть «женщиной до мозга костей», организовав домашнюю работу таким образом, чтобы она была направлена на удовлетворение любого желания мужа. Хотя авторитеты, к которым апеллирует Морган, – это главным образом библейские пророки и психиатры, особого значения в тексте они не имеют. Ее основная мысль доказывается с помощью огромного множества маленьких эпизодов из жизни «женщин до мозга костей». Морган служит передаточным звеном для распространения среди женщин идеологии, выстроенной самими женщинами. Хотя эта идеология, как показывает Андреа Дворкин в работе «Женщины правых взглядов», является ответом на их бессилие в отношениях с мужьями, это не меняет органического характера интеллектуального труда.

Обсуждая эти примеры, имеет смысл дать более общую формулировку проблемы, хотя бы предварительную. К группам, которые проявляют активность в создании гендерной идеологии, относятся священники, журналисты, рекламисты, политики, психиатры, дизайнеры (например, дизайнеры одежды), драматурги и кинематографисты, актеры и актрисы, писатели, музыканты, активисты социальных движений и научные работники. Если рассмотреть деятельность этих групп относительно гендерного порядка, то их можно разделить на три категории.

Первая категория занимается регулированием и управлением гендерными режимами. Наглядным примером такой группы служат католические священники, так как их вовлеченность в эти процессы идет гораздо дальше определений Папы Римского относительно святости материнства и греховности применения противозачаточных средств. Теология обосновывала традиционную патриархатную властную структуру, но не показывала, как она должна организовываться. Обычному деревенскому священнику приходилось тратить массу времени на то, чтобы применить теологию на практике, давая советы своим прихожанам, посещая их на дому, предлагая толкования правил и занимаясь согласованием различных ситуаций в своем приходе с конфессиональными нормами и проч. Похожую работу делают психотерапевты, семейные консультанты и специалисты по семейной терапии.

Вторая категория идеологов занимается артикуляцией опытов и фантазий и проектированием характеристик данной группы в сфере гендерных отношений. Хэрриет Кид и Марабель Морган, каждая по-своему, тоже занимались этим. Однако в иных случаях отношения между идеологом и группой могут быть какими угодно, но только не органическими, как свидетельствуют фантазии Голливуда. Кларк Гейбл артикулировал фантазии для женщин, Ракель Уэлч – для мужчин.

Третья категория занимается теоретизацией гендерных отношений – делом, которое предполагает определенную степень отвлечения от каждодневных практик и сосредоточенность на рефлексии и интерпретации. Я имею в виду достаточно широкий спектр деятельности, а не просто писание трактатов по социологии гендера. Как уже говорилось в Главе 3, писатели, подобные Надин Гордимер и Патрику Уайту, и создатели автобиографий, подобные Ане Мойленбельт, занимаются теоретизацией в этом широком смысла этого слова.

Вернемся к вопросу о структурном местоположении. Если группа интеллектуалов формируется как четко организованная с точки зрения гендерных отношений, то отсюда следует жесткое моделирование полового разделения труда. Интеллектуальный труд – это труд, обладающий своими собственными характеристиками и требованиями материальных ресурсов, к которым относится и такой немаловажный ресурс, как время. Ситуации варьируются, и варьируются также группы интеллектуалов. Степень их вариабельности зависит в большей мере от того, формируются ли они по принципу полового разделения труда или по какой-то другой структурной модели (например, по классовому принципу).

Если объединить две классификации, то результат можно представить в виде таблицы 5, которая представляет собой попытку систематизировать упомянутые выше группы.

Таблица 5

Интеллектуалы и гендерный порядок

Это, конечно, лишь самый предварительный этап размышления об этих группах. И на этом этапе, вероятно, достаточно предположить, что существуют какие-то системные связи между интеллектуалами и структурой гендерных отношений. Если это так, то дальнейшее исследование в этом направлении может привести к важным результатам, которые помогут понять и то и другое.

С точки зрения теории гендера потенциальным дивидендом такого подхода может послужить нечто большее, чем более глубокое понимание истории идей, являющееся ценностью для социологии знания. В Главе 6 с учетом неравенств, сконструированных гендерными отношениями, было предложено определение интересов. На уровне определения интересы выглядят инертными в том смысле, в каком Сартр говорил об инерции практики. Чтобы они стали активными политическими силами, необходима мобилизация, одно из условий которой – рефлексивное осознание неравенств и противоположности интересов, ими определяемой. Это осознание как раз и является сферой интеллектуальной работы. Значительная ее часть практически совершалась специалистами, интеллектуалами, принадлежавшими к уже упомянутым выше группам.

Таким образом, мы можем сказать, что интеллектуалам принадлежит историческое место в интеграции идеи структурного неравенства в гендерную политику, по крайней мере на уровне публичной политики. Однако подобное утверждение не означает, что мы слишком ограничиваем форму политики, складывающуюся в результате этого процесса. Ведь рефлексивное осознание типов неравенств может принимать очень разные формы в зависимости от обстоятельств и характера этой рефлексии. Марабель Морган артикулирует осознание неравенства в той же мере, в какой это делает Андреа Дворкин. Морган говорит, что жена – это вице-президент брака, не высказывая никаких сомнений относительно того, кто является его президентом.

Это означает, что существенно то, каким образом осуществляется артикуляция интересов. Говоря иными словами, идеологическая борьба в сфере гендерных отношений – ожидаемое явление, которое оказывает свое воздействие на социальные процессы. Легко преувеличить значение абстрактного столкновения идей. Некоторые войны между учеными имели поразительно мало отношения к тому, что происходило в мире за стенами академических учреждений. Но интеллектуальная работа и идеологическая борьба редко ограничиваются научной сферой. В какой-то мере они имеют место в рамках каждого социального института и в каждой социальной среде. И даже если научная абстракция бесмысленна сама по себе, ее нельзя совсем сбрасывать со счетов. Обобщенные формулировки идей могут быть важны для кристаллизации самосознания в назывании вещей, которые в общем знакомы, но еще не вербализированы. Когда мир готов, то идеи могут сыграть революционную роль. Проблема состоит в том, чтобы понять и степень его готовности, и эти идеи.